Урал, Урал, твои просторы
Волнуют сердце мне всегда.
Твои леса, озёра, горы
Я не забуду никогда…
Ф. Голубничий
За окном угадывалась весна. Пока ещё не кудрявилось в синеве обновлённое солнышко, не выпростались из веточек тополька клювики почек, и вихрастый ветерок, растерянно качавшийся на верхушке ветлы, не знал толком - в какую сторону ему веять-повевать и что мести-подметать на подсыхающих проталинах.
И однако же весна чувствовалась. Она ведь начинается в нас, во всём живом. Вдруг человеку становится не по себе. Он куда-то рвётся, к чему-то стремится, строит планы, жаждет сотворить нечто... Так, в тёмном и холодном погребе, мирно дремавшая всю долгую зиму картофелина, в начале апреля начинает пускать ростки. Время пришло! И никакая сила, никакое бессветье, никакое бестепелье не в силах остановить это могучее стремление природы живого продлиться, явить миру от себя плод...
Григорий лежал на провалившейся пружинной койке в больничной палате, закинув за голову сплетённые пальцами руки, глядел в окно. Утренний обход врачей закончился, времени до обеда много, можно и вздремнуть. Да вот незадача, - не спится. Думы. Надо бы на дачный участок наведаться – пропрудить где, развязать связанные с осени снопики малины, обрезать лишние ветки яблонь, навести в домике порядок. Ведь за зиму в него налетали, и не единожды, соловьи-разбойники, которые перепотрошили каждую тряпку, а то и пол вскрыли, ища водку. Да кто же оставит на даче водку, да ещё на всю зиму! Нет, ищут... Надо бы, а, видно, не скоро посчастливится глотнуть воздуха без привкуса надоевших таблеток. Вишь, положили в стационар. Вроде бы ничего и не болит, а положили. Значит, что-то не так... Врачам виднее. А ведь каким был! В хуторе в играх никто не мог угнаться за Грицем. В ремесленном выступил за «Трудовые резервы» - полтора километра маханул так, что судьи глаза выпучили, не поверили: попросили ещё раз пробежать. Пробежал, да ещё быстрее, чем первый раз. Приглашали в спортобщество, золотые горы сулили: норму мастера спорта выполнил!..
- Не, не надо, некогда: надо в драках активничать, чтоб не сочли трусом... А в армии, в учёбке: марш-броски, бег с препятствиями... Пробежишь, а сил ещё - на два марш-броска... Куда всё подевалось! Стало душно.
- Василий! Васька!, - окликнул Григорий храпевшего возле стенки напротив соседа по палате. Василий мгновенно сел, опустив ноги на пол, сидел с закрытыми глазами и чему-то улыбался. С ленцой протянул:
- Ну, чего тебе?
- Ты служил в Армии? – спросил Григорий с придыхом.
- Служил. Ну и что? Слушай, Гриша, я сейчас такой сон видел, такой сон! Вроде бы я дома, вернулся после шефских сельхозработ в совхозе, пятнадцатисуточных!, на прополке свёклы. Так вот, дома с Анькой вдвоём... Дети в школе... И только я прохрипел: «Пойдём, солнышко», а Анька стала развязывать ремешочек на халатике, как ты заорал: «Васька! Васька-а-а!» Приспичило!.. Ну служил... Так что?
- А где служил? – спросил Григорий.
- В Германии, в Группе наших войск. Три года – как в пустыне. Никуда ни шагу, в увольнение - группой... Ой! Ни одной девки... А я до армии их-и-их... У меня была морда смазливая. А девкам ничего больше не надо. Дурак ты, кретин, гол как сокол - наплевать! Была бы рожа смазливая...
Когда демобилизовался, приехал на родную, на нашу станцию «Леонидовка», выпрыгнул из тамбура и ринулся домой. По дороге встретил конопатую девчушку. Спрашиваю:
- Танцы у вас есть? Бывают?.
- Есть, - говорит девчушка, - по выходным, в клубе.
- Так ты приходи в клуб... Мы с тобой потанцуем, потом поженимся... Тебя как зовут?
Девчушка покраснела, что-то вроде прошептала и быстро зашагала в сторону станции. А я к мамке, скорее...
- Ну, а потом что? – спросил Григорий.
- Как - что? Это же моя Анка... Через месяц мы поженились, две дочки у нас...
А ты где служил? – спросил безучастно Василий.
- Я на Урале. Тайга, озёрный край..., задумчиво ответил Григорий.
- Это что! Дома. Девок, поди, - не успевал отмахиваться.
Морда-то у тебя тоже вроде бы ничего... была. У Василия загорелись глаза.
- Была одна, - с печалинкой в голосе, - ответил Григорий.
В палату вошла медсестра с причандалами.
- Григорий Василич! Вам ещё капельница. Давайте-ка ручку... Спокойненько...Вот так. Лежите, рукой не двигать...
Медсестра закрепила иглу пластырем и ушла.
Василий еле дождался ухода медсестры. Не успела закрыться дверь за ней, как он вытянулся к Григорию: «Ну ка , ну-ка , что там за одна? Выкладывай, Гриня. Ишь, тихоня!»..
Василий от нетерпения аж облизнулся, как изнывающий от жажды человек, увидевший полный стакан родниковой воды.
- А что рассказывать, о службе? Хотя сама по себе служба была интересная. Я окончил школу младших командиров, но звание «младшего сержанта» мне не записали в солдатскую книжку, - перевели срочно в соседнюю войсковую часть. Пока обустраивался, ходил с погонами рядового. Но однажды съездил в часть, где окончил школу, и мне вписали в солдатскую книжку: «младший сержант». Естественно, я надел приготовленные погоны с двумя «лычками» и на утреннем построении стал в строй во всём блеске. Наш ротный, тощий до того, что солдаты прозвали его «мослом», одеревенел от удивления:
- Эт-то что за маскарад!? - так... эдак... вдоль... поперёк... Он так изощрялся в ругани, что бывший на гражданке подпаском у деревенского пастуха деда Данилы рядовой Цыганков, вслушиваясь, качал головой от растерянности и восхищения .
- Я согласно званию, товарищ капитан, - вставил я, когда ротный поперхнулся, и показал ему солдатскую книжку: - Младший сержант Кравченко, - отрапортовал я, козырнув. «Мосол» ещё больше взъярился: - У меня старшина – рядовой, а он со званием и молчит больше месяца! К вечеру я уже был старшиной роты.
- Ничего себе! - воскликнул Василий, поблёскивая зажёгшимися глазами. Ну, а потом что? Девка где? Василия будто сжигало нетерпение.
- Это всё потом, - ответил Григорий.
- Мне повысили звание и назначили заместителем командира взвода в хозяйственную роту. Взвод состоял из самовольщиков, курильщиков нынешней «травки», любителей достать и выпить «московской», и вообще из личностей, которые слово «дисциплина» возненавидели и упразднили ещё в утробе матери. Трудненько пришлось. Да и взводный был тряпка, всё на меня перекладывал.
