Повинуясь перекладке руля, тяжело груженый «Волго-Дон» не спеша заходил на поворот. Капитан даже не стал убавлять обороты двигателей и они продолжали работать на полный ход. Нос теплохода сначала медленно, но, потом, все ускоряясь, покатился влево.
- Так, хорошо, одерживай… А теперь ложись на створы и будь внимательней, - только и сказал капитан рулевому.
- Есть ложиться на створы, - эхом отозвался рулевой, и начал одерживать судно, чтобы остановить его на створной линии.
- Ну, а теперь держись этого берега и будем так идти до кормовых створ. – дал капитан команду, удобнее устраиваясь в поворотном кресле.
- А вот сейчас можно начинать поворот вправо…хорошо…теперь начинай одерживать… и ложись на кормовые створы, - голос капитана в ходовой рубке звучал доброжелательно и это придавало уверенности молодому рулевому.
Капитан убедился в правильности нового курса и вышел на крыло ходового мостика. Рулевой, совсем молодой восемнадцатилетний крепкий паренек, среднего роста, стриженный под «бобрик», то внимательно смотрел вдаль, отыскивая взглядом буй осевой обстановки, то, иногда, оглядывался назад, придирчиво оценивая линию кильватерного следа. Придраться было не к чему: за кормой теплохода тянулась идеально ровная дорожка кильватерного следа.
“Волго-Дон” шёл из Ярославля в район Астрахани с грузом гравия 5000 тонн для строек будущего коммунизма. Конкретное место выгрузки оговорено не было, но до Астрахани было ещё далеко и беспокоиться раньше времени не стоило. Позади остался Горький и лимитированные по глубине перекаты того района, прошли Казань и Куйбышевское водохранилище, раскинувшееся рукотворным морем и затопившее огромные территории плодородных, пойменных земель, сравнимые по площади с отдельными Европейскими государствами. Тогда это преподносилось как достижение, отражающее широту русской души. Пройдет с десяток лет и команды судов, бороздящих волжские просторы, увидят заросшие ряской воды с задыхающейся рыбой.
- Эх, жаль, что Стаса нет, он бы оценил работу своего младшего брата на руле!, - он огорченно вздохнул и стал перебирать в памяти события последней недели.
- Неделя как неделя, ничего особенного. Сходили в Углич с гравием. Так себе городишко, провинция. Стаса забрали прямо с теплохода, в Городецком шлюзе, и увезли на «скорой помощи» в больницу. Вроде желтуха. И где он ее, только, подхватил? Интересно, сколько он там пролежит? Писем что-то из дома давно не получали. Обленились. Пару слов написать трудно. Да, был инцидент со стармехом: он разозлился, что я, на ночной вахте, заглушил вспомогательный дизель-генератор и перешел на другой, остановленный для профилактики. Ну, не понравились мне какие-то посторонние звуки в его работе. Позднее обнаружилось, что рассыпался подшипник генератора, а стармех ограничился всего лишь одним словом «молодец», а ведь ласковое слово и кошке приятно. Удача, что на «плавучке» (плавмагазин) купил индийский чай «со слоном», халву и пряники, а то на берегу, в магазинах – шаром покати. Теперь можно будет вечером со Стасом чай попить. Тьфу, он же в больнице!
Оглянувшись в очередной раз, рулевой заметил стармеха, стоявшего на корме и что-то внимательно разглядывавшего в воде. Постояв так минут десять, тот поднялся по наружному трапу на крыло ходового мостика и что-то стал обсуждать с капитаном. До рулевого долетали только обрывки разговора:
- Александр Михалыч! Меня беспокоит…и вот эта муфта горячей посадки …. на пару дней …. Лучше в нашем Городецком заводе. Все, что в моих силах…
- Через двое суток хода, если все будет хорошо, встанем под выгрузку, и делай, что хочешь. Чует мое сердце, что стоять там будем долго. Это километров 60, не доходя до Астрахани, в чистом поле, - успокоил его капитан.
Стармех зашел в рубку, проверил показания тахометров и, собираясь уходить, спросил:
- Ну что, Николай, осиротел? Что слышно о брате?
- Это у капитана нужно спрашивать. Мне никто ничего не докладывает, знаю только, что его положили в Городце в горбольницу, - и рулевой снова переложил руль на пару градусов вправо, чтобы вернуться на заданный курс.
Стармех, сам того не желая, словом "осиротел" затронул в душе рулевого чувствительную струну, отвлекая его от созерцания кильватерного следа.
