НЕРАЙСКИЙ САД
ОН
* * *
А дом стоял на берегу залива…
И сто ветров паслись на перекрестке.
И сто веков в распахнутые окна
смотрели дети.
По ступеням стертым бродили кошки.
И росли в саду настурции.
И хлопотали пчелы.
И я здесь жил
в дому большом и полном
загадками.
Но был я местом полым.
Меня не замечали.
У окошка часто,
прислонив лицо к стеклу,
смотрел
во тьму глубокую
и думал.
Я здесь в гостях.
Я незаметный,
ровный,
как флейта, гладкий.
И в моем боку
семь дырочек.
Но петь я не могу.
Мне ветер
насвистел сто лет назад
мелодию.
И я ее запомнил.
И стал с тех пор
начетчик и законник –
все в доме расставляю по местам.
За всем слежу.
Служу ему, служу.
Но я чужой тому,
что мне дороже…
… На берегу залива дом стоит.
И ставни хлопают.
Я жду подругу в гости.
И время медленно течет – неотвратимо.
И сто веков она проходит мимо,
сестра моя.
Она проходит мимо.
* * *
Все то,
что я не пожелал врагу,
себе оставил.
Больше не могу
держать в руках
горячие уголья.
Все стало болью.
Солью всех морей
накормлен я,
как в сон,
меня отпей
и станешь солью.
Ты теплая.
Ты радуешься всем
и руки мне навстречу
отворяешь.
Ты знаешь всех
и ничего не знаешь.
За что ты мне такая
и зачем?
Снег разорвал,
разбил твои черты.
Ты громкая
почти до немоты.
Ты робкая до крика.
Ты такая…
И я тебя, как острый нож,
толкаю
себе под ребра…
* * *
Мое ребро,
что отдал для тебя,
фантомной болью
ноет, ноет, ноет…
Ковчегом Ноя
выжила земля.
А мной она
обвенчана с бедою.
А мной она оставлена
на суд
Его,
отравлена…
Я битый.
Я изгнанный из рая,
первобытный.
Я ветхий, вечный,
без ребра Адам.
* * *
Дух выдуло…
И выросла душа –
кривое деревце,
болезненно качаясь
за землю выпуклую,
за людей цепляясь,
надумало расцвесть
и дать плоды.
Беды бы не было.
Но ты мои труды
заметила.
И радовалась чуду.
И яблоко сорвала.
«Буду, буду, -
сказала, - съем».
Качаются сады
из душ отравленных,
пустых на дух,
цветущих.
И Дева спит,
как Ева, в райских кущах,
отдавшись мне
цветет.
А я руками зажимаю рот,
чтоб вопль не вырвался
голодный и просящий:
Дух мне верни!
Я пуст.
Я отводящий
умерших в ад.
Рожденных на костер.
Но ты молчишь.
ты ждешь
лукаво.
Ты хитер.
Ты терт.
Ты мне не веришь.
Ты расплату
готовишь мне.
И снова – брат на брата…
* * *
Бескрылая,
тебя я не люблю.
и не хочу грешить
и жить с тобою.
Вот так сопротивляются разбою…
Но год прошел,
истратился,
прожит.
Бежит.
течет
податливое время.
Бескрылая,
ты – камень.
выступ,
бремя.
Ты клином
врезалась
в нагую жизнь мою.
Но год прошел
и я тебя люблю.
И наш ребенок,
как птенец курлычет,
ладошкой ловит
солнце на стене.
Вот так
сопротивляются волне,
когда она тебя
в прибрежный камень тычет.
Я долго наблюдаю за тобой,
как ты по комнатам
проходишь,
как по залам
музея.
И однажды ты сказала:
«Я полечу.
Гнездо мое прикрой
своим крылом.
А я – на небо, в тучи.
Бескрылой
стало быть
легко и скучно.
Прощай, любимый,
пригляди за сыном.
Пройдут века
и я вернусь домой».
Крылатая,
ведь я тебя люблю.
И это грех – не быть,
не жить с тобою.