- Ну уж это так полагается, - ленивым баском протянул Васька. И как же ты? Орал? Нарядами душил?
Григорий поморщился и как бы нехотя стал исповедоваться.
- Я пошёл на преступление. Выхода не было. Вычислил взводных заправил, собрал их в каптёрке, и пошёл в наступление. Начал с рядового Ермилова. - Тимоха! Ты в армию сбёг от суда за драку. Так ведь? Ермилов стал отнекиваться. Молчать! – заорал я. Назначаю тебя командиром первого отделения. Можешь ночами бегать в посёлок к невесте. Не препятствую. Но если патрули сцапают, - я ничего не знаю! Куламбетов! Назначаю тебя командиром второго отделения. Можешь тайком курить свою анашу... Тот заблеял что-то. Молчать! – гаркнул я, - глаза всю дорогу красные, как у кролика, мелешь ерунду...
Назначил командиров третьего и четвёртого отделений. Теперь слушайте: личный состав взвода держать в узде! Без рукоприкладства! Упаси Бог! Но влиять!. Думаю, это и было зарождение будущей «дедовщины» в нашей армии.
Взводный, как узнал о моём самовластии, - впервые подал голос, завизжал: - Как смел! Помимо меня! Что командир роты скажет!
- Доложите командиру роты о проделанной вами реорганизации во взводе. Гарантируем, мол, высокую дисциплину личного состава.
Васька мотал головой, шевелил губами, шептал: - Ну ты даёшь! Жуков! И что же?
Григорий продолжал. – Что же? А ничего. Взводный доложил ротному, тот покипятился, а дисциплина во взводе стала образцовой. Да, это было своего рода зарождение «дедовщины», - перекладывание прямых обязанностей на подчинённых путём жёсткого подлога.
Василий замялся, заулыбался и открылся: - Гриша! А возможно ли такое в армии? Ведь оружие в руках!
Григорий вгляделся в ёмкость капельницы – много ли содержимого в ней осталось, затем неожиданно как-то, с огоньком, заговорил о давнем, радостном.
- Я служил в военно-строительной части. Солдаты – каменщики, штукатуры, монтажники, шофёры...Оружие – лопаты, мастерки...
- Ах, вот оно что! Василий просветлел небритым лицом, словно открыл то, что не открывается. А я думал – заливаешь... Да шут с ним, с этим. Ты давай о невесте.
Григорий уставился взглядом в потолок, на лице его затеплилась улыбка.
- В нашем полку жили-были две лошадки. Держали их для хозяйственных нужд: подвезти, отвезти, скажем, остатки пищи с солдатской кухни для свиней, - у нас была небольшая свиноферма. Командир полка, подполковник Гончаренко, был мужиком хозяйственным. Солдатики ели борщ со свининой... Так вот, этим лошадкам надо было что-то есть зимой, и для саврасок запасали на зиму сена. Делалось это так... Впрочем, всё по порядку.
Вызывает командир роты капитан Дрынов нашего взводного к себе в канцелярию и даёт задание... Взводный наш, лейтенант Алексанов, подзывает меня к себе и говорит:
- Постройте, сержант, первое отделение.
- Слушаюсь!
И Алексанов излагает отделению: взять, мол, большую палатку, всё необходимое для пребывания в условиях тайги вплоть до мази против комаров, и завтра же выехать в район кордона «Озёрный» для заготовки корма полковым лошадям. Солдатики обрадовались: лес, ягоды, воля... Короче, на другой день, с утра, загрузили мы необходимым бортовой «ЗИС» и выехали из расположения части. Ехали лесом. Дорога была паршивая, изрезанная корнями деревьев, выступающими на поверхность земли. Ехали долго. Впереди показался просвет между сосен. Открылось озеро. На берегу стояли дома, рубленные из стволов столетних сосен. Их было пять, ещё сараи, баньки, наверное. К дороге выбежал громадный рыжий волкодав. Он гавкнул утробно пару раз, затем с интересом глядел, провожал невидимое доселе громыхающее нечто.
- Кордон! – весело крикнул из кабины взводный.
- Кержаки, - со знанием дела сказал рядовой Зверев, призванный на службу из соседней Свердловской области.
- А «кержаки» - это кто такие, - поинтересовался кто-то из ребят.
- Старожилы местные, - как бы неодобрительно обронил Ермилов, командир отделения.
Мы ехали дальше. Слева и справа на опушках открывались поляны с высоченной травой. Вскоре машина остановилась. Из кабины вышел взводный, скомандовал:
- Выгружайсь!
Мы обрадовались окончанию тряски. Потащили из кузова палатку, косы, запасы еды, посуду, прочее. Затем определили место стоянки. У раскидистой сосны, где остались следы старого кострища, установили палатку, окопали её, чтобы змеи не заползали. Оглянулись. Красота – неописуемая! Поляна, казалось, без конца и без края. Цветущее густотравье – в человеческий рост! За поляной – зубчатая кромка из верхушек сосен и елей. И небо с горячим июльским солнцем...
- Здесь, недалеко, вон, в том распадке, заросли не то смородины, не то паслёна, и бьёт из-под пригорка родник, фыркает ледяной водой. Пойдёмте, попьём, я уже был здесь в прошлом году, - заговорил взводный.
Мы ринулись в распадок. Столько ягод смородины я не видел ни в одном «культурном» саду на гражданке! Солдатики дорвались до неожиданного лакомства с таким усердием, что на другой день смотреть не могли на эту ягоду.
Между тем, наш повар Паша сварганил какое-то хлёбово на гречневой основе. Перекусили вместе с лейтенантом...
- Знаешь, Васька, я там пригляделся к нему, ко взводному, - такой же пацан, как и мы. Прост, не выкобенивается, смолит махру со всеми, смеётся. Но вот он встаёт с бревна, смотрит на меня и не совсем решительно приглашает отойти в сторонку.
- Сержант! Я сейчас с машиной вернусь в соцгород, у меня там неотложное дело, а завтра вернусь. Вы тут с утречка, по росе, валите и валите травостой. Как это делать – рядовой Цыганков покажет, надоумит... Выполняйте!
Вскоре «зисок» наш скрылся за соснами вместе с нашим взводным. Меня обступили ребята. – Уехал, что ли, лейтенант?
- Завтра приедет, - ответил я. В соцгороде у него неотложное дело.
- Неотложнее не бывает, - сказал Цыганков, и завтра Алексанов не приедет. Он только что женился, его сразу после свадьбы с нами послал сам батя. Мне Санька, земляк, что писарем в штабе, вчера сказал. Давайте, покажу, как с косой управляться.. К вечеру мы все, включая Пашу-повара, были заправскими косарями. Улеглись, утихомирились поздно.
Под утро я вышел из палатки. Господи! Небо – из одних звёзд. Одна за другой срываются, дугой сигают к земле, сгорают. Тишина – не выдерживает ухо: хочется заорать, разорвать это несокрушимое безмолвие. Изредка крякают невдалеке дикие утки. Подошёл Зверев.