Николай, действительно, осиротел, остался без матери, когда ему было восемь лет, а старшему брату, Станиславу, учившемуся в Горьковском речном училище, тогда было пятнадцать. Теперь брат уже старший помощник капитана на этом «Волго-Доне», а вот жизнь у младшего из братьев складывалась причудливым образом: по окончании семилетней школы его отдали учиться в сельскохозяйственный техникум, который он только что окончил и был, по распределению, направлен в небольшой колхоз неподалеку от Городца.
Было начало февраля, когда он с небольшим чемоданом, в котором умещались все его пожитки, приехал к старшему брату в Городец, где тот зимовал со своим теплоходом. Если честно, молодой выпускник, выросший в городе, не собирался связывать свою жизнь с сельским хозяйством и не без душевного волнения готовился продолжить свой «крестный путь» в деревню. Братья обсудили сложившуюся ситуацию, и было решено, что нужно, налегке, без чемодана, съездить в этот колхоз и на месте узнать что и как.
На следующий день, к вечеру, после утомительной, двухчасовой езды по занесенной снегом дороге, в стареньком дребезжащем автобусе, Николай приехал в предназначенный ему колхоз в Нижегородской глубинке. Правление колхоза размещалось в просторном деревянном доме, который отличался от других домов села наличием красного флага над крыльцом. Председатель колхоза, не старая еще, но какая-то поникшая женщина, с лицом, в котором не было ничего запоминающегося, в валенках и овчиной безрукавке, поверх которой была наброшена пуховая шаль, критически оглядела фигурку новоявленного агронома и, распросив его о семье, изрекла:
- Колхоз у нас небольшой, 800 гектаров земли. До тебя у нас была девушка из вашего же техникума, мы ей платили 50 рублей. Тебе, как мужику, будем платить 60 рублей. Сейчас подумаю, куда тебя на постой определить.
Выбор пал на одинокую старушку, жившую в покосившемся доме на окраине села. Идти пришлось по наезженному глубокому санному следу, мимо утонувших в снегу домов с подслеповатыми, слабо освещенными окнами. Николай, в своих ботиночках, еле поспевал за широко шагавшей, обутой в добротные валенки, Верой Григорьевной - так звали председателя колхоза. С трудом дошли до нужного дома. Входная дверь оказалась незапертой.
- Входи, не бойся. Она уже спит, наверное, да и слышит неважно.
Хозяйка дома не ожидала никаких гостей и уже лежала на печи. В комнате было чисто и прохладно. Под потолком тускло светила лампочка без какого-либо абажура. Вера Григорьевна по-хозяйски расположилась на лавке за столом и потребовала чаю.
- Знакомься, Матвеевна! Это Николай, наш новый агроном, будет твоим постояльцем. Ты не против? Да слезай ты с печи и ставь чай, а то мы замерзли, пока до тебя дошли. А как ты сама-то из дома выходишь? У тебя же тут перед домом снега по пояс!
Старушка, довольно, проворно слезла с печи и включила чайник. Когда она подсела к столу, стали видны её натруженные руки и изрезанное глубокими морщинами лицо, на котором с трудом угадывались следы прежней красоты, а низко надвинутый на лоб платок скрывал редкие седые волосы. На вид ей было лет 80. Поговорив о том-о-сём, Вера Григорьевна стала прощаться:
- Ну, вы тут сами пейте чай и устраивайтесь. Меня ещё дела ждут.
Она попрощалась и ушла. Матвеевна открыла заслонку печи, погремела посудой, и поставила перед постояльцем миску пшенной каши и стакан чаю, настоянного на травах.
- Спать тебе я постелю на диване, а ты, чтобы не замерзнуть, накройся полушубком - под утро прохладно будет. Ну, я пошла спать, - и Матвеевна опять забралась на русскую печь, занимавшую чуть ли не четверть полезного пространства комнаты.
Николай лежал на жестком диване, накрывшись солдатским одеялом и полушубком поверх него, и обдумывал ситуацию. Не спалось. На душе было неспокойно. Давил низкий потолок. Тишину в комнате нарушало похрапывание Матвеевны и непонятные шорохи за отошедшими обоями. Мерно тикали часы-ходики на стене. Он догадывался, что Вера Григорьевна неспроста определила его на постой к Матвеевне – пожалела одинокую старушку, но от этого не становилось легче. В голове назойливо звучали слова из песни, записанной на магнитофон Матвея – старпома с такого-же теплохода, как у Стаса:
А где-то, а где-то летят по насту сани,
И мчится ракета в неведомом краю!
