***
Всё от бессилья: музыка и боль,
И музыка больная – от бессилья.
Падение на сломанные крылья –
Последняя, несыгранная роль.
Всё от бессилья там, где высота
Играет соло на разбитой скрипке,
И кажутся ехидными улыбки,
Когда открыты звёздные врата.
Всё от бессилья: изнурённый век
О праздности мечтает раболепно,
Пока судьбу ваяет незаметно
Стремящийся и сильный человек.
***
Надоело решать вопросы,
Не себя, других веселя.
Как Есенин, уйду в сенокосы,
Орошать мироточем поля.
И забуду, забуду, ей богу,
Суету ненасиженных мест.
Соберусь, как Есенин в дорогу,
Прихватив лишь гармошку и крест.
Побреду, дерзновенно стихии
Усмиряя гордыню и стать.
Как Есенин, рассыплю стихи я,
Не умея иначе мечтать…
***
Сомненья душат плоть,
Как несуразны чувства:
Сидеть и чушь пороть,
Когда в кармане пусто.
Входной билет и срок
Повременить с удачей,
Забившись в уголок
Искать любви на сдачу.
И тихо – сам с собой,
Прикинувшись поэтом,
Вести нещадный бой
До самого рассвета,
Пока не отберут
Последнюю надежду,
Я точно буду «крут»,
Когда вернут одежду.
Дон
В печали родина тиха,
Томится родина:
Покинул я не без греха,
Не без колодины.
В душе приволий туесок –
В ночи украдены,
И занемевший мир-висок
От пули-ссадины.
Не обернулся бы сюда
Я искалеченным:
Жива у батюшки вода –
Раны залечит мне.
И не пригрезится закат
В чужой обители –
Усну под пение цикад
Я их ревнителем.
А по рассвету о любви,
Разбив колодины,
Я буду слушать визави
Дыханье родины!
Обвал
Я сижу, свесив ноги с Обвала,
Подо мной – замирающий Дон.
Это – Родина… Тихо призвала,
Откликаясь на горестный стон.
Говорю с ней всегда наизнанку:
Ни тоски, ни бравады – вода.
Я побитым пришел спозаранку,
На закате уйду… – никуда…
***
Распятью – немые персты,
Опричникам – бездорожье.
Слёзы исполнены дрожью,
Слава – у каждой версты.
И видится отповедь ложью:
Яснее пророчеств кресты…
***
Он в сумерках осень пишет
И ночь вдохновляет весной,
Под утро едва ли дышит
Под саванною луной.
Он знает о жизни всуе,
О смерти – на шаг вперёд:
Поминки его – Аллилуйя! –
Всего лишь удачный взлёт.
Он только поэт, всего лишь,
Пропащий во славу грёз.
Чью рифму не остановишь,
Потоком надгробных слёз.
Он в сумерках осень пишет
И ночь вдохновляет весной,
Он плач панихиды слышит
И страстью ведёт за собой...
Знаки
Я читаю знаки на заборе –
вцарапаны судьбой те имена:
Таня плюс Серёжа – равно… горе:
светлую любовь сожгла война.
Он остался где-то под Смоленском,
не успев недели прослужить;
ей покой оплачен вальсом венским,
под который так хотелось жить.
Он в атаки рвался из траншеи,
как романтик рвётся в облака,
воспевая ненависть и мщенье,
всё бранил беспомощность рывка.
Зажимая рану – он винился,
что подвёл товарищей своих,
перед пулей-дурой не склонился,
не сложился для любимой стих.
Ей черкнут лишь пару строк соседи –
мать Серёжи горя не снесёт…
И Таня не заметит, как от смерди
в сердце безнадёга прорастет.
Год за годом – в бой, передовая:
так судьбу терзая и гневя,
смерть искала девочка – живая,
за любовь и Родину – живя!
На войне – взрослеющие дети,
на войне – мечте принадлежат:
их сердца навек в одной планете,
как желали – рядышком лежат.
Я читаю… знаки-похоронки
на заборах, партах, на скамьях…
Таня плюс Серёжа… – те иконки,
вечную любовь спасли в боях.
***
Как аппетитен воздух для поэта,
когда зима инакомыслит мартом
и разлагается, что липкая конфета,
по сердцу карамелью-боди-артом.
Как искромётен композитор всуе,
охваченный неуловимой трелью,
он сам себе – оркестр. Он танцует,
по каплям растворяясь по апрелю.
И безупречен, сколь ни зачарован,
художник нерастраченного мая.
Он ликами в оклад весны закован,
Почти не дышит, вечности внимая.
А мы живём – унылые людишки,
не слушаем, не видим – уповаем;
прогорклые, как зимняя отрыжка,
прогнозы лета… с осени листаем.
И душит нас прикормленная лира,
и музыка юродствует фальцетом,
пейзажи исковерканного мира,
как будто нарезаются ланцетом.
О, как она, привитая нам серость,
околдовала мысли и просторы,
как расцветает наша омертвелость
под жалкие о смыслах разговоры.
Поэт или художник, композитор,
очнитесь же! Куда ещё забвенней?
На смену вам приходит репетитор,
за пазухой неся букет весенний…
Воину света
Как только бурлящие воды
нахлынут на сказочный край,
не требуй от Бога свободы –
мечтай!
О доле чужой, неизбежной
пронзить недоступную высь,
а если покинет надежда –
молись!
Когда же иссякнут молитвы,
останется ложь позади,
не думай о правилах битвы –
иди!
У зеркала
в сущности, что изменилось
метель изнывала и раньше
не меньше ста раз
тридцать девять…
и пусть – тридцать девять…
запомнится вьюга
всё остальное – только зима
как и весна – не подсвечник
в капле дождя – колокольчик
осенняя хмарь любовь утаила
и летние танцы стрижей
всего лишь – прогноз погоды
что изменилось
ты
или оба
или душа не на месте
или проклятая слякоть
убила другого меня
что изменилось
морщины
седины плешью под сердцем
всё так и было
вчера
вчера тридцать восемь…
и проще сказать
что осталось на завтра
я… я… я…
2011
Год вылетит в трубу каминную:
оплаканным да погребальным,
мерцающим, как марь трясинная,
под звон бокалов...
Ритуальным
крадётся блюз перерождения
из года в год по треку млечному,
сжигая бренности от наслаждения,
кочуя мифами от прозы к вечному.