- Смотри! Воды нет, а уток полно, - обратился я к нему.
- Это не утки. Это змеи, у них сейчас что-то вроде нашего взводного, брачные игры...
Меня передёрнуло.
- Пойдём вздремнём, а то подъём скоро, - надо свалить эту поляну...
Василий стал скучать, сказал, что скорее бы обед наступил...
Я замолчал, а Васька разочарованно протянул:
- Где же в глухой тайге, где кишат змеи, встретишь царевну...Пойду - ка я покурю...
Василий вышел из палаты, а Григорий погрузился весь в воспоминания. Перед глазами всплывали давние, полузабытые картины милого сердцу прошлого, молодость и, конечно же, она, уралочка. «Один раз всего целовал её, - Двадцать лет потом забывал её»...
Когда медсестра убрала капельницу, в коридоре возник тягучий призывный голос дежурной раздатчицы из хозблока._
- На обе-е- д! Пойдёмте на обед!
В палату влетел Васька. Выудил из тумбочки чашку, ложку и поспешил в очередь за супом. Он занял место для меня за столом у фикуса, - садись! Ели молча, но когда стали расправляться со вторым блюдом, Василий с надеждой спросил: - Так была невеста или не было? Отвечай, Гриня, или не морочь голову больному человеку.
- Была, была, Вася, да ещё какая! Василий повеселел.
После обеда, пока Григорий мыл ложку, чашку, Василий уселся рядом с его койкой, приготовился слушать. Григорий поставил в тумбочку чашку, положил ложку, улёгся на койке и, видимо, приготовился вести сказание-исповедь. Однако дверь палаты открылась и на пороге возникла дежурная медсестра.
- Заходите, - пригласила она кого-то из коридора. В палату вошёл высокий старик со сморщенным, наверное, от боли лицом.
- Вот свободная койка, располагайтесь. Старик ни на кого не глядя, улёгся. Тут же появилась в палате другая медсестра с приспособлениями, и новосёла приковали к капельнице. Григорий с Василием переглянулись, поняли друг друга: не до рассказов. Решили вздремнуть.
Пришла сестра-хозяйка, принесла полдник, - по яблоку и по вафельке, разбудила. Василий решительно встал с койки и твёрдо предложил:
- Пойдём в коридор, на диван, там никого нет, - все дрыхнут. Григорий двинул плечом, согласился. В коридоре действительно никого не было. Уселись на диван.
- Ну, так что там за лесная царевна? - поблёскивая глазами, спросил Василий.
Григорий помолчал, затем задумчиво, с грустинкой, заговорил.
- Как тогда, вижу всё. Палатка, молодые чубастые парни: Ермилов, Цыганков, Пашка-повар, Тимоха... Сосны, ели, трава цветная в человеческий рост...
Василий дёрнулся. – Я это уже слышал! Ты, Гриня, не виляй, ближе к делу. Мне интересно, что там было, мне вообще интересно всё, что касается девок. Григорий ухмыльнулся. – Скоро «электричка» подойдёт, Анка, принесёт минералки, охладишься...
- Меня другая жажда мучает, что дальше было?
Григорий отрешённо устремился куда-то далеко-далеко, в воспоминания.
На второе или на третье утро недалеко от палатки остановился мотоцикл. Из коляски вылез мужик, в кепке, сапогах и в плаще. Мы завтракали, уминали «кирзу», извечную солдатскую кашу. Мужик оглянулся и направился к нам. Ребята насторожились. Мужик поздоровался, пожелал нам приятного аппетита. Мы сказали ему «спасибо», а он приглушенным голосом заговорщецки спросил:
- Кто старшой?
Ермилов кинул на меня взгляд и кивнул в мою сторону. Мужик окинул меня оценивающим взглядом, сказал: - отойдём... Я встал, пошёл за ним. Зашли за угол палатки, остановились.
- Может, договоримся? Надо свалить две полянки на сено. Заплачу, хоть деньгами, хоть водкой. Я стал прикидывать. Взводный не появляется, в тайге мы одни... Была не была!
- Постой здесь, я посоветуюсь. Подошёл к своим. Те были настороже, готовые растерзать кого угодно и что угодно.
- Тут такое дело: надо свалить две полянки на сено. Заплатят деньгами или водкой.
- Водкой! Водкой, - завопили все, включая и застенчивого Пашу-повара, который кричал громче всех. По бутылке на каждого, - уточнил Цыганков.
Мы ударили по рукам с заказчиком, косы в зубы, как говорится, и - «разудись, плечо, размахнись, рука»... Особо старался тихоня Паша. К обеду полыхающие цветом поляны были обезглавлены, а в палатке, на охапке травы, лежали десять зеленобоких «москвичек». Когда расставались с заказчиком, Цыганков спросил:
- А есть здесь поблизости деревня с магазином, чтобы купить курева? - тот ответил:
- По этой дороге прямо есть сельцо, Черемшанка. До него будет километров двенадцать. Но магазина там нет, одни бабы и девки там... А с магазином – башкирское село в стороне, – но это далеко.
Когда Паша приготовил закусь, мы уселись гулять. Слегка выпили, повели разговоры, пошли воспоминания... Затем Цыганков предложил. – А не сходить ли нам в эту, чёртову Черемшанку, в клуб, а, сержант? Потанцуем с девками...После такого вкалывания...
Я подумал, если взводный не приехал с утра, то к вечеру вряд ли он явится. К тому же мы не в части, не в соцгороде, патрулей нет...Сходим на танцы!..
- А, вот это уже интересно, это уже то, что нужно, - зашёлся Васька, потирая руки. Но тут лицо его вытянулось, ухмылка с лица исчезла в мгновение ока. По коридору шла невысокая, объёмистая женщина с увесистой сумкой в правой руке.
- Анка! Василий вскочил и поспешил ей навстречу. Я встал с дивана, предложил сесть Анке и Ваське, и отправился в палату.
Прозвучал тягучий призывный голос:
- На уж-ж-ин! Пойдёмте на ужин!
Василий взял сумку у супруги, проводил её до выхода, пришёл в столовую.
После ужина, после капельницы оклемался новичок. Он сел, прокашлялся и представился:
- Я Федор Михалыч, из Сосновского района. А вы?
Мы назвались. Помолчали. Василий нарушил затянувшееся молчание.
- Михалыч! Тебя чего прихватило? Оппилси?
Фёдор Михалыч виновато осклабился, уронил седую волосатую голову на грудь, заговорил.
- Не-е. Уже не пью, возрастное. Если доживу до 28 числа, исполнится мне ровно 88 годков...
- Ни фига! Василий поглядел на Григория. – Слыхал? Значит, ты – ветеран. И воевал?
Новичок оказался весьма словоохотливым. Очевидно, живёт один и наскучал по собеседникам. Охотно принялся живописать родословную.