Значит, песня не спета про молодость мою, -
Захочу и ее допою! ...
Шел 1964-й год. Уже Гагарин побывал в космосе. Где-то кипела жизнь. Кого-то романтика вела в рискованные походы, кто-то подымался над обыденностью, а здесь … Медвежий угол. Все, как во времена Радищева. Неужели он может, в итоге, стать таким, как Вера Григорьевна? Неужели это тупик? Вот под такие мысли он, незаметно, и уснул.
Назавтра, садясь в автобус, Николай мысленно попрощался с этим селом и его обитателями, почти уверенный, что сюда уже не вернется. Мысль о дезертирстве с трудового фронта болезненной занозой сидела в душе, но, по мере приближения к Городцу, муки совести стали слабеть, настроение улучшилось, а надежда на благоприятное решение его проблемы укрепилась.
Стас, убедившись, что младший брат причитающиеся ему подъемные деньги не получил, что карьера в сельском хозяйстве его мало интересует, тем более осенью так-и-так призовут на военную службу, наилучшим решением в этой ситуации для Николая посчитал работу под своим руководством на грузовом теплоходе «Волго-Дон». Коллеги Стаса, обитатели уже знакомой Николаю комнаты, одобрили принятое по несостоявшемуся агроному решение, и «молодой» - так они теперь называли его, стал законным членом компании из трех первых штурманов с грузовых теплоходов, живших дружной коммуной. Обстановка в квартире была почти семейная. В отделе кадров, после ходатайства брата, препятствий не возникло, и Николай, заполнив необходимые документы, стал, на законных основаниях, рулевым-мотористом грузового теплохода “Волго-Дон” - крупнейшего на то время в мире речного судна проекта 507А: длина 140 м., ширина 16,56 м., высота борта 5.5 м., осадка 3,5 м., водоизмещение 6700 т., мощность главных двигателей – 2000 л.с. Начиналась новая жизнь.
Зимующие в затоне суда были расставлены по типам и по назначению так, что получились своего рода улицы со столбами освещения, как в городе, только вместо домов там были теплоходы. Зима в тот год выдалась суровая. Морозы часто достигали 25 – 30 градусов, но, несмотря на это, ремонтные работы на судах не прекращались. Первое посещение своего(!) теплохода стало волнующим событием для несостоявшегося агронома: в первый раз ступить на палубу настоящего судна, ощутить в ходовой рубке особый, ни на что не похожий запах, может быть запах настоящих странствий, увидеть свою, отдельную каюту… Что может быть прекрасней?! Всё-таки мечты, иногда, становятся явью.
Теплоходам, как и людям, привыкшим постоянно находиться в движении, бывает, наверное, невыносимо трудно стоять на одном месте и с нетерпением ожидать момент, когда можно будет снова продолжить движение. Куда угодно – лишь бы не стоять на месте.
Городец расположен на левом, высоком берегу внушительных размеров озера, с двумя шлюзами с северной и с южной стороны. Разрастаясь, город вплотную подошел к обрывистому берегу, за которым и начиналось «озеро», обозначенное в лоции, как межшлюзовой бьеф. Вниз, к воде, вела, как тогда казалось, бесконечно-длинная, широкая бетонная лестница, упиравшаяся в угольную пристань – просторную площадку для складирования запасов каменного угля.
Начиная с конца апреля, когда Волга освобождается ото льда, в Городце начинается грустный праздник – проводы уходящих в свой первый рейс теплоходов, который заканчивается во второй половине мая. За несколько дней до выхода в первый рейс, теплоходы переходят к угольной пристани, и, уткнувшись носом в берег, обкатывают на малом ходу свои двигатели. С носа на берег, почти вертикально, опускается трап, и команда, как обезьяны на пальмах, тащат на себе, балансируя на трапе, свои пожитки.