И блажь струится переиначенной –
забыть, забыть о муке ласковой:
то век тебе непредназначенный,
то жизнь корявая коробит масками.
И миг прощения – как на ристалище,
среди миров, людей и призраков,
на перетяжках (С Наступающим!) –
моя любовь цветёт пожарищем,
любовь иных – сплошные признаки.
…
О звон бокалов мандариновый!
О шоколадный вкус – «Victoria»!
Остынет год адреналиновый,
Застынет вечностью моя история...
2010
за два года до катастрофы
грешники ждали звонка
вычисляли строфы
членили послания
искушали церкви вниманием
трудились в небе астрологи
майя доставали криптологи
и археологи
что-то копали
казалось бы – много
едва ли
скудно для апокалипсиса
общечеловеческого заклания
а год без заглавной буквы
струился без точек и запятых
ядовито вливался в уши
отвергая «во-первых»
перемалывая «во-вторых»
в угоду правителям
толковал их чёрные души
а то и в лоб, на «ты»
прилюдно
развенчивал тщету и понты
паскудно
смотрелось кто кого круче
кто порулил истребителем
кто умудрился – олух
народ обозвать потребителем
а я в этот год любил
утешая других взаимностью
безуспешно
гадко местами
пил
убивался потешно
падал на почву невинности
а потом откололся
кусок нутра
как желудок отполовинили
год застыл в пищеводе
тошнотой до утра
а поутру и мозги заклинили
…
за два года до катастрофы
знаю
не продвинулся ни на шаг
откровение плавит строфы
таю
утепляется мной барак
арлекина в тигровой шкуре
корчу
не Петрарка, не Дон Кихот
изнурённый фанатик бури
порчу
не случившийся новый год...
***
Целится звёздам ночь – одиночными!
Память разжижена, точно простудой:
Они расставались жалкими клочьями,
Интеллигентно, без битой посуды…
Каждый умерил стыдливо презрение:
Чёрной монетой любовь не засвечена.
Так расставались они – в изумлении,
В прикосновении ангела млечного...
Разве слова их глотались решительно,
Разве тела не проснулись отважными.
Так и расстались, почти убедительно,
Как расставались их души бумажные...
***
осень...
слава богу
осень –
поднебесная зима...
потускневшие надежды
расфасованы в одежды
безмятежные невежды
сходят жертвенно с ума
в их мазаиках – седины
рифмы жалует крамола
на синкопах – паутинах
вьются пасмурные соло
осень…
осень
мы – едины
тела, души – палантины
летом знойным отутюжен
я смотрю на осень в лужи
я никчёмностью загружен
предвкушаю боль и стужу
вспоминаю: был ли нужен
и ещё
спешу
спешу…
осень милая,
дышу…
Осенние хайку
конец октября
дожди как из мая
вытекли
фатум беснуется
осень горчит
капризами
карманное счастье
огнём отречений
выпекли
нам не одиноко
мы бурно живём
антрепризами
***
Которую зиму душа нараспашку.
Тоска беспричинна: увы – человек.
Я словно одел наизнанку рубашку,
Как осень листвой ощетинила снег.
Живя на минутку, часы пребываю,
На дни уповаю, на годы грешу.
И вроде бы видел и вроде бы знаю
Любовь, о которой ночами пишу.
А тошно! А скука! А сердце пустое,
Собакой прибилось к пустым городам.
От холода средство как будто простое:
Идти без оглядки по первым следам.
***
Мне больно,
Не думай разбавить это.
Мне больно,
Такое уже не скрыть.
Мне больно
В теории ждать рассвета.
Мне больно,
И стало быть нечем жить.
Мне страшно,
Я точно блуждаю в лимбе.
Мне страшно,
Я выучил этот страх.
Мне страшно
Увидеть подонка в нимбе.
Мне страшно
Очнуться на небесах...
Мне – сорок,
И срок пережить все страхи.
Мне – сорок:
Любая привычна боль.
Мне – сорок,
И я не рождён в рубахе.
Мне – сорок,
Я выгляжу как мозоль...
***
Я отмечаю сорок лет,
И к чёрту вещие приметы:
За сорок лет одни наветы,
Потянут на копилку бед.
Я отмечаю в тишине,
Всуе лихих воспоминаний:
И к двадцати хватило знаний,
Что нет предела вышине.
Я отмечаю не вином –
Я с восемнадцати спивался,
А к тридцати уже стрелялся,
Десяток лет сгорели сном.
Я отмечаю впопыхах –
В тени достойного семейства,
Апологет эпикурейства…
Ещё пяток – и вот размах:
Я отмечаю, зная роль
Изголодавшихся сомнений
О Боге, смыслах поколений…
Что ни лета – всё та же боль!
Я отмечаю… без любви,
И вроде как – не сожалею,
Стремительно, увы, старею…
Господь, меня благослови!
И научи, как за порогом
Не измельчаться в суете,
Как поклоняться простоте,
Имея мужество пред Богом,
И не кривя душой поэта,
Как восхититься красоте,
Отметив сотворенье света,
На недоступной высоте!
Побег
в этой точке планеты снег
ложится под ноги воспоминанием
о фатальном
взаимонепритяжении,
вопреки обоюдным стараниям
остановиться,
продлив сумасшествие.
но слаб человек –
человечишка,
ждущий второго пришествия,
словно трамвая,
и мнящий себя в напряжении
от чувства далёкого
и нетерпимого,
как отражение вечности –
непроходимого...
вот почему тот,
чьи звезды ещё не розданы,
чьё небо ещё не вопит отречением,
чьё счастье ещё не создано,
способен сказать:
а знаешь,
как погибает любовь?
это не больно –
это легко:
ты говоришь – довольно!
и глушишь сивуху
торжественно
точно «Вдову Клико».
ты посылаешь к чёрту,
ты предаёшь...
намеренно,
зло,
самоуверенно.
ты – отлучённый,
ты – обречённый
идёшь за черту
не виня никого,
только тот миг
что столкнулся мирами
и выдавил крик
в пустоту...
момент...
возникает простейшая драма,
забавная для непосвящённых,
и столь же пустая для недовлюблённых:
он – джентльмен и учтивая дама
решают цинично и благородно –
суть обязательства –
суть обстоятельства...
