Тоже прошлое. Все тревожит, не пускает и шьет дела...
Я, пацанка, с Настюхой Рожей чай на кухне у ней пила.
К ней ходили со всей округи пацаны, мужики, деды.
Вслед от баб прилетала ругань: "Прошмандовка, ползешь куды?"
"Твой-от Васька у той мамзели - разберись-ко со стервецом..."
И пощечинами горели мальвы перед ее крыльцом.
"Нет Настюхиной хари лише - глянь, уродка ведь, тошнота..."
Глаз ей батя по пьянке вышиб, не хотел, да вот вышло так.
"...Верк, не брезгуй. Бери конфеты. Вон халва...сколь тебе-то - семь?
Десять будет? Ох, мне бы деток, дак не стала бы пить совсем.
Дети где? Пролетали гуси, унесли и детей, и честь.
Каждый видит, на что гожуся: глаза нету, а сиськи есть."
В дверь ввалился поддатый Сега, сшиб ведро, напугал кота...
Гуси-гусыньки, тега-тега, что кроватка в углу пуста?
Я бежала из этой кухни, как от пропасти, от ножа,
А над крышами месяц пухлый, как дитё, на боку лежал.
И летели по ветру визги: "Машка, твой-то у Настьки, слышь!"
"Ах, мерзавка! Сожму, так брызнет! Проклятуща кривая мышь!"
Плакал месяц: никто не гладит пузо, толстое, как пузырь.
Шел к Настюхе какой-то дядя, вроде с площади Ленька-хмырь.
Гуси-гусыньки, злые птицы, как забрать вы детей могли?
Сколь веревке вокруг ни виться - завивается. До петли.
Сколь ни терпишь пинки да плюхи, рано, поздно ли - пьешь до дна...
Васька в марте нашел Настюху. Кухня. Гвоздь. Переплет окна.
Гуси-гусыньки, тега-тега, соль да ржавчина на ноже.
Не нужна погремушка-Вега, вырос месяц, большой уже.
Настька в небе пеленки мылит: эй, прохожий мужик, позырь!
Не повесилась. Вы убили. Васька. Сега. И Ленька-хмырь.