Потом начинается главное – каждый уходящий теплоход прощается с остающимися на берегу. Сценарий прощания таков: теплоход дает задний ход, капитан берется за тросики привода тифона (устройства подачи звуковых сигналов) и окружающее пространство покрывает густой, низкий звук, идущий снизу, от воды, в сторону столпившихся на высоком берегу провожающих и зевак. Каждый теплоход имеет свой голос. Это только небольшие буксиры могут вскрикивать заунывной сиреной, а крупные, уважающие себя суда, разговаривают, обязательно, плотным басом. Первый звуковой сигнал самый длинный, второй – чуть короче, следующий - ещё короче, ещё короче, ещё,… потом снова длинный и последний – короткий. Теплоход разворачивается, раз- двигая корпусом еще плавающие льдины, и идет на выход из бьефа к шлюзу, вниз по течению. Конечно, на палубе стоят все свободные от вахты, и, под звуки "Славянки" льющейся из динамиков, машут руками своим родным и близким, оставшимся на берегу. Да, провожают пароходы совсем не так, как поезда…
Первый удар по самолюбию Николай получил от брата, заявившего, что он не хочет, чтобы кто-то другой мучился с неопытным рулевым:
- Вахту на руле будешь стоять со мной с 18.00 до 22.00. Уж если медведей удается научить, ездить на велосипеде, то и ты, надеюсь, сможешь стоять на руле.
Услышать такое, тем более от старшего брата, было очень обидно. Николай мог водить любой грузовик, трактор, а комбайном управлял даже с некоторым шиком – переключал скорости на ходу, а не с остановкой, как требовали инструкции. Но здесь все иначе.
Первую вахту на руле стоять было невыносимо тяжело, но не физически, а морально. Во-первых, руля, как такового, у теплохода не было, а имелись рулевые насадки: чтобы стало понятно, нужно представить себе огромную, без днищ, бочку диаметром с человеческий рост, которая, в горизонтальной плоскости закреплена на вертикальном валу, проходящим внутрь корпуса судна, в румпельное отделение, и там, через систему приводов, соединенную с рулевой машиной. Вот внутри этой бочки-насадки и вращается гребной винт. Вся эта конструкция позволяет увеличивать тяговое усилие гребного винта, а управление теплоходом производится поворотом этих самых насадок. Кроме очевидного плюса, в виде увеличения тягового усилия, рулевые насадки имеют и существенный минус – при прохождении мелководных участков, поворот насадок вызывает сильную вибрацию на корме, погасить которую не удается даже установкой специальных успокоителей, в виде массивных железобетонных кубов над насадками.
Привычного штурвала не было вовсе, а имелась банальная сдвоенная ручка с набалдашником. Поворот этой ручки вправо или влево заставлял насадки отклоняться от диаметральной плоскости на нужное количество градусов. Если эту сдвоенную ручку разъединить, то можно управлять каждой насадкой в отдельности.
Слушаться молодого рулевого теплоход, явно, не хотел. Он шел, как кошка, которая гуляет сама по себе. Николай изо всех сил таращил на фок-мачту глаза, пытаясь уловить ускользающий момент, когда нос судна покатится в какую-либо сторону, чтобы штурвалом парировать это движение. Рулевая машина еле поспевала за перекладкой руля. В какой-то момент, когда судно заходило на поворот, Стас не выдержал, отстранил «молодого», и сам встал к рулю:
- Твое счастье, что мы в балласте и сейчас полная вода. Оглянись, посмотри назад.
Корма теплохода, казалось, была, почти, на берегу. «Волго-Дон», словно почувствовав, кто встал к рулю, кроткой овечкой пошел строго по прямой, не позволяя себе никаких выкрутасов. Потом на руль, снова, встал Николай, и опять 140-метровая махина пошла гулять, шатаясь из стороны в сторону. Что в это время думал старший брат, можно только догадываться, но вслух он позволил себе сказать только одну, вполне литературную, фразу:
- На прямолинейном участке кильватерный след за нами должен быть, как по линеечке, а у тебя – как бык на ходу поссал.
Впечатлений от первой вахты на руле было предостаточно, а перспектива повторения пройденного превращала ожидание следующей вахты в душевную муку. Но, рано или поздно, все неприятности кончаются. Настал, наконец, тот день, когда Николай смог сказать себе:
- Мы сделали это, мы победили! – еще чуть-чуть и он запел бы:
Надоело говорить и спорить,
И любить усталые глаза...
В флибустьерском дальнем море
Бригантина подымает паруса...
За кормой теплохода тянулась идеально ровная, искрящаяся на солнце, пенная дорожка кильватерного следа. Он с нетерпением ждал момент, когда брат обратит на это внимание, ведь не заметить такое было нельзя. Внутри все радовалось и пело. И эта 140-метровая громадина, послушно шла, как того требовала обстановка, и уже не пыталась взбрыкивать. И он дождался: брат взглянул на пространство за кормой, на мгновение задумался и сказал:
- Вот что, возьми швабру и наведи порядок в рубке и на мостике.
