Но не одумалась Варвара, не образумилась ни через день, ни через два, ни через месяц… Ох, как же они любили друг друга! Каждый раз был последним… потому, как понимали оба, что не может быть долгим их краденное счастье… Не позволят, не допустят… Непременно вмешаются, непременно разрушат всё… Но пока… Пока каждая минута принадлежала только им, благо зима и у пастуха не так уж много дел и забот: сбегает на ферму, поможет корма раздать, покрутится часок-другой да и бегом обратно к любимой своей соловушке… И не насмотрятся, не налюбуются, ни надышутся, ни ещё чего…
Знали об этом в деревне многие, но тоже молчали, боялись даже взглядом выдать их, стать причиной горя да кручины… Никто не сомневался, что не потерпит, не позволит управляющий остаться с Николаем своей Вареньке, мужней-то жене, венчанной, покрывшей теперь срамом и позором супружескую постель… А Николай-то и вовсе головой рисковал… Тяжёл на руку управляющий… и зашибить мог… И никто в том ему не указ, и никто не поперечник...И отвечать бы за то не пришлось, потому как и спрашивать не кому... А и, руку-то на сердце, было за что… было, как ни любили её, как ни жалели… Ведь, это надо какую волю взяла: мужний дом оставила, опозорила всю родову мужа-то своего, пятном несмываемым покрыла, хоша и сноха, а впредь некоторые и задумаются брать ли от них невест-то своим сыновьям, али лучше в других каких местах поискать? Вот, ведь, что натворила сама того не ведая, да не задумываясь… Но молчат люди, помалкивают… В самом-то начале из жалости к ним обоим, потом из любопытства: чё далее-то будет? А потом уже и от страха за себя самих пред Андреем-то Макаровичем: не ровен час, что и взъярится, почему, мол, молчал до этих пор? Почему раньше ничего не говорил? Потатчик? Али сам не муж, не отец, не понимал насколько горько и противно сердцу-то отцовскому? А что последует за этим, далее и подумать было боязно… За чужое да на себя гнев навлекать не больно кому хотелось-то…
Живи Николай где в другом месте, не избежать бы любовникам скорой огласки, а так… Домишко с самого дальнего краю, на отшибе, считай… Да и не любил там появляться управляющий, стороной обходил, что им опять же было на руку… Вот и десять годков пролетело, а ничего не забыл он Николке-то, не простил… Слава Богу, что просто не замечал, отводил глаза в сторону…
Знали и понимали свой грех-то и Варвара с Николаем… знали… Как не знать, чай, не молоденькие годами-то… Ей-то двадцать седьмой пошёл, а тот на десяточек постарше был… Упустили время, не смогли остановиться вовремя, а потом уже – эх, была не была: отлюблю за все годочки, что остались! Вот и любили без оглядки, да без устали… Не заметили, как и весна наступила… а вместе с нею и первые признаки беременности… Ох, и испугалась же она, но не за себя окаянную, а за дитя это ещё не рожденное… Понимала: одно дело просто блуд, и совсем другое прижитый на стороне ребёнок… А Николай от радости и вовсе дурачком сделался: и раньше улыбка не сходила с лица, а теперь и вовсе, что лазорев цвет! Сколь раз пыталась серьёзно поговорить, да только все попытки эти поцелуями заканчивались сладкими, да объятиями жаркими, покидать которые у неё не было ни сил, ни желания… И махнула она опять рукою: будь, что будет! Господь не выдаст – свинья не съест…
