Ненадолго присядем, Симеон, дай рассмотреть твою земную славу,
закутанную в козью шерсть и лен, сокрытую за роговой оправой.
Не жги свечу, вон лампа на столе. Глаза от долгих сумерек устали.
Прости мне все, любую параллель, исторгнутую из любой печали.
И собственно печаль, которой нет, поскольку для речей неуловима,
как сумерки вот эти.
Или свет, то присно угасающий, то мнимо.
У нас теперь ни суток за душой. Остатки дня и ужин без остатка
мадеры и какой-нибудь иной приметы старосветских распорядков.
Пока еще в активе стол, скамья и улица, забытая Прокрустом,
длиннее, чем веревка для белья, и бисерная ниточка предчувствий.
Когда знаменований ищет плоть -- наивность, и блажная, и святая --
ей потакает все, и сам Господь, подглядывая и запоминая.
Записочки оставит между книг и вдруг перечитает на колене
отроческий лепечущий язык, глоссарии пророчеств и прозрений.
...Вот так наступит утро, Симеон, и так с тобой засиживались втуне
десятки тысяч.
Улица, хитон, отступники какой-нибудь из уний.