Но год прошел
и я посуду мою,
и за гнездом слежу,
и сын растет,
и в небо смотрит часто.
А я один по комнатам брожу,
покинутый,
бескрылый,
злой,
несчастный…
* * *
Я век прожил
в дешевом затрапезе.
Я век прожег
и пепел отряхнул.
Я век тебя любил.
Не хватит скул,
чтоб улыбнуться.
Кровью на железе,
чтоб расписаться
не хватает вен.
Я век тебя любил.
А ты взамен?
Ты на бумагу вылила чернила.
Ты не любила.
Ты меня чертила.
Чернила своей детской белизной.
Я век прожил,
прожег.
И он не мой.
Немой мой век.
Я больше не хочу слова произносить,
они в висок стучатся…
Расстрельная статья
слова произносить,
словами объясняться.
Я век тебя любил
и пепел отряхнул…
* * *
Держу удар.
А за спиной –
ворота:
все, что люблю.
Звериным, злым,
животным
болею страхом
за любовь мою.
Держу удар…
Согнувшись пополам,
хочу прикрыть дрожащими руками
живот открытый.
Колкий, острый
камень
попал в сапог
и режет как на зло.
Держу удар.
Мне очень повезло,
что устоять могу
на четвереньках…
Твой голосок
за стенкою
протренькал.
Бегу, моя хорошая, бегу…
* * *
Я стал стареть.
И тяжело терять.
Я поседел.
И высидел разлуку.
И ты извне протягиваешь руку,
из «нет».
И мне руки не взять.
Я горе выпил
горькое –
люблю.
Я в горе выпал,
выплеснулся, выплыл.
И ты теперь,
как фехтовальщик,
выпад
готовишь в сторону мою.
Мой высох сад.
Как адресат,
я выбыл.
Любимая, тебя я не люблю.
* * *
Снег падал осадками сахарной пудры.
Останками песни древесной лежала под снегом труха.
По белому снегу в потертых штиблетах греха
бредет, спотыкается мудрый.
О, утро, веселое утро!
Стихарь.
Не тот, по которому тянут натужно молитву,
стихиями туго набитый,
небритый, испитый –
ни нотки, ни водки – глухарь.
Бродяга стучится под дверью:
пустите под крышу.
И эхо тугое: я слышу, я слышу.
Неслышно откроется дверь.
Входи, только в доме
лишь ты, да хозяйские мыши.
такая, браток, канитель.
В котомке горелая спичка.
И стены пустые,
бумаги же нет ни клочка.
Журавль с синицей валяют в углу дурачка.
И тени кривые устало застыли
улыбкой от уха до уха.
Обугленной спичкой по мелу рисую строку:
«глаза открываю, лежу с черной дыркой в боку».
И спичка сломалась. И печка потухла.
Любимая, если возможна такая любовь,
проснуться до света и веки, расклеив, заметить,
что день этот жуткий пронзительно светел –
на белом заметнее кровь.
Прости мне тяжелую мудрость мою.
Последний и правый – никто бы себе не позволил…
Я сам – отпускаю на волю.
Я сам – отдаю.
* * *
О чём я тебе? Не вспомню. Последнее время часто
со мной такое бывает. Застрянут в горле слова,
а новых и вовсе нету. Такое со мной несчастье…
Что? Говоришь, знакомо. Наверное, ты права.
Я в утро вхожу, как штопор входит в тугую пробку.
Утром проснуться трудно, вечером же уснуть.
Как будто мышь поселилась в мою черепную коробку
и выйти на волю пытается, грызет, пролагает путь.
А ты хорошо смеешься и выглядишь, как богиня.
Плывешь, словно лайнер, мимо, сияешь белым бортом.
И мне говорят ребята: «Дурак, отвернись, погибнешь!».
А я смотрю, задыхаясь, и воздух хватаю ртом.
О чём я тебе? Не знаю. Где-то свистит пичуга.
Едва ли ты это слышишь, войдя в обветшалый сад.
Ты просто живешь, как знаешь, и нет ни врага, ни друга.
