Жара нестерпимая. Марля на
окне, как вуалька ленивая,
синее боков рыбы-марлина
даль созерцаю залива я.
Зерцало. Испод амальгамовый
чернее, чем ночь в Феодосии,
какой-то весь васькадагамовый,
какой-то весь парадоксовый.
Я буду хэмингуэистый,
я буду, как Будда, спокойный
под стенами Генуэзсскими,
у кромки моря прибойной.
А море в окошко - бликами,
сверканьем дорожки брошенной
от берега в даль, по лаковой
холстине с луною -брошью.
Так как довести ту рыбину
до берега не обглоданной,
когда уже всё угроблено
и лодка дышит на ладан,
И парус мой -только марлечка
от крымских нестрашник комариков...
Ты -голая - в воду ... Мало чо
обсудит синклит бухариков?
Они за тобою с набережной
следят, жуя свою феню,
пока волна тебя бережно
качает, как будто дельфиниху.
А мне бы, как у Беляева
с тобой вдвоём-Ихтиандром бы,
чтобы мог я сюжета для его
тебе под луной возносить мольбы.
Мол был, такой бог ночной жары,
дудевший в крепость, как в раковину,
и с самой той первобытной поры
всё ставят ему ту драку в вину,
когда фингалы, как шелковица
в саду, где снимал я комнатку,
когда тех дней бестолковица,
как будто простынка скамканная
волной на песочек -арфово ,
да песней моей надзаливною...
Быть может, то просто дар фривольный
лукавого Бога Залива?
Залив из нас заливное ведь
готовит, когда в желатине света,
качаясь в ковчеге Ноеве,
две твари-мы ощущаем это.