- Нас у родителей было шестеро ребятишек. Я – последний. Сёстры вышли замуж, я с братьями помогал отцу. Жили бедно. Когда началась война, меня мобилизовали. Воевал.
- Как удалось уцелеть? При штабах состоял? – напрямую спросил Василий.
- Не скажи, паря. Всю дорогу в окопчиках, на передовой. Помолчали. Заговорил Григорий:
Скажи честно, Михалыч: там страшно было, ну, скажем, подниматься в атаку?.
Старик неожиданно с жаром разразился:
- Не боялся! Не считайте, что хвастаю, и никакой я не герой. Просто на войне я, с первого и до последнего дня, - мёртвый. Так вот. Я сразу решил для себя: меня убьют! Потому не боялся смерти, знал, что она явится за мной – не сегодня, так завтра, послезавтра... И всё-таки было страшно – страшно быть не убитым, а покалеченным, беспомощным, в тягость людям, близким. Этого боялся, робята. А смерть, как тень твоя, за тобой по пятам. Тю-и, – и валится рядом окровавленный однополчанин... Ухнет снаряд - как снопы, тела. А мне только глаза землёй запорошило. Везло. А в одной рукопашной, уже под Берлином, думал, каюк мне, паньдя. Я обрушил приклад на фрица, а он увернулся, я и упал. Тут же на меня прыгнул матёрый немчуга, занёс окровавленный тесак... Только и мелькнуло: «Маманя! Не жди Федяню!» А глаза открыл – тесак рядом валяется, немчура тоже. Из горла у него кровь ручьём: наш старшина ему вовремя из «ТТ» в шею... Да, гибли ребята, а у меня – ни царапинки за всю войну. Контузии были, обмораживался, а ран нет. Я думаю, что у иных людей есть какое-то защитное средство. Может, ангел, может, что иное, а только есть оно, робята. Вот сейчас много говорят о инопланетянах, о космосе, что нами кто-то управляет оттуда, - Михалыч задрал голову к потолку. Я и думаю: война была устроена этим самым космосом. Космос углядел, грядёт перенаселение в евроазии. Ну и выставил, с одной стороны, Гитлера, с другой - Иосифа Виссарионовича. Машитесь-крошитесь! Берёг их. Сколько было покушений и на одного, и на другого... Нет, уцелевали, дескать ещё по миллиончику-другому истребите людишек...За один Берлин, по нашим подсчётам, легло двести тысяч молодых жизней. На самом деле там лёг миллион...
Василий поглядел на Григория и неуверенно произнёс:
- Михалыч! Ты докатился до конца, дальше дуреть некуда. Это же надо такое удумать! Космос сотворил Гитлера-Сталина. Михалыч поджал губы, засопел, обиделся.
- Как хотите, робята, а я для себя именно так решил. Представьте себе, что творилось бы сейчас в этой самой евроазии... Есть же утверждение: они погибли, чтобы жили мы...
Вот мы и живём... На их месте.
Пришла медсестра.
- Укольчики! Так, вам в животик, вам и в животик, и сюда вот.
Когда медсестра вышла, к Михалычу обратился Василий.
- Демобилизовался сразу, после Победы? Махнул домой, в Сосновск, – или служил сверхсрочно?
- Вот после Победы мне как-то стало страшновато. Пошли слухи, что нас куда-то ещё бросят, туда, где «макар телят не пас». Обидно было, после войны, после Победы, не вернуться домой. А я уже твёрдо решил , что ещё раз посватаюсь к Полюшке, землячке, красавице на всю округу. До войны отказала. А сейчас... Орденов-медалей-то у меня – на груди не умещаются. Не устоит, может.
Василий осклабился, устремил взгляд к ветерану.
- Так-так-так, Михалыч, давай, признавайся, как ты навострил лыжи к Полине своей. Сокрушил орденами крепость?
- До сокрушения ещё надо было добраться, одолеть на пути не одну свою смерть... Нас бросили на подавление бандформирований «оуновцев» - бандеровцев. Вот где нагляделся я, натерпелся ужасов. Был уверен: всё, Фёдор! Везло-везло, но и у везения, наверное, есть конец. Представляете, робята, такое впечатление, что пули летают сами по себе. Ниоткуда. Никого нет, а пули вжикают, ножи отточенные летят в спину... Сколько парней и девчонок схоронили мы в тех богом проклятых лесах, перелесках, сёлах, хуторах в Западной Украине! Сообщают: В таком-то селении убийство. Боевая тревога, в «студебекер», мчимся «на принятие мер». Приезжаем в дом активиста. На полу мужчина, женщина, трое ребятишек. Все выпотрошены, как овечьи тушки. Кровище...
Ничего не могли сделать поначалу. Все наши поиски бандитов, засады заранее были известны врагу. Днём он, «вуйко», даёт закурить тебе самосаду, в корчме может угостить тебя пивом, заведёт дружеский разговор, шепотом ругает бандитов, а ночью автомат, обрез в руки и - жечь, резать, вешать всех, от мала до велика, тех, кто тянется к «москалям»... И только тогда, когда научились мы внедрять в ряды банд своих людей, удалось смягчить этот бесчеловечный дикий террор.
- Не могу! Ребятишек... на виду у родителей...отца, потом насмотревшуюся мать... Михалыч лёг, отвернулся.
Григорий вздохнул, предложил Василию посмотреть в коридоре схватки шахматистов. Втиснулись в круг болельщиков.
- Куда ставишь, дубина! Через два хода тебе – мат! Убери коня назад, - подсказки, хватанье фигур...Играют болельщики.
Дежурная медсестра в коридоре щёлкнула выключателем. В полумраке послышалось: - Гриша! Григорий не отозвался. Не спали долго. Лежали, молчали.
Рано утром, как обычно, в палате вспыхнул свет. Медсестра Светуля принялась нас обкалывать. До автоматизма заученные движения, тык-тык, и дверь закрылась. Свет погас. Покимарим ещё, до завтрака время есть...
В ожидании обхода врачей, Василий стал донимать Михалыча.
- Как спалось, Михалыч? – бодренько спросил Василий старика. Расскажи, как домой пришёл, с войны-то.
Старик лежал, глядел подслеповатыми глазами в потолок, молчал, вздыхал.
- А чё рассказывать, - уцелел я в мясорубке. Подошёл к калитке родного дома, остановился, боюсь шагнуть внутрь двора. Всю войну ничего не боялся, а тут страх одолел. Глаза заволокли слёзы, первые за всю войну. Как в тумане, увидел: бежит к калитке женщина, голова белая, растрёпанная, руки вытянула, голову откинула назад , как слепая.
- Феденька! Федюня! Сыночек! Живой... Подхватил я матушку, а она сомлела, внёс в избу, посадил на лавку, воды дал... Ну, отец с огорода подоспел , соседи собрались. Стали праздновать, возвращение, Победу. Матушка не отходит от меня. Не наглядится. Ванька с Яшкой, брательники, там остались, в чужой земле. Один в Польше, другой в Австрии... А вот я дома. Не верится, не верится и всё! Столько пройти! Мимо тысяч пуль, осколков, штыков, мин... Есть, есть, робята, она – защитная сила, оберег у иных людей... У меня она была!..