Летом-то попроще стало: не всё дома сидела… Где стадо, там и пастух, а где пастух, там и «пастушка» его… Любовались рощи дальние, восхищались луга с разнотравием, не сводило глаз солнышко красное, восторгались пташечки певчие на любовь их, завидуя, глядючи! Окажись вдруг здесь Тихон путями неведомыми, не узнал бы он своей Варюши, ни за что бы не узнал! Никогда ещё не была она так хороша даже в юности! И откуда только взялась и эта плавность в движениях, в повороте головы, шеи лебединой? Всегда суровый и колючий, строгий взгляд вдруг наполнился таинственным мерцанием звёздных ночей… Звёзды, звёзды смотрели теперь оттуда, из самой глубины глазищ-то её серых, бездонных омутов, манили к себе обещанием наслаждения неземного…
«Ах, любовь, любовь! Да, что же ты такое? Волшебство ли, колдовство ли, наважденье ли? Как же понять тебя, а, поняв, сберечь? Чем богата ты, тем и делишься… И черпаем мы всё пригоршнею, до пьяна тобой упиваемся… Лишь один сундук под замком стоит… Ключ в руках твоих, но не выпустишь… Что на дне его, сундука того? Сила сильная – благоразумие… Ты не дружишь с ним, прогоняешь прочь… На одной тропе вместе тесно вам… Оно многим нам бы могло помочь скинуть морок с глаз, наваждение… Нет добра в тебе, но есть похоть, страсть, сладострастие, наслаждение… Ох, доверившись, так легко пропасть, так заманчиво вниз скольжение… Как погода ты, переменчива: с неба ясного часто дождь идёт… До чего же ты всяко верчена… Почему ж из нас тебя каждый ждёт? А и можно ли совладать с тобой, приручить-взнуздать, чтобы слушалась? Прозвучал вопрос, но вопрос ли то? Не вернее ли, что смятение?»
«Можно? Можно… да! Не хочу скрывать! Силу сильную зовут Мудростью… В тех, в ком есть она, предо мной черта… Сделать, как хочу, будет трудностью… Не позволит вам выпить мой нектар, лишь пригубите, не распробовав… Может, влюбитесь, чуть другими став, приоткрыв-впустив каплю нового… Мудрость – холод, лёд… А во мне огонь солнца жаркого! С Мудростью по земле ходить, а со мной в полёт в мир цветущих звёзд ярче яркого! Кто-то там сказал, нет во мне добра… И обидно то, и не правильно! Я люблю вас всех! Даже не хитра… И за то в веках Жизнью славлена!» «Когда так, ответь, почему подчас заставляешь жить, как не хочется? Безответность ждёт очень многих нас – мрак, преддверие одиночества…» «В наказанье то за обиду мне: не увидели, отвернулися… Я не гордая – явлюсь в новом дне, чтоб от боли пусть, но проснулися…» «Злая ты любовь…» «Нет! Я разная!» «Без тебя смогу!» «Не советую…» «Не слепить тебе из меня слугу!» «Жаль мне жизнь твою – песнь не спетую…»
Хоть и была Варенька мудра не по летам, а сдалась та мудрость, отступила в тень… Любовь… Лишь ею сейчас пылала каждая клеточка, каждый нерв, каждое мгновение… Знать ничего не хотела Варя, видеть ничего не желала… Плыла по волнам, наслаждаясь да радуясь… А уж про него и того не скажешь: растворился весь без остатка во взгляде её бездонном, утонул, не желая всплывать вовсе! Но всё тревожней билось сердце, всё чаще сжималось оно в испуге от какого-нибудь постороннего звука, всё болезненнее проваливалась в никуда душа, всё дольше не желала возвращаться обратно… Оба прекрасно осознавали – близко, близко расставание… А что последует за ним и думать было боязно… Не надёжна, не прочна краденная любовь… Неизбежно отвечать придётся…