Идти по осевой обстановке в большом, как море, водохранилище – одно удовольствие: доходишь до очередного буя, открывается следующий, никаких проблем. Прекрасный августовский день клонился к вечеру. Закатное солнце окрасило легкие облака на горизонте в нежно-розовый цвет. Безветрие. Вода, как жидкое стекло. Даже удивительно, что неповоротливая туша теплохода так легко рассекает плотные массы воды, и движется вперед, оставляя за собой пенный кильватерный след и расходящиеся в разные от кормы стороны волны. Все двери и окна ходовой рубки были открыты настежь. Через открытые люки машинного отделения доносился сдержанный гул главных двигателей. Приятно подрагивала под ногами палуба. Теплый, ласковый воздух, пропитанный запахом здоровой воды, легко шевелил волосы на голове, проникал под рубашку и создавал ощущение чего-то приятного, волнующего, идущего из детских воспоминаний. Много чаек сопровождало теплоход. Самые любопытные подлетали близко к открытым дверям рубки и заглядывали внутрь словно хотели понять, кто и зачем пожаловал в их владения. А, с наступлением ночи, если пройти на бак, то можно испытать моменты настоящего счастья: сюда не долетали звуки работающих двигателей, а тишину нарушали только влажно-шуршащие звуки разрезаемой форштевнем воды, превращающиеся во всплески, когда судно подминало случайную волну, оставленную прошедшим встречным теплоходом. А если лечь спиной прямо на неостывшую еще от дневной жары палубу, то над тобой распахнется бездонный, сине-черный небесный шатер, усеянный мириадами ярких, крупных звезд, которые будут взирать на тебя не равнодушно, как в больших городах, а загадочно, с интересом, словно приглашая на доверительный разговор. И сам ты улетишь в эту бездонную глубину, и забудешь, на время, об оставшейся где-то под ногами земле, забудешь о своих проблемах, забудешь всё….
Плотины гидроэлектростанций и каскады водохранилищ, до неузнаваемости изменили облик великой русской реки. Одно только Куйбышевское водохранилище протянулось на пятьсот километров в длину, а в ширину, в районе устья Камы, достигает 35 – 40 километров.
Самое, наверное, красивое место на Волге – это Жигулевские горы. Они протянулись на 70 километров по правому берегу. Жигули особенно красивы, если смотреть на них с воды. Берег в этом месте обрывистый, заросший сосновым лесом. Очень красива Волга в районе Саратова., а на границе Саратовской и Волгоградской областей, когда проходишь мимо села Белогорское, тебе вдруг могут сказать:
- А вот, посмотри, на правом берегу, утес Степана Разина.
Да, да, это тот самый утес, о котором сложена песня: "Есть на Волге утес..."
Но между песенным утесом и тем, что существует в действительности, - две большие разницы: ничем, особенно, не выделяющаяся гряда обрывистых холмов и среди них затерялся тот самый, знаменитый утёс с плоской вершиной, с которого, по преданию, Разин бросил в Волгу 15-летнюю персидскую княжну Зейнаб (а есть версия, что, находясь в нетрезвом состоянии, по пьяни, бросил её в Волгу со своего челна), совершив, тем самым, уголовно-наказуемое деяние, в современном понимании поступка, совсем не красящее народного героя и бросающее тень на его репутацию. Так поступить его заставило недовольство соратников, возмущенных тем, что Разин не позволял им вольности в решении «женского вопроса», а сам… Нерешенность «женского вопроса» напомнит о себе в марте 1918 года. Тогда Саратов охватит волна народного возмущения декретом Саратовского губернского Совета народных комиссаров «Об отмене частного владения женщинами». Согласно декрету, все женщины в возрасте от 17 до 32 лет, кроме имеющих более пятерых детей, изымались из частного владения и объявлялись достоянием народа. Мужчина имел право пользоваться одной женщиной «не чаще трех раз в неделю в течение трёх часов».
А в районе Вольска, над Волгой на километры протянулся желто-коричневый шлейф дыма от пяти цементных заводов, что никак не вяжется с особенной красотой этих мест.
