Заезжал постоянно – наверное, рядом жил.
Был стремительный, резкий и хлесткий, как тетива.
Ни единого лишнего жеста. Всегда спешил.
Как на взлетном режиме, как будто бы миг за два.
Прикатил под вечер. Казалось, слегка устал.
Как обычно, двойной капучино и полный бак.
И увидел за дверью шавку, и замолчал,
Засмотрелся, - ну что поделать, любил собак.
- Это ваша? – Да нет, приблуда. Который день.
Прогоняем, а не уходит, сидит да ждет.
Да и жалко вроде – куда подеваться ей,
Ладно б летом, а то ж на улице снег и лед.
Ничего не ответил – к выходу шаг, другой -
Приоткрыл только дверь в машину, как будто в рай,
Посмотрел на собаку, свистнул, махнул рукой,
Улыбнулся ей: - Ишь, блохастая. Ну, давай!
А она ждала этот миг пару тысяч лет
И еще три столетья и восемнадцать дней,
И искала его по свету, теряла след,
И прошла через много сотен своих смертей.
Он водил на охоту стаю лихих волков
И на лося бросался первым, сбивая с ног.
А она дикой уткой сновала среди кустов,
Караулила, где притаился в лесу стрелок, -
И взлетала на дробь, под выстрел, наверняка,
Чтоб скорее упасть, и кровью - на ранний снег,
Чтоб вернуться другою – и пробовать вновь, пока
Не сойдутся пути. А они не сходились ввек.
И была она хрупкой лодочкой на реке,
И бросалась – скорей, нарочно – в водоворот.
Он же был ледоколом. Не рядом, а вдалеке.
Льды крушил, ничего не боялся, и шел вперед.
Льды ломались – пред ним попробуй не проломись.
На другом континенте лодочка шла ко дну.
И она все молилась, чтобы пути сошлись,
А в ответ от судьбы – «попытайся еще. Ну-ну».
И теперь оказалась собакой – в его краях.
Беспородная шавка сидит у двери да ждет.
И боится поверить, что смерти ее – не зря,
И бросается в сторону, если зовет не тот.
Позади пара тысяч горьких, напрасных лет –
Умирать и пробовать снова, чтоб до конца -
И пригреться потом в машине, и, осмелев,
Осторожно слизнуть капучино с его лица.