Незаметно, слишком быстро промелькнуло лето, а за ним и осень… Зима выдалась на редкость студеная, да морозная… Приближался срок родин… Страшно… маетно… А незнаемое вдвойне страшней… Николай, как мог, успокаивал, говоря, что повитуха-то бабка Акулина, вон, через дом живёт, рядышком… Поможет… Как не помочь-то? Непременно поможет, да она и обещала уже давеча, когда встретилась ему у колодца-то… Варвара слушала, головой кивала, а всё одно – боязно… Хоть и сама пыталась подшучивать над своими страхами, говоря любимому: «Что корова, что баба – одно и то же, чуть размерами отличаемся только и всего! Сколь телят-то принял во время отёлов? Сосчитать, небось, нельзя! И этого примешь, справишься!» «Нет, ну ты и нашла себя с кем сравнить – с коровой!» - смеялся он в ответ. «А то нет! Такая же, вон, пузатая, да неповоротливая… Куда только талия моя подевалась… И «вымя» гляди как налилось – подставь подойник, точно полый надоить можно!» «Варька! – хватался он для видимости за бока от смеха, пытаясь хоть как-то скрыть от неё свою тревогу – Я тебя умоляю: прекрати! Чудушко ты моё славное! Не помню, говорил ли я тебе сегодня, как крепко тебя люблю?» «Дай-ка подумать… - нахмурившись, якобы и впрямь вспоминая, отвечала она – Если и ошибусь, то совсем не на много… По-моему, с того момента, как встали отобедавши, вот это признание будет двести пятьдесят восьмым…» «Вот, а говоришь, что любишь меня! – дурашливо обижаясь, надул губы Николай – Когда любят, то не обманывают любимого человека… Я точно знаю, что моё последнее признание было триста пятнадцатым… Жульничать некрасиво, Варвара свет Андреевна! Ой, как не красиво-то… Какой пример вы подаёте сыну-то нашему?» «Сыну?! С чего бы вдруг такая уверенность? А, может, там девочка, доченька?» «Ни в коем случае! Господь сверху видит всё… Видит и, как никто другой, знает, что это мой единственный ребёнок… больше их у меня не будет… - вдруг посерьёзнев, горько произнёс Николай – А потому там не может быть девка… только сын, наследник… Правда наследовать-то ему и нечего вовсе, кроме моей огромной любви к его матери!» «Это что ещё за слёзы? – вдруг обратил внимание на то, что она плачет – Успеешь ещё, наревёшься… Мы же вместе! Пусть пока… Пусть! Но пока это так, не может быть никаких причин для слёз! Согласна?» «Ага…» - прошептала она, ещё ниже склоняя голову…
Роды начались ещё с вечера… Внезапно, как-то весьма неожиданно, появилась тянущая боль в пояснице… но, как появилась, так тут же и исчезла… И Варя не придала ей никакого значения… Где-то через час всё повторилось снова… А потом всё чаще и чаще, всё сильнее и сильнее… Тихонько, чтобы не разбудить Николая, поднялась и принялась ходить по дому, растирая руками больную поясницу… Но, как говорится в пословице: родить нельзя погодить… А уж когда вода хлынула по ногам, стекая в валенки, всё стало окончательно понятно… «Коль! Проснись, пожалуйста! – жалобно прошептала она в промежутке всё усиливающихся схваток – Позови бабку Акулину, если не хочешь сам роды принимать… Началось у меня…»
Испуганно вскочив, тот сразу оценил сложившуюся ситуацию и принялся бодро отдавать команды: «Началось, говоришь? Вот и хорошо! Только мне не понятно, что это ты разгуливаешь по дому вместо того, чтобы лежать? А, ну марш в постель, быстро!» - поднял её на руки и, откинув одеяло, собрался было опустить прямо на перину. «Подстелить нужно что-то… запачкаю…» «А и хай с нею, с периной той – другую соберём!» «Нет! Не годится так! – закапризничала она, спускаясь с его рук на пол – Сними перину и постели просто попону чистую!» «Ладно, ладно, раскомандовалась!» - быстро исполняя её требования, ворчал Коля – Укладывайся давай! Я мигом! Побудь одна минуточку, хорошо? А я - одна нога здесь, а другая уже там!» «Да иди уже! Сил нету терпеть!»