Ты просто глядишь на солнце и не отводишь взгляд.
А я – гастролер заезжий, актер от великой дури,
давно забыл мизансцены и выгрыз в груди слова.
И снова играть учился, опять повторял фигуры.
Но ничего не вышло… Наверное, ты права.
Сижу на пороге дома и молча встречаю полночь.
Горит звезда кочевая, какой освещает путь?
О чём это ты? Не знаю. О чём это я? Не вспомню.
Что впрочем, не столь и важно. Не думай об этом, забудь.
* * *
Стыдливо прячу
лебедя в рукав.
Мир означает
лишь одно –
движенье.
Жесть трут о жесть.
И это – пораженье.
Держи его,
лелей в руках.
Я пробираюсь,
как в густом дыму,
в своем дому –
не узнаю окрестность.
Кресты,
Кресты,
окно.
Мне тесно,
тесно.
Мне жутко здесь
и страшно одному.
И некому.
И некогда.
И сам –
я лебедь белый.
По усам
сползает
непрожеванное слово.
И вот строка.
Она почти готова.
Почти обречена
на казнь
быть здесь строкой.
В саду
среди азалий и левкоев,
в тропинках сада
бродит пес большой,
пушистый пес
с шакальей головой.
Все бродит, бродит…
ОНА
** *
Я душу твою
мучительно, больно глотаю,
как будто железо железом
в разверстую глотку толкаю.
Я душу твою
запиваю свинцом разговора,
как гвоздь, забиваю
в распухшее, тесное горло.
Какого же черта
ты в глотке застрял, как заноза.
Ты – вопль, раздирающий грудь,
рокот крови венозной.
Какого же черта…
Я выплюну, вытолкну, выбью,
поганую душу твою
из души своей выну.
… Но – темная комната. Мальчик.
Обрывки газеты вчерашней.
Какие-то тряпки, бутылки
и запах тоски настоящей –
по дому, по тяжести
спящего рядом дыханья родного,
по детской ручонке, зажатой в ладони.
Все было несчастно, напрасно,
до глупости просто.
И души чужие наростом,
как комья налипнувшей глины,
плевки и колючки.
Отстань от меня, оторвись,
отодвинься, не мучай!
Зачем же ты смотришь
подобно врагу?
Я душу твою проглотила –
дышать не могу.
* * *
Мы яблоко разрежем пополам.
Я дам тебе вторую половину.
И сердцевину аккуратно выну.
Так я твоим поверила словам.
Так прислонилась.
Так качнулась. Двери
смеялись в спину:
«Неужели веришь?
Да он не знает, он не верит сам!».
Мы яблоко разрежем пополам
червивое.
И угостимся ядом.
А я-то думала…
А я-то, я-то…
Как колокольчик слышно:
ялом, ядом…
Как это больно, быть с собой на «ты»!
Уродливо искажены черты.
Угодливо расставлены ловушки –
любовь и смерть.
Меня разлука душит,
страшит беда,
пугают поезда.
И лица бьются в стекла,
бьются, бьются…
Мы яблоко разрежем пополам.
Две половины – и они смеются.
* * *
Я слушаю гуденье пустоты.
Ее черты –
провалы и пролеты.
Так лифт
уходит вниз,
глотающий пустоты.
Так тишину,
как ноту,
держишь ты.
На озере лепечет голосок
малышки,
что в речном песке играет.
И почему-то сердце
замирает,
в себя вбирая…
Листьям вышел срок.
И кончилось удушливое время,
когда во всем
ты был –
один и первый.
Да, первый, да.
Но детский голосок
врывается,
взбирается,
дрожит,
крадет всю мудрость
из твоей руки.
Ты держишь, держишь ноту
вопреки
желанью жить.
* * *
Поставлю точку.
Завтра ты уедешь.
Поставлю жирную
протяжную черту.
Не мне –
Ему
ответишь.
Немоту
не мне.
Ему представишь…
Я на милость
надеюсь.
Я вчера молилась.
