Ну, здравствуй, переулок мой Столешников!
Я снова здесь.
Кленовых листьев клешни
просыпаны на черное панно
асфальта.
И разбитое окно
на третьем этаже
подъезда номер три.
Звоню у двери,
слышу изнутри
домашних тапочек шуршанье,
шорох платья.
Дверь отворилась.
— Здравствуйте, я к Кате.
— Она здесь не живет уже давно.
И адреса я нового не знаю.
Уехала в год прошлый,
в числах мая
последних.
Говорила, что на юг.
А Вы ей кто?
Ответил:
— Просто... друг.
Я вышел. Капал дождь. Асфальт горел
зарёй кленовой павших листьев, мёртвых.
Я брел Столешниковым. Руки грел
в карманах своей курточки потёртой.
Дождь бормотал на капельном наречье,
ласкался лужами к моим ногам,
и верным другом стать мне предлагал,
но все-таки был мною не замечен.
Не обернусь.
На третьем этаже
окно разбитое.
Я это помню, помню,
как часики на полке били полночь,
и цвет ее волос, и каждый жест.
Хохочет. Плачет. Что-то говорит.
Огонь горит. И мы одни в квартире.
Она проста. И любит без придирок.
Не ищет зла. Но в ней любовь болит,
как рана свежая, как острая заноза.
Меня сюда отчаянье заносит,
и счастье эту боль в глазах читать.
Я по ночам, как вор сюда, как тать,
врываюсь и шепчу: «Украдь ее, украдь!»
Я помню это.
Что же ты, Столешников,
её не уберег?
Чужой, нездешней
она казалась.
И с каким трудом
произносила даже слово — дом.
Она, как боль, как личное несчастье,
переносила каждое ненастье
и с улицы пришедшим говорила:
«Садитесь. Будем пить горячий чай.
Дождит. Сегодня холодно и сыро.»
И зябь бежала по её плечам.
Не жаловалась. Груз печалей пряча,
надеялась — всё разгадаем мы.
И выручим, и вызволим из тьмы,
из скрежета зубовного и плача.
Чужою жизнью, как в тиски, зажата,
не выдержала, вырвалась, ушла.
Её звезда скитания вела.
И дождь бежал за ней, как провожатый.
...Мы все живем никак не дольше жизни.
Никак не больше. Тяжек груз вины.
Чтоб это осознать, какие укоризны,
какие доказательства нужны?
Листала осень листьев календарь.
Шло солнце на закат — холодный, ранний.
Столешников был пуст. И на алтарь
сырой тоски я сердце нёс, изранив.