Бабка Акулина, как будто знала уже, не замедлила явиться, успокоив тем самым хоть немного Варю. «Так, молодец! Быстренько растапливай печь, да грей нам воды побольше! Есть вода-то в доме, аль в колодец бежать?» «Есть! С вечера натаскал!» «Вот и молодца… Ты сполняй, что я тебе сказала, а мы с Варварушкой другим делом займёмся! Ты, милая – обращаясь уже к роженице – Покричи, коль терпения-то не станет, покричи… А потом будешь слушать меня, поняла? Вот, что я тебе скажу, то и станешь делать!» "Что делать-то? На что я сейчас годна-то?" «А рожать, рожать, милая моя! Это сейчас наипервейшая твоя и забота и работа!»- усмехнулась себе под нос повитуха…
Ох, и досталась же эта ночь Николаю… Ох, и досталась… Он и по улице бегал, и в сенях сидел, и в дом ломился, а услыхав стоны да крики, тут же кидался бежать прочь… «Господи! – молился, стоя на коленях в сугробе – Господи! Только не отнимай у неё жизнь! Господи! Дай ей благополучно разрешиться от бремени! Накажи меня, но не её! Прости нас грешных по великой милости своей! Велик наш грех – прелюбодеяние… Но, разве, любовь грех? Ты же, как никто, знаешь, чисты мы перед Тобою, Господи! Накажи, но не до смерти… Позволь замолить… Позволь любить… хотя издали…»
С первыми лучами просыпающегося солнышка, наступающего нового праздничного утра (день пресвятого Николая-угодника) в мир явился новый человек: Варя родила своего первенца - сына! Мальчишечка родился крепеньким в мать, а обличием как есть отец! Вылитый Николай! Так и порешили назвать, а как бы ещё-то? Лишать дитя Небесного покровителя не есть дело, не по-христиански, не правильно!
Ополоснув ребёнка тёпленькой водичкой, да показав как пеленать-свивать, повитуха удалилась, а молодые и счастливые родители остались в доме с малышом… Первые-то денёчки и вставать ей не позволял, только по крайней надобности… Всё сам: и варил, и стирал, что уж и вовсе было для неё неожиданно… Но постепенно окрепла и сама… Молока хватало, ребёнок был сыт и всё больше спал, как ему и положено в этом возрасте… «Так бы вот всю жизнь-то прожить! – частенько думала Варвара – И ничего–то не нужно больше! Вот только быть бы с ними рядом, с моими Николаями…»
Но как ни таились, как ни скрывались, а всё-таки узнал про непотребное поведение Вареньки батюшка её родимый… Два месяца сыночку исполнилось на тот момент… Ой, как же мчал на санях управляющий к их дому-то, как торопил, нахлёстывал Сивку… Да не один – с помощниками… Скрутили Николаю руки верёвками крепкими да и заперли в чулане, чтоб помешать не смог творить им расправу над непокорной бабёнкой…
Выпряг батюшка Сивку из саней-то, да вместо него дочь родную за косы её длинные привязал к оглобелькам-то, да кнутом витым-крученным повдоль спины… Так все семь километров и проехал до дома мужа-то её законного…
Ни вскрика, ни слезинки… только вздрагивала под ударами кнута жалящего тело её нежное… Больше месяца пролежала тогда в горячке, балансируя по самой кромочке… Думали – отлетит ко Господу душа мятежная… Но и в том не судьба… Ничего не помнила, ничего не видела вокруг себя: только лишь перекошенное злобой лицо родителя своего…
Возвратил к жизни ребёнок, Коленька, кровиночка… Кто переправил его сюда – не ведала и не спрашивала ни у кого, как и о том, что сталось с отцом ребёнка… Краем уха слышала, что забрили ему лоб и отправили в солдаты, на войну… Так и сгинул там, как и не было…
А потом пришло письмо от Тихона… Писал, что был ранен, списан вчистую, возвращается домой. Что до неё, до Вари, то ничего не предпринимать, мол, приеду, сам разберусь…