Ирине
Зол на меня всесильный бог, –
то обжигает утра вздох,
то закружит пурга у стен,
тебя скрывая в снежный плен.
С ним время тонет в колкий хруст –
и старый двор наш грустно пуст,
и не послышится, медов,
веселый звук твоих шагов.
С ним ты беспечна и вольна,
чиста, что снега белизна.
И жжет ладонь покоя прядь,
под страх бездонный – потерять!
***
Оторопь взяла, вспыхнули фары,
взгляд прорезал звонок трамвайный.
Куда я, кто я, – снегом ярым
шагаю, пробитый тайной.
Тонет в дымке немая даль,
пропали громовые рельсы.
Не жаль мне нашего века,
не жаль, –
померк он под срывы, стрессы…
Растратил он и воли запас
и свет примирявшей боли, –
откуда в нем этот бесовский пляс,
косматых паяцев роли?
Откуда в нем эти пустые дни,
стесненные до отрешенья?
Мерцают, слезятся, тают огни –
забытых проспектов волненье.
Одиночество
Обрывки непокорных мыслей
вплетает в хруст рассвет-привой.
И ветки в инеях нависли
над удивленной тишиной.
И я леплю сквозные стены,
сквозные эти потолки
слетевшим словом моновенным,
под забелевшие виски,
и утопаю в рваной прозе,
и примиряю строчек стать.
А, может, азбукою Морзе
над утром гулким простучать?
СНЕГУРОЧКА
Утихла и заплакала без слез
за кромкой у ветлового откоса.
И старый свет нахмурился всерьез –
над высотой восставшего вопроса.
Когда бы с мартом в лад заговорить,
не утопая в опаленной стыни,
и я сумел бы стежку проторить
по небесам, по заалевшей сини.
А тут, туманы злые и дымы, –
от сердца к сердцу как от дома к дому, –
и нескончаем поворот зимы,
и опустели белые хоромы.
И я смиряюсь, словом не губя,
и вновь веду, веду ее от края,
где в мыслях отрешилась от себя,
где привечала мучаясь и тая…
***
Смоль летящих волос, смоль крыла,
и румянец под ветром неровным.
Вот и вечер истома взяла
в робких мыслях о добром и скромном.
Пред тобой он в смущенье присел,
залетевшей снежинкою тая.
И автобус, податлив и смел,
нас в поездку к весне приглашает.
Свет наш тянется к вехам чудес,
к льдам вершин
и к волнам среди зноя,
от того, верно, я и воскрес,
оживленный открытой красою.
Сбросив кожу, обряд свой верша,
что из сказки Царевна-лягушка,
ты паришь и теплеет душа
и ворсится не сглаженной смушкой.
***
Холодок ушел в апреле,
с ранним солнышком в постели
примирились мы с тобой.
Только я вздыхать не буду:
у тебя ворсинки – чудо! –
проросли живой строкой.
Как ушко иголки с ниткой,
за попыткою не прыткой,
понесем хвалу деньку.
От волнения – до крика
тает музыка-музыка,
надо быть нам начеку.
Надо сбить сомнений токи
и соседям караоке
в упоение пропеть –
и за солнышком в апреле,
вспомнив детские качели,
к небу ясному лететь.
Размолвка
Над ручьями присмирел откос,
залита округа птичьим пеньем.
У шагнувших в темноту берез
я невольно тронут не терпеньем.
За листвой тропинкою сойду,
открываясь сумерек свободе.
И примечу ясную звезду
на привитом дымкой небосводе.
Побелело луга молоко
и качнулось над низиной зыбкой.
Мне сегодня снова нелегко
без твоей волнующей улыбки.
Тают в дымке теплые кусты,
в росах спят пригорки разнотравья.
И струятся тени с высоты,
сказку ночи перепутав с явью.
***
Оправданы попытки
и терпкий пот на лбу:
несу свои пожитки
на собственном горбу.
Сквозь ветер, что сквозь ельник,
шагаю сам не свой,
как будто бы кочевник –
у жизни кочевой.
Не оставляя тени,
растает минарет.
Вокруг пески сомнений,
вокруг пески побед...
И тропы приоткрыты
к словам: «Аллах – Акбар».
И льет вода в корыто,
под непомерный жар.
И шепчет азиатка,
острее сабли стан:
где, где твоя палатка,
уходит караван.
________________
Из воспоминаний юности