удобная формула, правда?
честнее звучит – предательство!
так погибает любовь...
и, поверь, это больно,
всё же,
а неладные мысли навеял снег
и Рождество...
но так ли всё было?
или банальный страх
забился под кожу –
и был ли тот человек,
чьё небо,
чьё счастье,
чьи звёзды
остались в её глазах?
страх...
несносный грядёт,
високосный –
побоищем в двух мирах...
и не важно теперь –
кто за кого,
место любви занимает голод:
просто бы жить,
набивая утробу эклектикой,
этикой,
принципиальной эстетикой...
разве не повод
для одного?
экс-курильщик полнеет – жрёт,
алкоголик пробует новый наркотик,
и только влюблённейший идиот
меняет любовь на экзотику...
ты ведь заметила?
мы всё чаще не ищем причин...
мы далеки и от следствия:
бедствия
ищет кретин!
а мы называем конкретных политиков,
мы говорим не о книгах – о критиках,
и стараемся «выглядеть» там,
где нет ни зеркал, ни совести...
ты умна, моя дорогая,
красива,
тебе легко сопоставить и то и другое,
и выйти в финал этой повести...
и плевать, что в России снег,
и нет уюта по всей России –
эти мысли когда-то бесили,
а теперь я спокоен,
задумав побег...
и плевать поперёк загадок –
мы устроены поперёк...
знаешь,
я наводил порядок,
и глядя на сонный восток,
сметал паутину с воспоминаний,
смывал отпечатки траурных знаний,
и понимал –
ан нет,
осадок!
осадочек
мерзкий, как своя
аутентичная муха в компоте:
врёте же, вороны русские,
врёте!
что погибает – пока не погибло
живёт ощущением крыши:
чем дальше земля –
тем глубже сомнения,
тем чаще лёгкие дышат...
так и Россия,
склонившись над нами,
презрения челяди слышит –
эта...
обезличенная до шлюхи перед рассветом –
эта!
всеуповающая на миссию...
эта!
где ни тебя, ни меня,
ни охапки снега...
эта!
ждущая верности после побега.
эта страна...
в этой стране...
жить невозможно...
так не живите!
в сущности, как и в любви:
если не любите – то не предадите!
но, похоже, я сдался,
не преодолев крысиного ощущения
раскисшего и невнятного:
жить на краю забвения –
чертовски вещь неприятная.
я – наркоман,
и растаявший снег – лучше дури,
взаимонепритяжению вопреки,
и в круге увечий,
противоречий –
фальшивое соло бури.
да что там...
мы одиноки с тобой, дорогая,
реалистичные мы дураки:
мне нужен кто-то – кому я не нужен,
тебе нужен я, чтобы нужной не быть...
забавная логика: если мы дружим,
значит сумеем друг друга забыть...
и знаешь,
так погибает не только любовь,
так погибают планеты,
целые мироздания
и сотворения... –
всё, в чём мы ищем ответы.
и кто его знает,
в каком из миров
мы больше не видим рассветы...
***
Иду по жизни,
коплю болячки,
и груз невыносимый раздаю:
кому-то сон,
кому капель от спячки,
кого-то ненароком предаю.
Прошедши мимо,
я уже – Иуда,
и не догнавши,
я уже – палач,
для всех иных я –
клоун и зануда:
одних смешу,
другие слышат плач…
***
До сорока добрёл-таки невнятно,
и в високосный год перевалил,
и приживаюсь так же неопрятно,
как будто о стекло себя разбил:
за ним любви неизданная книга,
моей страны приблудная мораль,
моя война – отметина блицкрига,
мой Саваоф – туманная печаль.
И я один, и безнадёжный вовсе:
теперь – учёт, и год идёт за три,
а на стекле тускнеющая россыпь
иных миров, сияющих внутри…
о литературе
лежу в колыбели бессонницы,
читаю «Яму» Куприна,
шелушу страницы-конницы,
как в старые добрые времена.
ящик сломался
от переизбытка внимания –
сдох сатана!
и теперь: ни меня,
ни дивана,
ни пива,
ни пиццы,
ни срамного желания,
только одно –
всемирная фига
в ответ на стенания
по поводу быта
и бытия…
нирвана…
нирвана…
плевать на санскриты!
я заново учусь листать художественную литературу!
и даже в клозет возвращаю культуру!
я, как Сизиф,
качу в гору камень из маргинальных натужностей,
я отсеиваю рекомендованный мусор
от Достоевского,
я по костям отделяю Довлатова от non-fiction мерзкого,
я высекаю миф
из туманных наружностей,
и терпеть не могу Пелевина,
(уж простите сволоча) –
затягивают снобы своей виртуозной ненужностью.
и ещё один шаг
к исконной свободе –
перечитать «Историю…» Карамзина
и вымарать из головы сдобу,
что держит на взводе.
и закрепить,
зафиксировать намертво
(пусть даже мозги порушат) –
бессмертного Гоголя «Мёртвые души»…
***
У берегов зима закатом дышит –
Очнулся зверь, почивший на лугах:
И точно кошка слизывает крыши
Заснеженных избушек в образах.
Та деревушка, где не расставались,
Где клятвами сорили – на века,
И где рассветы криком занимались,
И наполнялась вечностью река, –
Смотри, мой друг, она не изменилась,
Всего лишь – сон под ворохом обид.
И кажется, что ночь даёт ей силы,
И верится, что Бог её хранит...
***
Я падаю, милая, столь неизбежно,
Как этому лайнеру за облака
Земля посылает пустые надежды;
И лёгкие стонут, вгрызаясь в бока.
И лёгкие стонут... и паникой лица
Обезображены – не передать.
Я падаю, милая, огненной птицей,
И ты уже учишься не сострадать.
И ты уже учишься не расставаться,
Глядя на небо дольше других.
Но в звездопаде легко обознаться:
Я падаю, милая, – маленький штрих.
Я падаю, милая, остановиться
Диспетчер уже не позволит, пора...
Тяжёлыми стали застывшие лица:
Под нами равнина, по курсу – гора...
***
Я сюда возвращён... не по воле разбитого сердца,
я дорогу искал на восток на обрывках инерций,
но плутала тропа, и я здесь – у обломка причала,
не вернуться теперь, надо плыть от начала к началу;
где садами идти – в колее отступивших метелей,
по деревне брести, раскисающей сочной капелью,
где скользить по дворам, изучая зловонные тленья,
точно думы крестьян о причинности перерождения.