Волга становится похожей на саму себя, какой она была в древности, где-то, начиная, от Волгограда, вниз по течению. Здесь уже ничто не мешает ей величественно нести свои воды к Каспийскому морю. Рельеф местности здесь разительно отличался от того, что открывалось глазу в среднем течении реки: там горы, холмы и покрытые лесами берега, здесь же – безлесая равнина и никаких, кроме Ахтубы, речек-притоков, и изнурительная жара, сменяющаяся, с наступлением ночи, относительной прохладой. На правом берегу, где-то неподалеку, калмыки, наверное, пасли свои стада. Красота волжских берегов настраивала молодого рулевого на лирический лад. В свое время, Николай запоем читал Пушкина, что не помешало ему прийти к выводу, что в больших дозах, если читать все подряд, “Наше Все” архаичен и не так интересен, как, скажем, Блок, или тот же Вознесенский. А сейчас ему припомнилась строчка из дневника к "Путешествию в Арзрум":
- Молодая калмычка, собой очень не дурная, шила куря табак.
Слова капитана о стоянке в чистом поле полностью подтвердились: уже в сумерках, подошли к месту выгрузки, которое было обозначено трехтонным плавкраном, стоявшим вплотную к берегу. Никаких строений, ни живой души, ни кустика на берегу, ни деревца.
С высоты ходового мостика глазу открылось огромное поле, начинавшееся у самого берега и заканчивавшееся где-то там, вдалеке. В лучах заходящего солнца поле отливало насыщенным темно-красным цветом. Это не было оптическим эффектом, это были настоящие, крупные, темно-красные помидоры, которым не было числа. На верхней палубе столпились все заинтересованные люди: среди них выделялась жена капитана, статная, дородная женщина. Рядом с ней стояла невысокая, застенчивая жена стармеха и повариха, и все свободные от вахты члены экипажа. Все заинтересованно обозревали поле помидоров, не скрывая желания поближе с ним познакомиться.
Развернулись, отдали носовой якорь, и, потравливая якорь-цепь, спустились по течению к плавкрану. И здесь столкнулись с проблемой: на берегу не было ничего, на чем можно было бы закрепить швартовы. Боцман, со свободными от вахты членами экипажа, вооружившись лопатами и ломами, принялись рыть Т-образные ровики под обрезки бревен, на которые закрепят швартовы. Наконец, ошвартовались, оборудовали трап на плавкран. Началась неспешная выгрузка пяти тысяч тонн гравия, доставленного сюда для будущей стройки.
На следующий день, накормив всех завтраком, повариха, вооружившись большим ведром, направилась на помидорное поле. Вскоре, к ней присоединились капитанша и жена стармеха, а за ними потянулись все, свободные от вахты члены экипажа. Сторожей, по-прежнему, не было видно. Настоящим героем дня стал боцман, добывший точную информацию, что поле брошено(!). Колхоз выполнил план по сбору урожая помидоров, и утратил к полю всякий интерес, чем и объяснялось отсутствие сторожей. Николай, как специалист сельского хозяйства, поставил другой диагноз: скорее всего, колхоз собрал помидоры и приготовился перепахать поле, но тут подоспела уборка зерновых и все механизаторы переключились на более срочные работы. Прошло какое-то время, созрела вторая волна урожая, а убирать его уже не хватило рабочих рук.
Как бы то ни было, но экипаж, в одночасье, получил в свое распоряжение огромное поле спелых помидоров, а что с ним делать, никто, кроме дам, входивших в состав экипажа, не знал. Глаза горели, руки чесались, но ничего поделать было нельзя. Ели – от души, запасли, сколько можно, для камбуза. А что дальше? А если заготовить впрок? Но для этого нужна подходящая посуда, а её-то и не было. Повариха с капитаншей стали перерабатывать помидоры на томатную пасту. Кое-кто за обедом заводил разговоры о засолке и мариновании, но дальше разговоров дело не шло.
Николай слушал разные версии решения проблемы, а у самого в голове созрело дерзкое решение – во что бы то ни стало засолить партию помидоров, порадовать старшего брата, когда он, измученный болезнью, прибудет на пароход. Дело нужно было провернуть с наименьшей оглаской. В теории, он знал, как это делается: рецептуру ненавязчиво уточнил у поварихи, добыл у нее головку чеснока и соль, осталось найти подходящую посудину.
Банок с крышками, конечно, не было, но кто ищет, тот находит! Осмотрев в корме старпомовскую кладовку, он обнаружил там приличных размеров эмалированный таз. Это уже было что-то! Мысль о том, что им двоим просто не нужны помидоры, в голову ему не приходила. У халявы свои представления о том, что нужно.