Сегодня,
поломав себе хребет,
я не молюсь.
Я знаю – Бога нет
в тебе.
Ты просто отвернулся.
И тщетно ищешь прорубить окно.
Я не смотрю,
я – вижу это дно,
там, в пропасти,
как ты в него воткнулся,
вонзился, врос.
Пустые небеса.
Ты – дерево.
Ты сохнешь.
Ты болеешь.
В пустую душу заглянуть не смеешь.
Ответ мне дай,
листва, кора, роса!
Ответ мне дай!
Смотри сюда –
в глаза.
Они окно.
Они ворота Бога,
и небеса, и песня, и дорога…
Не лги мне, Царь!
Не отводи лица
от бешенного ветра.
Поднебесный
растрескан свод,
и в промежуток тесный
ответили,
упали небеса.
* * *
Кто-то грохнул на кухне граненый стакан
и веселие возобновилось.
И весенние лица поплыли в туман,
и о стекла морозные бились.
Ты был пьян. Очень долго, размеренно пьян.
Пьян конкретно, со знанием дела.
И душа заглянула в разбитый стакан,
и покинула пьяное тело.
(Ей – душе, было тяжко – она не хмелела).
Круг почета над телом твоим совершив,
гости вежливо дом покидали.
А мне крикнуть хотелось, что ты еще жив,
жив безудержно, грязно, скандально!
Я струну задеваю, она дребезжит …
Я струну задеваю, как нитку в иголку вдеваю.
На обрывках пространства, поджав под себя табурет,
ты качаешься в такт, только музыки нет,
дребезжишь и хохочешь – нет музыки, нет –
разрезаешь, как нитка пирог,
на куски – это раб, это – бог,
и иные присутствуют дырки в диване.
На живую зашей нас в единый пиджак,
накинь на озябшие плечи.
Разомкни до отказа, до плоскости сжатый кулак,
и укрой меня голой ладонью – больше нечем.
* * *
Глаза твои цвета окаменелой водки…
Наверное, так и должно быть, просто мысль о тебе уходит,
теряется, как разжалованная жена в разводе,
и продырявлен сон, как днище старой лодки.
Наверное, так и должно быть. Придуманная не нами,
а кем-то, играется пьеса. А мы с тобой лишь статисты.
И номинально правильно бирки висят с именами,
и номер на каждой оттиснут.
Наверное, так и должно быть. И роль твоя кажется важной.
Сегодня царь, завтра Будда, а послезавтра – патриций.
Сменяются только лица, но прежней осталась жажда.
И бьется речитатив неловкий на полупустой странице.
Наверное, так и должно быть. Чуда уже не будет.
И я покидаю пьесу в начале второго акта.
Никто меня не заметит, а потому – не осудит,
хотя в понимании автора я поступаю бестактно.
А ты стоишь на подмостках и силишься вспомнить что-то.
Во рту три матерных слова, они не годятся к роли.
Наверное, так и должно быть. Жизнь превратилась в работу.
И не с кем выпить цикуты и съесть пополам пуд соли.
* * *
Смотри, какая красивая баночка!
На дне её красный раздавленный помидор.
Лето порхает бабочкой.
А ты продолжаешь спор.
Не нужно! Какое нелепое занятие!
Течёт река вкуса спелой вишни.
И женщины в легких платьях
на вечернюю охоту вышли.
Смотри, какие они красивые, гибкие.
Ты таких никогда не видел.
И в каждой проклевывается та самая улыбка,
которую ты любил, а потом – ненавидел.
Всё прошло. И порхает бабочка,
смахивая пыльцу с покрасневших век.
Смотри, какая красивая баночка,
а в ней консервированный человек.
Ему совершенно не тесно, даже удобно.
Он плавает в подсоленной воде,
словно в материнской утробе.
Он падает в темную пропасть, врезается в свет.
Ему много, очень много веков, а потом ещё – лет.
«Не спорь со мной»,- я погрожу тебе пальчиком.
И ты мрачно рассмеёшься в ответ.