Здесь давно не поют одинокому русскому полю,
гастарбайтеры пьют за свою подневольную волю,
бабы брешут с утра, обсуждая приплод внеземелья,
мужики на ворках истребляют остатки похмелья;
при своих и погост – обелиски на страже постами,
он почти не прирос, обозначив пределы крестами;
из ничейных могил и заросших полынью заборов
моё детство уныло глядит на донские просторы.
Я когда-то здесь был, я искал чужаков на дорогах,
по осколкам войну собирал на изрытых отрогах;
мне теперь не узнать, не понять на краю поколений,
как я выжил тогда без нужды и кипящих сомнений:
я не вижу детей безрассудных, звенящих отвагой,
стариков на телегах, старушек, бранящих завмага,
почтальона – посланника Бога с любыми вестями,
я не вижу страну, где мы были не просто гостями.
Всё, что есть у меня – приграничьем поросшее время,
чабрецом – от сибирских лесов до полей черноземья;
бесконечно один – безнадёжен, увечен, утрачен,
я сюда возвращён, или меньше других не растрачен;
я сюда возвращён, как покойник чужим адвокатом,
в камышах захоронен, укрыт омертвевшим закатом,
я сюда возвращён без обид, без надежд и прощения –
по пути на восток, в стороне от дорог возвращенья.
***
А что же весна?
Третий день как-никак...
Ничего.
Приживается трелью.
Но пока телефонной.
Какой-то чудак
Изгаляется...
Видно, с похмелья...
Или всё же – весна?
И он хочет сказать,
Что душа...
И что сердце клочками!
И что вовсе ему
Не до пьяного сна –
В потолке исчезать
Маячками...
Да какая весна?!
Истерит кавардак
По мозгам утомлённых
Прохожих.
В подворотне гоняет
Голодных собак
Недовольная
Сытая рожа...
Разве это – весна?
Безусловно – весна!
Только ей не открыться
Из дома.
Она дразнит капелью,
Как рыбу блесна,
И глумится
Над тощей истомой...
В самом деле – весна!
Один шаг за порог –
И уже просыпается
Лето...
Ах, весна...
Вероятно, я был одинок,
Раз чудак не дождался
Ответа...
Утренняя художника
Просыпайся, просыпайся,
Покидают ночь медведи.
Сладко миру улыбайся –
Твоей неги ждут соседи:
Эти голуби под крышей,
Эта кошка голубая,
Эта крошечная мышка,
Что из клетки наблюдает.
Поцелуй малютку-дочку,
Не тревожа её сказки.
Пока рано ставить точку:
Ещё кофе, холст и краски.
Ещё ангел вдохновенья
Не освоился в подпасках,
Ловит каждое мгновенье,
Поощренья ждёт и ласки.
Просыпайся, близок вечер:
День проворнее в загадке.
Ангел сетует, что встречи
Не имеют распорядка.
Просыпайся – он в окошке,
Он за дверью, он на взводе:
Чуют голуби и кошка,
Даже мышка чует, вроде…
Просыпайся, просыпайся!
У вселенной нет начала:
Твоя лодочка, признайся,
Отвязалась от причала,
И плывёт, не видя края,
В ослепительных глубинах…
Просыпайся, дорогая,
Разбуди любовь в картинах.
Просыпайся, просыпайся…
***
Когда наконец отпустит, и я стану самим собой,
у кого-то из капли грусти отольётся глухой запой;
посереет остывшее ложе, ощетинится – невмоготу!
Он забудется тихой ложью, побоится идти за черту:
и чужие вернутся уроки желчью ненависти и стыда,
и любовь нагуляет соки там, где перевелись стада.
И когда отрекутся судьи, и на шею сползёт венец,
из могилы завою: «Люди, откопайте меня, наконец!
И убейте меня...» И убьёте не на взлёте, не вопреки,
и споёте вы, как не живёте, и помянете под матерки.
И тогда наконец отпустит, и не будет лукавых слёз:
Разве эти росинки грусти на корзине бумажных роз...
***
Дайте мне сердце без камня,душе – порошок от бессилья,
Дайте мне взмах, чтобы выпростать самые белые крылья.
Тогда поднимусь до пределов и вытяну в крик сухожилья,
А после, развеянный ветром, осяду под ноги, как пыль, я…
Почтальон
она проводила на фронт…
и сердце положила на подоконник
биться
в ожидании писем;
её горизонт
наполнился смыслом,
отчаянием,
страхом увидеть мрачные лица
там,
где огромные чёрные птицы
разметали следы её мальчика...
она проводила на фронт…
и постарела... в разбитое зеркало,
тенью посконной
застыла в углу под лампадой;
за горизонт
полумерами, мерками
взглядом иконным
стремилась досадой –
там
восставала визжащей громадой
тварь
на мятежном пути её мальчика...
она проводила на фронт…
и сумку взвалила из кожи дублёной,
не в силах смотреть
на медлительный шаг –
под горизонт,
на чужих почтальонов.
а могла умереть...
но душа
там,
меж писем, скулила, молила, дышала:
хоть строчку, пылинку от мальчика…
она проводила на фронт…
и ждать её стали… и не замечали,
как вести легки,
или поступь хромает,
и как горизонт
не имеет начала:
то – васильки,
то полынью воздымает,
там,
где судьба у судьбы занимает
по капелькам жизни для мальчиков…
она проводила на фронт…
и сердце ее превратилось в иконку:
тогда поверх писем победных
солдат
ей горизонт
предъявил похоронку…
и в зареве медном
весны аромат
стоял, как на страже,
а там,
где когда-то оркестр грянул набат
белые птицы несли её мальчика…
Остров
Он выступал, от мира нерастраченный,
Сквозь пелену сорвавшихся дождей:
Мой остров, никому не предназначенный,
Впитавший дух истерзанных людей.
Он ждал меня, он вёл, манил изъянами,
Как будто знал – чем видится вдали.
И я летел к нему, ругая окаянные,
Торчащие на рейде корабли.
Я так спешил, как верил, всё – иллюзия:
И добродетель, и туманный смог,
И даже боль моя – привитая контузия.
И даже Будда... столь же одинок.
