Вот и двор где я пестовал годы
фонарями глазеет с укором -
что-то брат ты ко мне поостыл.
Облупившихся лавочек сколы,
тополя голосят – блюз под коду,
и придавлена свежестью пыль.
А рука уж блуждает по коду,
открывая знакомые двери,
дворик ожил цыгарок огни
зигазагами падают в серость.
Слышу возглас, знакомого вроде:
«Ар, смотри чернослив», - а за ним
выползают из тени, как звери,
в бумерах, ощетинившись хмелем,
в нашу честь, отправляя салют,
из бутылок, из гнева без меры
и несут идеал своей веры,
оскверняя родную землю’.
Я с Андрюхой – мулатом у стенки,
а напротив в оскалах шеренга,
позади моя крепость, мой Брест,
И всё в теле сжимается резко,
и регбистом кричит мозг на сленге:
"Проводи комбинацию крест".
Руки мечутся, бьются, как птицы,
сталь тупая на сердце несётся
и душа рвётся в сучьей тоске.
Я как цензор сценарный намёток
смерти пошлой рву, лезвие стиснув
в онемевшей кровавой руке.
Ручеёк, расползаясь узором,
окаймил дурака того пальцы
побратимов, скрепивши печать,
и глаза наши встретились в танце,
на плечо ужас сел мне, как ворон.
Что же делать теперь, твою мать!
Как романы Паланика Чака
Поражают развёрткой сюжета,
Так и я был раздавлен в конец,
Распознав под зверёнышем этим
Брата младшего друга по парте,
С кем коптил окурками школы торец,
С кем линолеум шоркал, когда был юнец.