В палату вошла лечащий врач. Подошла к койке Василия.
- Ну, как себя чувствуете, Василий Сергеевич? – мягко спросила она.
-Я здоров, Галина Васильевна. Меня можно выписывать.
- Сделаем ещё одну кардиограмму, посмотрим...
- А как у нас новенький? А? Фёдор Михайлович!
Михалыч просветлел , улыбнулся.
- Признаться, думал, что конец Федьке. Много раз проносило, а это думаю – всё... Нет! Жив, и чувствую себя не то, что давеча. Спасибо.
Григорию была обещана выписка в ближайшее время.
Когда ушла Галина Васильевна, Василий опять пристал к Михалычу.
-Михалыч! Начни с того, как ты пошёл к своей, как её – Полине. С чего начал, как встретила... Ордена-медали помогли?
-Причём тут ордена-медали, милок! На весь Сосновск, почитай, три-четыре парня, и те калеки. Все там остались... В земле… Холостые навеки... Поженились мы с Полюшкой, деток завели. Сынок в областном центре, инженером на заводе. Две дочки, здесь живут, у вас. Есть внуки... Всё слава Богу! _Грех жаловаться. Вот почувствовал, поживу ещё маненько...
Михалыч закрыл глаза, засипел. Василий подошёл к койке Григория, присел на табурет.
- Тебя, Гриша, может, завтра выпишут, а ты мне не досказал о своей таёжной фее. Давай! На чём ты остановился? По-моему, вы всем кодлом собрались в деревню на танцы. Плюнули на сено...
Григорий помедлил, затем стал говорить.
- Оно бы не нужно откровенничать с тобой, Василий, на эту тему, пошляк ты. Но, признаюсь, мне самому ой как по душе эти воспоминания о далёком, невозвратном, таком милом, волнующем... Тем более, здесь, взаперти, оторванному от дел, забот... Короче, я распорядился так:
- Всем собраться, кроме рядового Загорулько, - остаётся на хозяйстве. Ну, Паша-повар заныл, заканючил, мол, он так любит танцы, в танцевальный кружок ходил на гражданке, а тут...
-Молчать! Выполнять приказ. Ни шагу от палатки. Если из части явится кто – все на делянке, косят!
Без строя, группкой вышли мы на просёлок и потопали в том направлении, куда указал нам мотоциклист. Дорога петляла между столетних сосен, толстоствольных корявых берёз, попадались лужи. В одном месте дорогу перегородил неглубокий ровик. В нём текла чистая холодная вода. Напились, закурили. Болтали весело в предвкушении общений с девушками. Шли больше часа, а заветного селения всё не было. Может, обманул мужик?
- Не может быть! Мы же ему какую услугу оказали, - возразил Цыганков. Две полянищи!
- И содрали с него не так уж мало, - проронил Тимоха.
Впереди появились вырубки. Наверное, заготовляли дрова. Значит, близко... И точно. Запахло дымком и чем-то вкусным.
_ Мужики! Кажется, пришли, - торжествующе объявил Цыганков.
Послышался собачий лай. Из лесу пересёк дорогу мальчуган лет восьми.
-Стой, - крикнул Цыганков, подожди, парень! Но малец припустил ещё сноровистее и вскоре скрылся в улочке за деревянным строением. Это была, очевидно, церковь, или молельный дом, потому что рядовой Гуськов истово перекрестился на строение. Он верующий... Мы свернули в улочку. Осторожно, опасливо, будто босиком по колючему, шли по улочке. За высокими с навесами воротами стояли бревенчатые дома с квадратными окнами, казалось, пугливо глазевшими на нас - толпу невиданных сроду пришельцев. Забрехали собаки, нехотя, негромко. Из отворившейся в воротах калитки вышел паренёк лет двенадцати, в картузе с обвислым козырьком и с короткой верёвкой в руке. За ним с заливистым лаем выскочила шерстистая дворняжка с ремешком на шее. Мальчуган приструнил её, пнул ногой обратно во двор. К нему подошёл Цыганков.
- Слушай, у вас клуб здесь есть? – спросил он парнишку. Тот осклабился - зубы редкие, одного против носа нет.
- Где танцульки бабьи, что ли? - переспросил парень.
- Ну да! Ну да! - кивая головой, запричитал Цыганков, весь устремившись к парнишке.
- Дак это в бывшем складе лесозаготовщиков, - уверенно ответил абориген.
- Веди нас туда! - скомандовал Цыганков. Парнишка кинул в калитку верёвку, сунул руки в карманы штанцов, мотнул головой вдоль улицы.
- Айдате!
Мы двинулись за проводником. Из калитки выскочила дворняжка, молча затрусила за нами. В конце улочки стояло невысокое строение с широкой вылинявшей дверью из двух половинок.
- Вота! – ткнул пальцем в диковинный замок на двери строения провожатый.
- А танцы будут сегодня? Танцы? – насел на парня Цыганков.
- Дак ежели тётка Маргарита с гармонью придёт, - виновато ответил парень... Не знаю.
Мои солдатики уселись на бревне, лежащем у склада, закурили, стали ждать.
Василий сиял. Он уже предвкушал развёртывание событий с дородными лесными феями под наяривания гармони тётки Маргариты.
- Давай-давай-давай, Гришок. Танцы были? – нетерпеливо заёрзал он на табуретке.
Григорий задумался, мысленно глядел в далёкую даль, светлел лицом.
- Да-а! – вздохнул он, посмотрел на Василия долгим взглядом, заговорил.
- Солнце садилось на острые пики елей и сосен, медленно, как бы боясь наколоться. По улочке потянулась овечья отара.. За стадом неторопливо шагала крепкого сложения молодица, время от времени выкрикивая в адрес подопечных забористую брань.
. Совсем как дедушка Данила! - восхищённо заметил Цыганков.
Вскоре возле нас стал собираться народ, подростки, женщины, девчонки. Приковыляли несколько божьих одуванчиков - старушек. Парней, мужиков не было. Пришла и тётка Маргарита, - принаряженная, с зазывной улыбкой на миловидном накрашенном личике. Через плечо – гармонь, придерживаемая и прижимаемая к дородному бедру правой рукой.
- Говорят, здесь расположилась воинская часть, - оглянув собравшихся, весело заговорила она. Значит, будем танцевать! Снимайте замок, открывайте клуб! Она сняла с плеча гармонь, расстегнула стягивающие меха ремешки.
- Девки-то ладные? Красивые? – Василий опять заёрзал на табуретке, как ребёнок, ожидающий выуживаемую из сумки бабушки сладость.