Он там, на острове, в тени однообразия
Чужих страстей, непреходящих драм,
Решает, чем должна быть моя Азия,
Чтобы в России стал понятней храм.
Он – то ли бог, в порядке исключения,
Для христианской камерной души,
Или рассвет, проникший в заточение,
Когда уже все средства хороши...
Или он в тех, кому претило в сладости
И кто блуждал, сопутствуя зиме,
Как этот остров в погребённой радости,
Как эта девушка на стонущей корме.
Она везла меня – влекла в уединение...
И Будда ждал, и остров говорил
Со мной и с ней на языке забвения,
Не знали мы, что он тогда творил...
Она везла меня... К другому измерению,
И море злилось, дождь сильнее лил.
А мы спасались – от любви к сомнению,
Не ведая, насколько хватит сил...
Он выступал, от мира нерастраченный,
Сквозь пелену сорвавшихся дождей:
Наш остров, никому не предназначенный,
Впитавший дух отчаянных людей.
***
Спасибо, Господи, за то, что я живой,
И неделим пока спасением и плахой,
За то, что под склонённой головой
Трепещет боль, а не гордыня в страхе.
Спасибо, Господи, за искушенный дар
Любить сгорая, не ища взаимность,
За то, что остывает мой пожар,
Когда в него бросается невинность.
Спасибо, Господи, за то, что говорят
Со мною ангелы на языке доступном,
За то, что демоны мои в аду горят,
И шанс дают моей душе преступной.
Спасибо, Господи, что замечая ложь,
Не принимаешь скорбные упрёки,
За то, что в храмы до сих пор не вхож,
И Ты, вздыхая, всё продляешь сроки.
Спасибо, Господи, за доброту друзей,
Иных уж нет, иных уже не будет,
За то, что мне оставил без затей
Лишь одного, что без Тебя не судит.
Спасибо, Господи, что пощадил жену,
Когда я бился в золочёной клети,
За то, что всякий раз мою вину
Переживают вместе со мной дети.
Спасибо, Господи, что Ты не оскудел,
Даруя власть у неоткрытой двери,
За то, что показал мне мой предел,
Не изменил его, по крайней мере.
Спасибо, Господи, что сам Ты одинок,
Иначе так бессмысленна Голгофа,
Спасибо, Господи, что ни один пророк,
Не пережил цинизма Мариенгофа.
Спасибо, Господи, что не оставил нас,
Умом распятых и порочных телом,
За то спасибо, что в урочный час
Не многие Христа увидят в белом...
Спасибо, Господи, за то, что я живой,
И неделим пока ни платой, ни расплатой,
За то, что под склонённой головой
Ты видишь боль, а не копьё солдата.
Иди
Иди, иди, иди…
Движения – по краю.
Строй дом, рожай – не жди,
Пока стремишься к раю.
Зубри науку тьмы,
Чтобы встречать рассветы,
Спасайся от тюрьмы,
Когда согнут наветы.
Иди, иди, иди...
Получится – раскайся:
Пусть пепел позади,
Иди и возвращайся.
Люби и умирай,
Да так, чтобы с оркестром!
Свободу выбирай,
Капризную невесту.
Иди, иди, иди...
Куда никто не ходит,
Ищи в чужой груди,
Что не в твоей забродит.
Сомнения плоди,
И побеждай сомнения...
Но главное – иди,
Твой путь – не преступление.
Иди, иди, иди...
Не осуждай дорогу,
За сердцем не следи –
Оставь заботы Богу.
Но только не сойди,
Когда от боли спятишь...
Иди, всегда, иди:
Себя в душе не спрячешь.
***
Я в клетке незапертой... Мечусь:
Жалость? Любовь? Сострадание?
Мир, которому я не учусь
Всё больше похож на изгнание.
Мир, расколотый клювом Йеля,
Я, зашифрованный отрицанием:
Размытые скользкие акварели,
Во вне недоступные созерцанию.
Дверца открыта, что ж... Лететь
Возможно без крыльев; фантому
Достаточно выстрадать эту клеть,
Чтобы оставить воронью истому...
Снова тень
Чья-то тень ко мне приписана
Пятернёй на лохматой стене –
Чёрная, в огарке свечи бессмысленная,
Появившаяся извне.
Отчего-то грозит постояльцу,
И зачем-то сжимает кулак,
И в розетку тычет беспардонным пальцем,
Любопытствуя – что да как?
Я задул свечу, растворился прочь,
Развалилась и тень у порога сна;
С головой больной в одеяло, где гуще ночь,
Зубы сжаты так, что кровит десна.
Не достанешь, нет, не готов пока,
Не приучен я к поражениям.
Всё бы так. Только тенью тени рука –
Караулит моё отражение.
Я задул свечу, растворился в ночь
Пятернёй на лохматой стене.
Я устал… Я заставил себя удалиться прочь,
Как пришёл, так ушёл – извне.
Отражение
Поэма
I
Скорбные блики гранита – фантомы безумия,
костлявые тени ветвей оплетают голгофы,
вечность хохочет в затылок, пятно полнолуния
швыряет в лицо мирозданию дерзкие строфы:
«словом моим посмеюся...» – горше забвения,
там почивают на «лаврах» соломенной смерти.
Я здесь один... Я не вижу в камнях отражения:
как и положено – здесь не выводятся черти...
Вот он я, Гоголь, стою перед миром нетленный,
мёртвый душой, и во чреве кишу письменами,
я – не преступник, не чёрная месса вселенной,
всего лишь поэт, уличённый в безверии Вами;
а за спиной без креста и надгробного творчества
глыбою Мастера вдавлен во тьму Подмастерье:
он, как и Вы – пережил не одно одиночество,
он, как и Вы – от догматов прибился к мистериям.
А кто между вами: сатиры в потоках сознания,
или архангелы кружат над скользкой иронией,
или божественный замысел – ваше признание?
Что между вами, Булгаков и Гоголь?.. Агония!
То ли Языкова – он перезрел своё множество:
и нежную страсть, и вино, и свободомучение;
то ли крамола закралась под шкуру убожества –
может быть я, или кто-то во мне – в заточении.
Всё же – один. И анамнез мой будет решителен:
с жёлтою клетью... Внимайте патологоанатомы
вести дрянные о жизни чужой и пронзительной,
бренность свою разложу перед вами на атомы.