Николай долго ходил по полю, выбирая самые элитные, самые спелые, самые красивые помидоры. Ему даже удалось найти на поле укроп. Теперь можно было приступать… Вооружившись электрическим чайником, он стал готовить, как ему казалось, рассол. Соединив в тазу все имеющиеся компоненты, он залил все это богатство рассолом, и убедившись, что все требования по засолке им соблюдены, со спокойной совестью закрыл кладовку на ключ. Для полного триумфа осталось только дождаться прибытия брата.
Закончив, в конце концов, выгрузку гравия, пошли на Ахтубу, во Владимировку, под погрузку соли на Москву. В свой первый рейс сюда он с интересом смотрел на поезда с солью, прибывающие с озера Баскунчак. О нём он читал в школьном учебнике по географии, а тут, в реальности, можно было увидеть, как соль-ядро, похожая на крупную гальку, ссыпается из вагонов и транспортерной лентой подается на мельницы, а уж оттуда, по другим траспортёрам, поступает в трюм. «Волго-Дон» в эту навигацию сделал уже три рейса с солью, так что ничего нового Николай уже не ждал. Стоя на руле, он слышал разговор капитана со стармехом о том, что получено «добро» на заход в Городец для работ в заводских условиях на правом гребном вале.
Опять шлюзования, опять водохранилища, все, как в предыдущем рейсе, только в обратной последовательности. Теперь шли с низовьев Волги на север, и, хотя еще был только сентябрь, осень уже начала вступать в свои права: деревья на возвышенных участках береговой черты стали покрываться золотом, дни, ощутимо, стали короче, а ночи темнее и прохладнее. Перекаты на подходе к Нижнему проходили особенно осторожно – упал уровень воды в Волге. И вот, наконец, знакомый шлюз и заводской затон. Пришли в Городец. Уже в сумерках встали к заводскому причалу. Ошвартовались. Наступила непривычная тишина, нарушаемая негромкой работой стояночного вспомогательного двигателя.
Сменившись с вахты, Николай пошел не к себе, а в каюту Стаса. Завтра, с утра пораньше, он планировал навестить брата в больнице, для чего подготовил смену белья и свежую, наглаженную рубашку. На душе почему-то было неспокойно. Что-то тревожило его. Он сидел в темноте, не включая света, за письменным столом брата, и перебирал в памяти события последних дней, пытаясь найти причину своего беспокойства. Без стука открылась дверь и в каюту вошел Стас.
- Это так встречают старшего брата, который целый месяц провалялся на больничной койке?! Почему не встречаешь у трапа? Почему одет не по-парадному? Никакого уважения!
Да, это был он. Николай вскочил. Обнялись. Он смотрел на брата и выдерживал паузу – боялся, что дрогнувший голос выдаст волнение, которого он почему-то стеснялся. Стас включил свет и насмешливо спросил:
- Ну, встреча у трапа не состоялась, а стол накрывать по случаю возвращения брата- старшего помощника капитана ты собираешься? Кроме шуток, к чаю у нас что-нибудь есть?
- Обижаете, сударь! Есть: индийский чай, халва подсолнечная, конфеты шоколадные, торт шоколадно-вафельный, портвейн массандровский, - Николай доложил все это с гордостью и счастливым блеском в глазах.
- Я пошел, доложусь капитану, а ты ставь чайник.
Стас позвонил капитану, попросил разрешения зайти и пошел докладываться, а Николай принялся готовить праздничный ужин по случаю возвращения брата. В душе все радовалось и пело. Теперь стала понятна причина внутреннего беспокойства.
Когда Стас вернулся, журнальный стол был уже заставлен нехитрой снедью, но, если сделать скидку на время, то нужно вспомнить, что в магазинах тогда было шаром-покати. Страна переживала продовольственный кризис. На берегу, все получали талоны на ходовые продукты. Без талонов можно было купить, разве что, ржавую селедку. Плавсостав имел возможность хоть что-то купить на «плавучках» (плавмагазины), а береговым работникам приходилось туго.
- А почему портвейн, и где ты им разжился? Смотрю, не так уж и плохо ты тут устроился,
- Как ни странно, в Угличе. Ничего другого просто не было. Кстати, там же я и книги купил ,- Николай указал на книжный шкаф, где на видном месте стоял трехтомник Леонида Соболева, почему-то, в черном переплете.
- Молодец. Растешь!, - Стас достал фужеры, открыл бутылку и плеснул по чуть-чуть. Ну, дин скооль, мин скооль….
- Алля вакра фликорс скооль! – подхватил Николай.
(За твоё здоровье, за моё здоровье... За здоровье всех хорошеньких девушек) -обычный шведский тост, при чоканье бокалами.