- Знаешь, Васька, - я не успел разглядеть. В просторном помещении раздались гармошечные переборы, затем полилась волнующая, будоражащая мелодия вальса «Амурские волны». Но никто не танцевал. Все переглядывались, топтались на месте, словно ждали особого приглашения. И вдруг передо мной остановилась она, как ты говоришь «лесная фея». Приветливо улыбнулась, опалив меня открытым, доверчивым взглядом, взяла за руку и негромко произнесла:
- Пойдёмте танцевать! Будем вместе, пока играет Ритка. Потом, дома, мы с мамкой напоим вас душистым чаем, на травах.... Меня зовут Лидия, можно Лида.
- Да-да-да, - затянул Василий. Уже тепло! Уже тепло, жарко! Ну-ну... Дальше!
- Мы кружились в вальсе, я назвался: - Сержант Кравченко! Лида засмеялась и, откидывая головку с белесыми кудряшками, спросила:
- Сержант Кравченко! А у вас есть имя?
- Так точно! - отрапортовал я, - Григорием меня зовут. Можно Гриша. Мы рассмеялись. - А с чаем у нас ничего не получится. Нам надо сейчас возвращаться на кордон «Озёрный». Мы заготавливаем там сено для полковых лошадок. Лида округлила испуганные глаза, шёпотом заговорила:
- Вы с ума сошли! В непроглядную темень идти по малоезженой дороге через тайгу многие километры! Мы разберём вас по домам, переночуете, а утречком, по солнышку, пойдёте... Взгляд у Лиды был решительный, твёрдый, возражать не имело смысла. До упаду кружились в танцах мои ребята с девчонками, женщины и дети...
Но вот гармонь умолкла, пискнув напоследок. Тётка Маргарита застегнула ремешочки, подошла к Цыганкову, протянула ему гармонь. - Донесёшь до дома, а то у меня руки отваливаются...
Ну, солдатиков моих действительно разобрали сельчане, повели кормить их и устраивать на ночлег. Я успел сказать отделённому: - Тимоха! Завтра, чуть свет, соберёшь всех здесь, у бревна. Пойдём на кордон. – Слушаюсь, - пробасил Тимоха и пошёл на белое платье, которое поджидало его у клуба. В здании лампа погасла. Лида вцепилась в мою руку и потянула меня в темень. Лаяли невидимые собаки, чуя чужих. Шли молча. Внезапно Лида заговорила:
- Во-о-н краснеет окно, - это мамка ждёт меня. Здесь колодец чистили Котловановы, глину бросали на дорогу. Обойдём здесь. Лида потянула меня в сторону, чиркнулись о что-то, и через минуту она открыла калитку. Мы вошли во двор.
- Пёс не спустит с меня казённое имущество, - спросил я Лиду, стараясь унять охватившее меня внезапно волнение.
- Нет у нас собаки, - ответила шёпотом Лида. Была , да, видно, волки утащили.
Осторожно вошли в тёмное помещение, очевидно, сени. Лида открыла дверь и в лицо потёк красноватый свет лампы. У деревенской печки стояла женщина, одетая в фуфайку, в валенках, голову покрывал шерстяной платок. Лицо не просматривалось, но угадывалось как болезненное.
- Мамка! А к нам гость, он солдат, зовут Гришей, их часть в соцгороде. Они с ребятами заготавливают на «Озёрном» сено для полковых лошадок, - затараторила Лида. Мать пристальнее вгляделась в меня, что-то проворчала, отозвала дочку в другую комнату, шепталась с ней, потом вернулась и от порога негромко сказала:
- Я пойду к Нюрке, к Никонихе... Накорми его... Дверь медленно закрылась, женщина вышла в непролазную темень. Дом охватила цепенеющая тишина. Мы с Лидой глядели друг на друга, молча, как заворожённые. Внезапно Лида, как бы опомнившись, виновато запричитала:
- Ой, что же это я! Я сейчас. Взяла коробок со спичками, выскочила в сени. Я стал осматривать жилище. В полумраке нельзя было рассмотреть что-либо внятно. Деревянный пол устлан кустарными половичками. На стенах угадывались рамки с фотографиями. Окна занавешены белыми занавесками, висели прозрачные, как марлевые, шторки. Моё обозревание прервал лёгкий скрип двери. Вошла Лида, стала накрывать стол. Поставила графин, наполненный серовато-белой жидкостью, из подвешенного на стенке двустворчатого шкафчика хлеб, в тарелку нарезала что-то мясное, приготовила салат из свежих огурцов и лука, поставила две больших узорчатых чашки.
- Садись, Гриша, - смущённо пригласила к столу Лида, - чем богаты, как говорится, тем и рады, не обессудьте. Хозяйка налила в чашки из графина, поставила одну передо мной.
- Это молоко не коровье, наверное, овечье? - спросил я. Лида засмеялась. – Это не молоко, это бражка, пуря. Никогда не пили? Делается из воды и сахара с добавлением хлебных дрожжей. Побродит во фляге с недельку и можно пить. Утоляет хорошо жажду, слегка пьянит. Давайте выпьем за встречу, за знакомство.
Лида взяла чашку, я тоже. Чокнулись, выпили. Горьковатый привкус питья был мне не знаком. Пил впервые.
- Закусывайте, Гриша. Это копчёная баранина, вот хлеб, берите. Угощайтесь, - приглашала девушка, улыбаясь, подсовывая мне тарелку с бараниной, ломтики хлеба, салат.
Она разглядывала меня, внимательно, изучающее, как будто я только что вышел из дремучего бора и сел на скамейку перед нею. Впрочем, так оно и было.
От выпитого голова слегка пошла кругом. Я ни о чём не думал, ничего не хотел, - просто глядел на хорошую девчонку, любовался её светлыми завитками волос на висках. Уралочка! Вспомнились опять стихи Луговского:
Один раз всего целовал её, -
Двадцать лет потом забывал её…
Мирно тикали настенные ходики, стояла первозданная тишина, полумрак в комнатке… Хотелось прилечь. Лида как будто догадалась, что после сенокоса, долгой дороги, танцев усталость дала себя знать. Она вскочила со скамейки и скороговоркой выпалила:
- Я сейчас постелю тебе на мамкиной кровати, а я лягу на полу, на полушубке…
Я встал из-за стола, достал папиросу и вышел на улицу. Небо было затянуто тучами, не было на нём ни одной звёздочки, пахло хвоей и укропом…
Когда вошёл в комнату, меня встретил приветливый взгляд хозяйки.
- Вот здесь ложись и отдыхай, - певучим и настойчивым голосом произнесла Лида, указав на большую двуспальную кровать, заваленной белой горой подушек.
Я воспротивился.
- Так не пойдёт, гость на перинах, а хозяйка на полу… Сделаем наоборот: Я на полу, и возражать бессмысленно.
- Ну, как хочешь, Гриша…
Сняв сапоги, гимнастёрку, шаровары, я разлёгся на овчинном полушубке. Расслабился. Попытался уснуть. Но в голову лезли жгучие мысли о том, что в двух шагах в полумраке угадывается девичья фигурка в белой рубашонке, забирающаяся в мамкину постель…
Василий потёр грубые мозолистые руки, вздохнул, и уже требовательно заговорил.