И полноте, мистики, разве ж стыдом упиваются
те, кто однажды вкусил на Парнасе брожения?
Вам ли не знать – со стыда человек начинается,
и только любовь непорочна со дня сотворения…
II
Поздняя осень, колыбель,
младенца по носику щёлкают,
умиляются – прибыло крови в партии;
и отчаянный вопль души толстощёкой,
пикирующей от колоколен к папертям.
Мальчик мой, ты надрываешься беспричинно;
разве не знаешь ты о себе очевидные вещи:
плачущий мальчик никогда, слышишь,
никогда не станет мужчиной... –
и ведь звучит эта пьяная логика ласково, тихо
и совсем не зловеще.
Это после – расправа, и горечь в кулачки смытая,
и жалость – потом, и сладкая плитка – бонусом;
а пока в малыше поласкаются звёзды разлитые,
и пелёнки – горой, и животик урчит в тонусе.
И лампадка чадит на другом краю полуночи:
за здравие внука – свечи, к утренней дойке – вера;
бабка на деда шипит: окаянный, мол, неученый,
при культурных то детках – стыд,
самогонку глыкать безмерную.
Возмущается тот: да, сама же никак не схоронишь
пол-литра в саду; чай, в хате живём, не в квартире.
Бабушка, ах, милая, бабушка, если ты стонешь,
плачет и дочка твоя – одинокая в тесной Сибири...
А вот и зима...
Байкало-Амурская магистраль –
здесь холода позубастее, чем на Северном полюсе,
куда пробивается наш пацан: исподлобья – сталь,
отцовский ремень в три обхвата – на поясе.
Навьючены санки наспех – с ершистой горкой:
не угадаешь, из чего состоят приключения;
а как закончится экспедиция банальной поркой,
сразу возникнет и смысл пути – влечение!
К звездам ли? Это чуть позже. К тайнам, скорее,
разобранным и разбросанным по закоулкам стуж
(ну, например, когда пробирает во всю диарея,
выдашь ли друга, подсобившего выпить тушь?)
О, мальчик мой, как бездарно ты детство тратишь
на подвиги бессмысленные и бескомпромиссные.
Разве не усвоил ты очевидные вещи? Заплатишь
за право быть лириком и фантазёром –
станешь прагматиком закулисным.
Не понимает... Бредёт себе шкет – без навигации,
шепчет: «Прощайте, мама и папа... Вернусь героем!»
Сумерки жмут, в дебрях тайги – мечта в прострации,
и по следу – охотники, подгоняемые волчьим воем...
Весна... Капля за каплей
гормоны атакуют границы иллюзий,
бабочки прожигают нутро беспардонной истомой...
А ты о любви, мой мальчик? О, это – окклюзия:
вещь очевидная, если сбегаешь с ключами из дома.
Но ты справедлив и неопытен, в тухлой порочности
ты безупречен, точно привитая к палке собака:
та девочка..., помнишь,
с какой изощрённой точностью
ты подставлял свои скулы в бессмысленной драке.
За честь ли? К чему нам о чести? Не знало б
любое терпение ни пошлости, ни святотатства,
когда бы не страх от безмолвий ничтожных жалоб,
да вовремя – к своре шакалов кулачного братства.
Не потому ли чужая вина –
мертвей струпьев, на ранах зудящих?
Не от того ли ты старше себя самого до неприличия?
Покинувший дом раньше срока, – не предстоящий:
ты – пограничник, не избежавший сетей пограничья.
О, да... В этой ломке не вымолишь славы патриция:
здесь – оговор, там – страны изощрённая драма,
и гнев комиссаров – слов перемёрзших кондиция...
Не вижу тебя я... Ни чести не вижу, ни дамы...
Дождливое лето... Ночь
отражается в каплях сомнением:
смыслы он ищет в Боге на любовь помноженном,
плутает в россыпях пёстрого поколения,
видит себя бесцветным, мнится себе низложенным.
И делает шаг за черту по трилистникам клеверным:
«Халлилуйя!» – в сердцах, в голове – бес пророчества.
Он давно не пацан и совсем равнодушен к северу,
и немного стесняется граф с указанием отчества.
Мальчик мой... (прости, но ты всё ещё – мальчик...)
Мальчик мой, влюблённый по уши... в миссионерку!
Ах, очевидная вещь – международный скандальчик!
Мальчик мой, ты совсем одурел на поверку...
С кем ты устроил торги за счастье нетривиальное?
Точно раскисшая мгла от тебя доползла до слога
и высосала из кадыка все скверности маргинальные.
Разве не знаешь ты, как ранимы избранницы Бога?
Откачали, отмыли… В голове и в желудке – гадости,
совесть зудит – саморазъедается тварь пересудами:
о, как беззащитна душа перед мирскими радостями!
И как тело беспомощно перед врачами-занудами.
И ещё одна осень
тощими прутьями рассекает небо бессонное,
он на мосту, решает – холодна ли молитва клирика,
и себя подставляет бесстыдно под образа иконные,
и думает (вот же сволочь!) – ледяна ли вода для лирика.
Он снова бежал, и ключи в суете прихвачены,
а по пятам – годы счастья, да оно у семьи запойное;
и силы не те, и рифмы на тварь истрачены:
респектабельный лицемер,
утомившийся жить достойно...
Мальчик мой (или муж ты уже?),
за любовью гоняться тошно;
разве не усвоил ты до сих пор очевидные вещи:
цинику не дано быть – ни плохим! ни хорошим!…
О, как звучит эта логика ласково и почти не зловеще!
Он – на мосту, он решает: прыгнуть, уйти или сжечь,
и дальше, дальше… – куда-нибудь за Непокосное;
или вывернуться горбатым, прочихаться и слечь,
и наконец-то вкусить от себя продолжение сносное.
Он – на мосту, у крутых берегов растерялся, мечется,
и давно бы решил – отчего за судьбу отдувается:
мальчик мой, ты же знаешь, расслоение – не лечится,
а покается только один… – не приученный каяться...
III
Спаси меня от наваждения,
мой дух отчаянный и зыбкий,
познавший смыслы отражения
в залипшей в зеркалах улыбке.
Храни от солнечного света,
когда во мраке я нуждаюсь;
и от слащавости сонетов,
каких писать я не решаюсь.