И я отчего-то пойму, что разговариваю с мальчиком
сорока шести лет.
У этого мальчика на шее болтается Вселенная,
отчего шея вытянулась и выглядит цыплячьей.
И еще есть впечатление медлительности и лени,
он кажется неспособным решить возложенные на него задачи.
С небес спустился Бог, и сказал ему: «Здрасте!».
Говорят, что Бог не смеётся, но это неправда.
В широченной улыбке исказились три его пасти.
И это совершенно естественно, как будто так и надо.
ПИСЬМО ТАНАИСКОМУ ДРУГУ
Приезжай, попьем вина, закусим хлебом…»
И. Бродский
Говорят, бытуешь ты размеренно, с прохладцей
и от скуки в мертвой речке мутишь воду.
А жена, та в небо тычет пальцем
и разменивает на гроши твою свободу.
Надо жить на что-то, покупать продукты.
Даже водка достается не бесплатно.
Холодно, опять из окон дует, -
впереди зима, да будь она не ладна.
Не заладилась меж нами переписка.
Свою душу не пришлешь тебе в конверте.
Событийно в продолженье списка –
сообщения рождения и смерти.
Авраам родил себе Исаака…
Бог потоп устроил, спасши Ноя…
У соседа умерла собака -
отравилася несвежей болтовнею.
Помнишь юношу с печальными глазами?
Подвязался сочинять на требу оды.
Муж мой тоже делом занят –
служит предсказателем погоды.
Тело помнит, как привычку тела,
ощущенье близости друг другу.
Но душа настолько очерствела,
что уже не чувствует разлуку.
Если встреча суждена, то верно – будет.
Но и встречу не заставишь торопиться.
Рядом с жаждой, выпив водки, выйти в люди,
есть желанье от людей отгородиться.
Не помогут ни отчаянье, ни вера.
Время медленно спешит к тебе, сквитаться.
Хочешь, я пришлю тебе Гомера,
Илиаду с Одиссеем в постояльцы?
Хочешь, я тебя укрою пледом?
Вот приеду, обязательно укрою.
Может даже накормлю тебя обедом.
Просто рядом посижу с тобою.
Мы не станем петь, стихов читать не будем.
Выпьем чаю пополам с золою.
Заживем обычно, как простые люди.
Просто люди между небом и землею.
* * *
Аве! – похоже на «здравствуй!». Или заметил разницу?
Видимо так желают зернышку прорасти.
Если возможны новые истины на пути
Самая не расхожая, а продается в розницу.
Самая заурядная ценится больше жизни.
А та, что всего дороже, уходит за медяки.
«Ладить со всеми истинами, быть к костерку поближе,
Очень даже возможно», - думают чудаки.
Мне почему-то кажется горестной эта формула.
Если прижмет покрепче – выставишь кулаки.
Жизненное пространство (тело – всего лишь форма)
бесконечно аморфное, как его не реки.
Я называю домом. Ты величаешь местом.
Парень с соседней улицы дом обретает в пивной.
Жизненное пространство – это такое тесто,
лепишь его и лепишь, но выбор всегда не твой.
Падает в сон монетка – вместе сюда вернемся.
Я тебя тоже вижу – ты спишь на чужом плече,
слышишь, как бьется сердце, то, что к тебе поближе.
Мое же совсем не бьется – скрипит в скрипичном ключе.
Время, как тесто мнется. Ты замеси покруче.
Я отойду подальше. Не буду тебе мешать.
Аве похоже на «здравствуй». Выпал такой нам случай,
выдался день погожий «здравствуй!» тебе сказать!
СТО ЛЕТ МИНОТАВРА
* * *
Повитуха моя.
повивальная бабка,
старуха,
ты забыла ребенка
во чреве Жены.
Слишком легкие роды
оплачены будут. Должны
быть оплачены
кровью, войной и разрухой.
Ты забыла ребенка во чреве,
все сроки прошли,
прогорели века,
пахнет дымом младенческий лепет.
Захлебнись липкой кровью
рожденья, решись.