- Не тяни кота за хвост. Далее…
В эту минуту открылась дверь и повелительный звонкий голос медсестры влип в палату:
- Василь Сергеич! Вас выписали, жена с одёжкой ждёт…
Ваське, бредившему выпиской, явно не хотелось уходить.
- Слушай, Гринь, когда выпишешься, приходи ко мне в гараж. Это рядом с гаражом электрика, в тридцать втором блоке. Обмоем выписку, потолкуем.
Мы пожали друг другу руки, и Василий ушёл, не закрыв за собой дверь.
Время шло, и однажды в дверном проёме прозвенело:
- Григорий Василич, вас сегодня выписывают, не уходите из палаты.
Выписали. Домой пришёл и – за дела. Наведался на дачу, в гараж. Вспомнил, что где-то здесь гараж Васьки. Надо бы зайти, да других дел полно. Потом, думаю, зайду…
Но «потом» растянулось на всю весну, на всё лето…И однажды, осенним слякотным днём, в электрощитке моего гаража что-то треснуло и погас свет. Гараж… Не дай бог, замыкание! Вспомнил, что во втором блоке, рядом с Васькиным гаражом, пребывает электрик. Накинув брезентовый плащ, в котором езжу на рыбалку зимой, я пошёл искать мастера. Нашёл. Привёл к себе, осмотрел он щиток – отсоединился провод. Устранили поломку. Я, естественно, сбегал в рядом расположенный магазин, взял, что надо…
Мы с электриком познакомились. Он назвался Василием, и я спросил у него:
- Там у вас рядом гараж, хозяин тоже Василий… Не знаешь?
Электрик, прожевав кусок колбасы, – ухмыльнулся:
- Который бабник, что ли? У него на уме одни бабы. О чём бы ни говорили мужики, - о политике, о ценах на бензин, на жратву… У Сергеича одно: бабы.
- И что же? Анку бросил? Ушёл к другой?
- Ушёл, больше не придёт… сторожит глину, наверное, в какой-то деревне… А вы знакомы, что ли?
- В стационаре вместе лежали, в одной палате…Я ему о своей службе в Армии рассказывал…
- Ну, этим он не интересовался… Ему бы про баб…
Я промолчал. Проводив электрика, при ярком освещении в гараже, я погрузился в воспоминания давнего, волнующего. И уже там, в воспоминаниях, я стал как бы не причастен к событиям армейской молодости. Григорий Васильевич как бы отделился от сержанта Кравченко, стал жить своей жизнью.
В тот далёкий поздний вечер, в глухой тайге, при свете настольной лампы в чужом, незнакомом доме сержант Кравченко, поужинав
с красивой юной уралочкой, приготовился уснуть богатырским сном, на полу, на овчинном шубняке. Улёгся. Однако сон не шёл, невзирая на тягостный день с косьбой, длинным марш-броском по таёжном просёлке, танцы до упаду, бражку… В двух метрах от него на «мамкиной» кровати притаилась пышущая здоровьем и доверчивостью мамкина дочечка. Григорий нашарил в брюках беломорину, спички, наугад пошёл во двор покурить. Курил и думал. Где-то его родной дом, матушка, сёстры, друзья, где-то там командир части, командир взвода с молодой женой… Где-то там – всё… А он здесь, на крыльце незнакомого дома, курит…В спину пахнуло теплом, открылась дверь. На пороге в белой рубашке засветилась, застыла Лида, шёпотом проговорила:
- Иди спать, Гриша, а то скоро рассвет…
Григорий вытянулся на шубняке, заложил руки за голову. Стал задрёмывать.
Вдруг комната озарилась ослепительным светом и раздался чудовищной силы грохот. Гроза! В сознании на мгновение высветился давний вечер в родном хуторе вот с таким же ослеплением, обвалом треска и распоротым молнией тополем… И в это же мгновение он почувствовал, как к нему прижалось дрожащее горячее тело.
- Я боюсь грозы!.. Его привезли на телеге синего, застывшего, страшного… Дядю Захара…Соседа…
За окном опять ослепительно вспыхнуло и сухой треск с последующим грохотом сотряс ночной мрак.
- Не бойся, ничего страшного… Обыкновенная гроза. Григорий обнял обнажённые плечи Лиды, и она доверительно, ещё теснее прижалась к нему.
Какие-то мгновения Григорий и Лида лежали в оцепенении. Потом внезапно молодые души рванулись друг к другу с неизведанным остервенением, губы лихорадочно впивались в губы… Неодолимые силы природы кинули их в неизведанный мир тайного, непознанного, постигающего…
А за окнами творилась настоящая вакханалия. Ветер наваливался на деревья, терзал ветки. Ливень обрушился с неистовой силой, струи барабанили по крыше, молнии кромсали небо, испепеляли всполохами землю, раскалывали всё сущее, как бы исходили лютью…
Ничего этого не видели и не слышали две молодые жизни, схваченные мёртвой хваткой всевластной природы…
Гроза уходила. Гром погромыхивал нехотя, редкие зарницы всё тускнее прилипали к оконным стёклам. Изредка постукивали под окном падающие со скатов крыши остатние капли.
Григорий и Лида лежали на шубняке обнявшись. Молчали. Заговорила Лида.
- Мне двадцать лет, а я только сейчас поцеловалась с парнем. До этого ничего не было. Ты ж видел…
- А что ж так?
- У нас нет парней, даже мужиков не стало. Все подались в города, большей частью в ваш соцгород. Иногда приезжают к родственникам, с жёнами, детьми. Я бы тоже уехала в город, да мамку жалко. Она болеет чем-то, врачей нет. Озноб её терзает. Июль на улице, а она в валенках, шалёнка на голове... Говорит, что после того с нею так сталось, как получила похоронку на отца. А может, от тяжёлой работы на лесосеке.
Пойдём на кровать, Гришенька, и расскажи о себе хоть что-то. Расскажи, где ты родился, есть ли у тебя девушка...
Григорий достал папиросу, спички, закурил.
- Я родился на берегах Днепра-реки. Слышала?
- Слышала, там Днепрогес… А это далеко?
- Кто его знает… Тысячи полторы километров будет, вяло отвечал Григорий, его тянуло в сон.
- Я пойду на пол, на шубняк. Не ровен час – матушка вернётся…
- Не вернётся до утра, - как-то уверенно ответила Лида и прижалась к Григорию. Они обнялись и снова потянулись друг к другу…
Матушка Лиды, Савишна, вернулась почти к полудню.
- Живы ли вы здеся? Страсти какие сподобились, прости, господи…Никониха тщилась в подпол спрятаться…
Григорий оделся, умылся. Сели пить чай.
- А ты откель, солдатик?
Он с берегов Днепра, где электростанция Днепрогес , - поспешила ответить матушке Лида.
- А это где же, в Сибири, что ли?
- Какая Сибирь, мамка. Это на Украине, ближе к Москве.
