В теле дрожь. Вспоминаю, они смеялись.
Я был заперт за капиллярной решеткой
Собственных глаз. Роговицы ломались,
Причиняя мне боль. Стесненная глотка
Рифмы плевала в белый бумажный ком.
Я сжимался и ждал, пока смех оставит,
Улыбки затянутся, будто воск под огнем.
Терпел, заставляя молчать свою память.
Дитя искалеченного сознания. «Уйдите!»
Стрелами из груди вылетали строчки,
Сквозь ребра, разрывая ткани на нити.
«Ты болен? Или видениями озабочен?» -
Вопрошали они. Я крутился на кресле.
А мысленно я стонал, ища капюшон.
Домой – один, и здесь мы не вместе.
Дождь моей крови идет под зонтом,
Когда окукливаются извилины. Крики,
Вывих челюсти, выкрученные суставы.
За спиной всегда стоял мой хранитель,
Насыщал таблетками, омывал отравой.
Слезы не выпущу: «Не здесь, еще чего!»
Всхлипов умерших мне давно хватает:
Изнутри вещают. Поставьте счетчик –
Узнать, сколько душ в голове бывает.
Словами кашляю. Их раньше не слышал:
«Пустите меня, это не мое, нет, нет, нет».
Височная доля болит, диктует, и пишут
Послушно кисти. Мертвый живым ответ.
По позвоночнику тянется смерти шлейф,
Стучит дисками и костяшками, ощущаю.
Они смеются. «Что? Не смотрите, нет».
Усмешки – вода. Как Бастинда, растаю.
Лихорадочно сокращаются стенки труб,
По коим бредет поток бесноватых фраз.
Ах, и безмолвье срывается с рваных губ,
Тишь. Молчу. Раз не приходится на раз.
Контролирую ситуацию: нет желания
На костер идти, привязываться к столбу.
Ведь не сгорит иссиня-алым пламенем
Тот, кто давно кремирован, кто в гробу.
Keihne.
27.02.15