Он был рад возвращению брата, а этот шутливый тост из “Капитального ремонта” был, как нельзя, кстати.
Николай принялся рассказывать брату о двух последних рейсах. Когда перешел к описанию стоянки под выгрузкой гравия на помидорном поле, он, вдруг, вспомнил о засоленных помидорах, и с гордостью, ничего не упуская, поведал о своем подвиге. Стас отказался поверить в то, что «молодой» самостоятельно додумался и в одиночку провернул такое сложное дело. Пришлось пригласить старшего брата пройти в кладовку на корме и убедиться в правдивости рассказа.
Открыли кладовку. Включили свет. Осмотрелись. Таз обнаружился не там, где его оставил Николай, а в дальнем углу, под стеллажом. Выволокли его на свет божий. В тазу была однородная, темно-красная масса, расцвеченная торчащими из нее зелеными стеблями укропа. Николай был в шоке от увиденного. Он растерянно смотрел на таз… Разум отказывался верить в происходящее... Стас, вдруг став серьезным, внимательно посмотрел на массу в тазу, потом обнял младшего за плечи, прижал к себе и сказал:
- Ладно, завтра спроси повариху, что с этим делать. Моё мнение – за борт. Ты, дорогой, забыл про вибрацию на корме. Теперь понял? Пошли, закрывай кладовку.
Теперь-то всё стало невыносимо ясно. Представьте себе, что вы поставили на вибростенд таз, ну, скажем, с яблоками, включили его и через пару недель пришли посмотреть, как яблоки переносят круглосуточную тряску. Наверняка, в тазу вы обнаружите не яблоки, а яблочный сок с мякотью. То же самое произошло и с помидорами. Корма «Волго-Дона» испытывала круглосуточную вибрацию в течение двух недель, а помидоры были спелыми и очень красивыми.
Вернулись за стол. Стас снова плеснул по чуть-чуть и пристально посмотрел на брата:
- Как ты думаешь, в чем смысл жизни?
Николай никак не ожидал такого вопроса. Он, в принципе, задумывался над этим, но точного ответа на этот вопрос у него не было:
- Ну, наверное, чтобы выполнить своё предназначение, пройти свой путь.
- А что, это один путь, без вариантов? – старший брат, определенно, к чему-то клонил, задавая этот вопрос, а вот к чему – было непонятно.
- Я не уверен, но, наверное, общее направление одно, а вот как прийти к конечной цели, каждый должен выбирать сам: это может быть столбовой дорогой, а может быть и тропинкой, -так Николай сформулировал свое представление о судьбе абстрактного человека.
Брат помолчал, а потом заговорил, без тени иронии:
- Я очень благодарен тебе за помидоры. Именно за помидоры. Видишь ли, я считаю, что жизнь не должна стоять на месте. Если ты о чем-то мечтаешь, если ты хочешь чего-то добиться в жизни, ты должен действовать, но действовать разумно. Сидя на одном месте, ты так и останешься сидеть. Я много думал о жизни, пока лежал в больнице. С тобой все более или мене ясно – тебя осенью призовут на военную службу, а мне нужно решать, что делать дальше. Побывал в кадрах пароходства и попробовал узнать, что они планируют в отношении меня. Если все будет хорошо: если рак все-таки на горе свиснет, то мне светит переход на пассажирские суда. Я послал запрос в одно северное пароходство, где есть возможность перейти на морские суда. Мне прислали положительный ответ, но это значит, что всё нужно начинать сначала, с чистого листа. Теперь ты понимаешь мое положение. Твои помидоры помогли мне кое-что понять… Видишь ли, помидоры – это наши планы, наши благие намерения, а вибрация на корме – это проза жизни. Какими бы правильными ни были наши планы или намерения, но если ты избрал не тот путь или ошибся с выбором цели, то ты получишь в итоге то, что мы с тобой увидели в тазу. Спасибо за помидоры!
Они еще долго беседовали в этот вечер обо всем. Спокойствие и уверенность, уже поселившиеся в душе младшего брата, снова сменились тревожным ожиданием того, что может преподнести завтрашний день и ему самому, и старшему брату. Николай осознал неотвратимость осознанного, следующего шага, который в ближайшее время предстоит сделать, но этот разговор о смысле жизни, как ни странно, разогнал лишние страхи и укрепил веру в то, что, все у них, в конце концов, должно закончиться хорошо. По крайней мере, в это хотелось верить….