- Значит, в соцгороде в служивых? – прихлёбывая чай, опять поинтересовалась Савишна. И долго ещё служить тебе?
- Год ещё, - тихо ответил Григорий.
- А опосля как?
- Не знаю, пока ещё не думал об этом, - искренне ответил Григорий.
- А то оставайся опосля у нас. Здеся хорошо. Лес кругом, грибы, малина. Тама Иткуль-озеро, рыбное. Хозяйство заведёте, коровку к овечкам, свинку…
- Не знаю пока, подумаю, - Григорий чувствовал себя виноватым, потому прямо не отвечал.
Дверь распахнулась и на пороге встал рядовой Цыганков. Григорий сузил брови, недовольно заметил:
- Отставить! Почему без стука? Почему ремень на брюхе? Вы что, служите в Армии или пасёте по-прежнему своих телят?!..
- Не надо, сержант, не до этого. Там, возле конторы стоит ЗИС и рядышком в хромовых сапожках, с берёзовой веточкой в руке, ждёт тебя Дрынов.
- Твою мать… , беззвучно прошептал сержант Кравченко, поправил ремень на гимнастёрке, обернулся к Лиде и Саввишне.
- В ближайшее время я приду к вам, и закрыл за собой дверь.
У ворот его догнала Лида.
- Гришенька, возвращайся, я буду ждать тебя днём и ночью. Мне без тебя не будет жизни…
Капитан Дрынов встретил сержанта Кравченко с ехидной улыбочкой. Он отмахивался зелёной веточкой от ранних проголодавшихся комаров.
- Ну что, сержант, тебя сразу отправить на «губу» или когда сена заготовим?
Григорий был спокоен, потому ответил спокойно: - Когда сена заготовим, товарищ капитан…
К этому уже собрались все «косцы». Дрынов скомандовал: - По машинам!
Проехали ручеёк, который после ливня превратился в речушку, пропетляли по извилинам просёлка, подъехали к лагерю. Рядовой Загорулько - Паша, как заждавшийся пёсик, кинулся к борту машины.
- Вернулись, слава богу… А я тут… Думал, меня волки слопают…
Капитан Дрынов ходил вокруг палатки, отбивался от комариных туч, курил и матерился.
- Это же надо, уйти к бабам, когда такое намертво запрещено. И кто во главе –командир! Ничего-ничего, Алексанову тоже не поздоровится. Батя ему покажет, как справлять продолжение свадьбы…
Солдатики взяли косы в руки и поплелись к брошенной поляне.
- Куда вы,? – завизжал Паша во след. Я же варганю «кирзу».
Заурчал движок ЗИСа. Дрынов уехал. Слава богу! Вздохнули мы.
А на другой день с утра заявился сам «батя», командир полка. Он шёл к палатке нервным шагом, за ним побитым пёсиком семенил лейтенант Алексанов. Полковник подошёл к сержанту:
- Где сено? – загремел выработанный за годы руководящей службы голос, отвалившийся эхом от стены сосен напротив. Сержант Кравченко, вытянувшись и взяв под козырёк, бойко ответил:
- Вот оно, сено, товарищ полковник, и показал пальцем на жиденькие валки скошенной и увядшей травы.
- Это, по-твоему, сукин сын, сено? - завопил, сбиваясь на фальцет командир части.
- Дождь помешал, - товарищ полковник.
- А по бабам он не мешал вам шляться, а? Вашу…
Батя бушевал долго, употреблял крепкие выражения, подбегал к валкам скошенной травы, швырял их ногами. А наткнувшись на толстую серую гадюку под валком, отбежал к палатке и умолк. Сняв фуражку, отфыркался, как запалившаяся лошадь, он уставшим голосом выдавил:
- Алексанов, обеспечить сено. А ты, сержант, поедешь со мной. Садись в кузов.
Сержант Кравченко прихватил свой скромный баульчик, запрыгнул в кузов.
Машина тронулась. Поплыли перед глазами могучие сосны по сторонам просёлка, раскидистые берёзы. А вот и кержацкие хоромы. От ворот выскочил знакомец – волкодав. Нехотя, стал брехать. С тоской посмотрел он вслед удаляющейся дребезжалке, и побрёл ближе к конуре.
В расположение части приехали уже после обеда. Батя не матерился, был спокоен, направляясь к себе в штаб, миролюбиво сказал:
- Иди поешь и приходи ко мне, в штаб.
- Есть! – козырнул сержант и пошёл в полковую столовую к земляку Коле Педиско.
- Покорми меня, земеля, обратился он к заведующему. Принесли борщ со свининой, «кирзу», компот.
Пообедав, сержант Кравченко поплёлся в штаб. В штабе его встретил другой земляк – Ваня Головко, штабной писарь.
- Ты чего?
- Батя вызывает.
- Вообще-то он не свирепый чего-то, может, обойдётся… Надо сказать, что к полковнику вызывали исключительно для того, чтобы схлопотать нагоняй, уничтожающий разнос.
Сержант был уже готов отправиться на «губу», поэтому спокойно дёрнул дверь, вошёл в кабинет.
_ Товарищ полковник, сержант Кравченко по вашему приказанию прибыл, - бойко отрапортовал он и застыл.
- Ну, что?! Заорал батя своё извечное…
- Да ничего, товарищ полковник…
- Я спрашиваю: ну, что?! – прогремело в тесном кабинете.
- Всё в порядке, товарищ полковник!
- Батя, захлёбываясь, заорал на всю катушку.
- Ну, что?! – я спрашиваю!
Зная, что «губы» не миновать, сорвался:
- А ни х…
Полковник присел за столом, и мирно спросил:
- Ты что, сидел?
- Товарищ полковник, «зеков» в Армию не берут.
- А что ж ты такой хам? – искренне удивился полковник.
- Я рос без отца, он погиб в бою на войне, а воспитывался я в «ремеслухе…
- Батя вдруг встал, вышел из-за стола. Лицо его просветлело, и он неожиданно заговорил:
- Слушай, я ведь тоже… фабзауч… того, и мы такое выкидывали…
Затем улыбнулся и хитровато спросил:
- У девки был вместо сена?
- У девушки, - ответил я и вздохнул.
- Вот что: поедешь со мной?
- Так точно, поеду! А куда?
- В Москву!
- В Москву тем более…
- Иди, собирай шмотки, - миролюбиво, по-отечески сказал командир части.
- Слушаюсь.
Кравченко козырнул, чётко крутнулся и вышел. Его с нетерпением ждал писарь.
- Ну, что?
- Куда-то ехать надо с батей. В Москву, сказал.
- Да-да-да, - зачастил Иван. Слышал, какое-то распоряжение пришло, а что конкретно, неизвестно. Знаю, что некоторых старшин и сержантов собирают в соседнюю часть. Очевидно, оттуда они и загремят в «Москву». В том числе и ты. Жаль, Гриша, жаль. Мы ведь друзья с ремеслухи…