Храни от ночи, когда утро
сердито комкает надежды:
с молитвой сонной или сутрой –
не осуди меня, невежду.
Спаси... Храни! А я не в силах
не стать заложником участья
в игре теней невосполнимых
на поприщах чужого счастья.
Спаси... Храни! И безнадёга
пусть не оставит в отторжении.
Признай, мой дух, мою дорогу:
путей беспутных отражение…
IV
Всё ещё мыслит? А брезжит души омертвение:
точно не в Азии – над мескалиновой Мексикой
носится дух, дабы предвосхитить восхищение –
вкусно поэтам вкушать седативную лексику.
Врач бы проникся – насколько умело притворство,
и как литератор отрезал бы – всё, безнадёжен!
И то, и другое – симптомы шизы, резонерства...
В России диагноз такой не вполне осторожен.
Здесь мелюзга выдаёт – поприличнее критики,
каждый второй философствует, и ненатужно
бесплодную мудрость перевирают политики –
ни света в умах, ни покоя в желаниях суженых.
Вам ли, коллега, не знать: ирреально старание
в поисках логики жизни в просторах Отечества.
Здесь ничего не осмыслишь без сострадания,
и ничего не поймёшь под личиной купечества...
Полноте вам, господа, что за приступ риторики?
Поэты не так уж нетленны, когда не беснуются;
дух не прощупать в чудачествах психомоторики:
будни – вино, а по праздникам водкой столуются.
И что за любовь, если тихо любви междуречье,
и что за страна, если нет у страны берегов...
Хотите поэта диагнозом очеловечить? –
так это не сложно – возьмите соскобы с богов...
Бунтарские речи. И каждому – точно? По вере?
Воздалось уже? Иль не воздаться без почести?
Быть в мире никем: кто готовил себя к высшей мере,
тому и пустыня – подруга в его одиночестве.
И всякое слово в пустыне дороже пространства,
и всякое слово – глоток, посему – необъятно,
и всякое ложное слово – в попутчиках пьянства.
Так было и будет в России... Так неопрятно…
А если живые меж нами не столь вдохновенны –
мы столь же мертвы между ними; и как имяреки
оставлены там, где их мысли всегда сокровенны,
где всякое слово стремится взрасти в человеке.
V
Скорбные блики гранита – фантомы безумия,
костлявые тени ветвей оплетают голгофы,
вечность хохочет в затылок, пятно полнолуния
швыряет в лицо мирозданию дерзкие строфы:
«словом моим посмеюся...» – горше забвения,
там почивают на «лаврах» соломенной смерти.
Я здесь один... Я не вижу в камнях отражения:
как и положено – здесь не выводятся черти...
YI
Утро.
Гоголь отрёкся.
Не каемся.
День.
Кто-то сказал.
Посмеёмся.
Вечер.
Чей-то порок.
Не нравимся.
Ночь.
Булгаков решил.
Грядёмся.
***
Ты – раб, сорняк определений,
Когда бессмысленно добро,
Когда твой ненасытный гений
Швыряет бренности в ведро.
Когда ты откупился мастью
И вывернулся... вопреки,
А кто-то наделённый властью,
Разжал твои же кулаки...
Ты – раб, чужая неизбежность,
Простейшее число судьбы,
Прощающий другим мятежность,
Не знающий своей борьбы.
***
Если небо вы не умеете пить дождинками,
если в звёздах блуждать заповедно для вас и холодно,
а рассветы – случайны, точно в журнале – картинками,
вы давно заболели, мой друг, и душе вашей голодно.
Помогите же ей – пересильте своё нетерпение
к тем немногим вдали, что за счастьем рванули голыми,
призовите любовь не страданием, но сотворением,
и тогда непременно вы станете чуточку новым, и
к дождю захотите прижаться губами иссохшими,
и на Млечном пути, как пылинка, в лучах отогреетесь,
и рассветы придут тишиной или в крике – оглохшими...
Всё нетленно, мой друг... А иначе зачем вы надеетесь...
***
...а твой день рождения проведу в сумасшедшем доме,
и никаких причин – смаковать эту скользкую радость:
лучше так, чем под соками Гарика расщепляться в коме
и бесстыдно сползать с аперитивов на палёную гадость.
ты помнишь, осадок жизни в стакане – неотвратимость,
ты знаешь – кому из нас повезло чуть больше покойника;
так изнуряет фатальностью безнадёжная нетерпимость,
так на узкой дороге скорость встречает ребро отбойника.
успокойся… прекрати бичевать нежную душу проводом:
псевдомыслие не вернёт абонента в ложе недоостывшее;
не ради тебя я бежал от любви – без приличий и поводов,
и не ради любви отказался от глаз твоих перебродивших.
любовь благосклонна, увы, к парадам и разновидностям:
и как бы ни славил поэт заточение в пустотах лирических –
он умирает; и разве что плаха ему не обещает взаимности,
как твой день рождения: миг очищения психоделический...
Идти
Искать, идти, стирая ноги,
Оставив сердце впопыхах
В патологической тревоге:
Закат увидеть в облаках…
Метаморфозы
Солёное небо с отметиной – бледной звездой,
безжизненно обвисает рваными облаками,
стекает под ноги, застывает махровой грядой
у горизонта... Я ласкаю небо твоими руками,
как чародей... Фантастические метаморфозы:
точно кто-то на самой дальней кромке земли
оставил украдкой на подоконнике алые розы.
И беззвучное море переливается с той стороны,
заштрихованное золотом – лениво, небрежно,
в ладонях котятами лижутся робкие буруны;
делаю шаг, другой... в облака – твоё побережье,
и замираю... К свету холодному нежные розы
тянутся от заката к восходу по линиям жизни:
переменами в нас отзываются метаморфозы...
Плач осенний
Осень моя, осинушка,
Девонька перезревшая,
Огненная ты гривушка,
Глазоньки посеревшие:
То ли слеза невольная
Под образами катится,
То ли душа застольная
Перекроила платьице...
Ты за иных не борешься,
Перемерзаешь коркою,
А за меня всё молишься
Обычными оговорками:
Он-де ещё поправится –
Раскаянием отольётся...
Наивная ты, красавица:
Приученный – не сдаётся.
Я, как и ты, – отчаянный,
Беглая сказка лета,
Пуще тебя расхаянный –
Метущийся по приметам...
Осень моя... Осинушка –
Сага о птичьей верности,
Ласковая кручинушка,
Музыка сокровенности.
Нам ли даны забвенные
Пути, сединой укрытые?
Осень моя вдохновенная,
Мы рождены забытыми.
***
Дыша осенними дождями,
Я разучился жить без Вас:
Душа калёными гвоздями,
Прибита на иконостас.
Я нераспробовал безмерье,
Безвременье недоказнил:
Я был арабом и евреем,
То азиатом себя мнил.
А христианская далёкость
По сердцу рвёт, как борона:
Любви моей розовощёкость –
Родная только сторона.
Да осень, осень призывает
Искать. И с миром не в ладу,
Паром я вижу – отплывает,
И мой кораблик на ходу...
Мечта
А была ли мечта без уныний да холода смрадного,
что по замку пустому вела на погибель к чудовищу;
а была ли причина прославить себя – безлошадного,
и свободу вернуть заточённому в камень сокровищу.
…то ли сон во хмелю, то ли явь отрезвело просится:
не гадая любить и по крайнему жить обстоятельству,
кладенец отыскать, на драконов чужих наброситься
и своих заодно покарать – за мечту и предательство...
Метель
Ночь... Гитара спит на диване,
в чужой комнате приживается,
на когда-то обласканном стане
душа пыльная разлагается.
Да в тетради прогорклые песни
воют по сердцу червоточиной;
за окном остывающей плесенью
фонари теснят осень к обочине.
И дворнягу гоняют подъездную
люди хмуростью неприличные;
то занятье – почти бесполезное:
в холода эти страхи привычные.
Ах, смешалась метель окаянная:
запугала людишек простудами...
Голова ты моя, дурь стеклянная,
Ах, душа ты моя, всё с причудами.
***
По стене – ветрами трафареты,
За окном – проектором фонарь;
Это моя осень – вдова лета,
Разметает уличную хмарь.
То зелёным рвёт по снегопаду –
Торопился нынче снегопад;
Или жёлтым сыплет за ограду
В тополя – с тенями невпопад.
Взять бы свою душу, за окошко
Вышвырнуть в пустынные дворы:
Замяучит посеревшей кошкой –
Может, кто возьмёт из детворы…
***
Ирония: как был в тени рождённый,
так в сорок и один – из ниоткуда:
всё от себя бегу в град осаждённый,
где голод и чума – живей простуды.
Сожжённые мосты…Не зная броду…
Великое – в сарказме просторечий:
так вольный раб отравится свободой,
пытаясь осознать масштаб увечий.
И что в итоге? Сорок лет молчаний
да год ещё – с душою малопьющей,
с историей любви… без примечаний,
и облик Бога, из любви растущий…
Лавра
Лето русское... – зорька бездомная,
беспризорная голь придорожная:
то от праздности – плавкое, томное,
то костями саднит по порожнему;
лето русское – переблудившее
в зодиаках сверчками-цикадами,
внесезонностью приговорившее
быть пылинками за звездопадами.
Ах! В то лето прокрались к истории,
как теперь – за ойкумены вечности,
новички в сарафанной теории:
стать безвременьем бесконечности;
наши ангелы вздохами, всхлипами
донесения слали с обеденной:
мол, обласканы тенью под липами,
под божественной сенью неведения.
Это мы, перед Лаврой... обласканы,
и под сенью – в тенях растворённые,
как безумцы – по душам затасканы,
это мы здесь – приговорённые:
в куполах, облаках – золотистые,
на крестах – в отражении бренности,
где возносятся храмы плечистые
к ликам света из мира надменности.
Чем дышали – вокруг напророчилось,
что позналось – во снах на распятиях;
и кому, в самом деле, не хочется
в лоно истины – к богу в объятия?
Мы у Лавры, друг другом блажённые,
отпевали прозрения бесплодные;
наши ангелы – вволю скажённые,
неслись рядом, как духи голодные в
ресторанчик божбой не затисканный,
где анафорой пьют, и соления
подают на преклонено, изысканно,
точно таинством их сотворения;
лето русское здесь – беспросветное,
меж пузатых чинов, как в прострации,
крепче ладана – смоль сигаретная,
разгоняет чертей ресторации.
Нам казалось тогда: в непорочности
только наша веранда залитая
светом самой реликтовой сочности,
крылья пылью веков не забитые;
мы старались одни себе нравиться –
так не терпит любовь приглашения;
мы смогли от пространства избавиться,
когда вскрикнул набат оглашения...
Мы любили... О, да! Вне пророчества
наши ангелы млели растроганно,
облепившее их одиночество
расползалось, как сальные слоганы;
изнывали при лаврах политики –
заливали горилкой причастие.
Мы любили... Всесильно, вне критики,
избегая земного участие...
Лето русское... – светловолосое,
как подросток – в оправе простенькой,
за околицей – многоголосое,
под забором – с трусливым хвостиком;
лето русское – бирюзовое,
а в закатах – дыхания свечками...
Ах, ты лето моё образцовое!
Для спугнувших рассвет человечков...
***
прости, уставший год, мою несносность,
и лишний день прости – он был некстати,
драконий сын, пожравший високосность,
не зарекайся больше об утрате:
минул и ты, как мы минуем к дате...
***
Подле зимы – солдатик оловянный:
Короткий шаг распластанного дня,
Обледеневший палец безымянный,
Не пахнущая домом простыня...
Простите моё сердце валидолом,
Простите мозг, приняв валокордин,
Простите душу сволочным глаголом,
Простите все за то, что я один...
***
Хочется проснуться у рассвета
полупьяным, угольком остывшим,
добрести до солнца по приметам –
звёздам, над садами приунывшим.
Хочется к погосту при дороге –
поклониться воле омертвевшей,
постучаться в домик на отроге,
гостем, от разлуки постаревшим.
Хочется простить в себе изгоя
на горах донских, войной изрытых,
помянуть погибших здесь героев,
и почтить героев позабытых.
Хочется не видеть пьяной сыти
в городах, терзающихся прошлым,
припустить коня в бывалой прыти,
матюгнуться – здесь это не пошло.
Хочется очнуться... Хоть однажды
посмотреть на небо не истлевшим
и, себя, не заставляя дважды,
выгнать в поле, далью обрусевшим.