И тебя гулкий мир оглушит и ослепит.
ЦАРЬ
Царь все сказал
и голову повесил.
И голову
подставил под топор.
И все богатство роздал –
глад и мор.
И все наследство
принял злой наместник.
Но зло не принялось,
оно не расцвело.
А просто
зло во зле –
злокозни злобы.
Царь все сказал
и вышел из утробы.
И нож вонзил,
и сердце на алтарь
отдал.
Вот потому он – Царь.
А мы – рабы
и немощи хворобы.
СОКРАТ
Усталый Бог,
и дребезжанье четок.
Нечеткий ритм молитвы.
И начетчик
считает дни.
Глотай свой выбор – яд.
Как некогда глотнул его Сократ.
Кричать бессмысленно.
Тебе я очень рад.
Ты хороша,
проклятая синица.
Но я хочу…
Но мне –
другая снится.
Другую я…
Другой.
И ты напрасно
слова потратишь.
Отведи свой красный,
красивый рот –
нацелен на меня…
А я другой, другую…
Нет,
и дня
не хватит нам.
Зачем же ночь в придачу?
Уйди же,
не смотри, как я заплачу.
Как заплачу…
Начетчик дни считает.
И дребезжанье четок
не мешает
ему считать,
вершить свою молитву.
…И пьет Сократ,
поет Сократ убитый…
КАССАНДРА
Шаги, шаги
по лестницам, по залам…
Что пустота тебе в ответ сказала?
Что выдала,
что выдоила
в ночь?
Пустой подойник…
Где-то плачет дочь
чужая.
И прозрачный голосок
дрожит.
И бой часов
чужие дни считает…
Я здесь одна,
слепая,
обниму,
ощупаю
незрячими руками
все стены в доме.
Но холодный камень
не говорит.
Сознанью моему
другие слышатся черты.
Другие звуки
мне видятся
в глубинах
гулких комнат.
И, кажется,
я руки уберу –
и рухнут стены дома.
РАЗГОВОР ЦАРЯ С КОНЕМ
Мой конь, на кон поставлена судьба.
Поскачем мы.
Потрачен день до нитки.
И вереницею, веревкою кибитки
ползут в степи.
Холодная злоба
толкается войти, врасти под веко.
Смотри же остро злой, прицельный глаз!
Зола… Зола…
Я никого не спас.
Я пас отару волчью.
Я угас.
И пал.
И нету рядом человека…
Ползут кибитки по нагой степи.
Терпи, мой конь.
Нам долго теребить,
толкать и бить
дорогу.
Пыль земная…
Терпи мой конь,
когда тебя взнуздаю.
Когда под ребра пятки нам вонзит
наездник резвый…
Из степи сквозит
разлукою.
И правит всем – беда.
Нас гонит в ночь,
неведомо куда.
Терпи, мой конь.
Терпенью нет предела.
И жизнь моя,
старуха,
поседела,
обуглилась…
И нить времен слаба.
Порвется нить.
Степь голая ряба
от ярких пятен –
вдаль идут кибитки…
Я царь без племени.
Сосуд разбитый.
Клейменый лоб раба.
Мой конь, на кон поставлена
и бита
вся жизнь моя.
Последняя кибитка
нырнула вниз с холма,
за горизонт.
Окончен век.
Нам больше повезет…
Грызет конь удила
и бьет копытом.
БРУТ
«И ты, Брут!» –
последние слова Гая Юлия Цезаря
Кулак покрепче сжать…
Осталась жизнь,
как соль,
на кончике ножа.
И пресная,
отвесная,
кривая
досталась смерть.
Проходишь ты, кивая,
мне на ходу.
Сегодня все решится.
И наша тяжба
выйдет,
завершится,
войдет ножом
в твою родную плоть.
Что нас объединяло?
Заколоть
тебя я должен.
И скрепить союз
горячей кровью.
Я тебя боюсь,
мой Цезарь!
Нож в руке дрожит.
Я в складках путаюсь одежды…
Отец,
подай же мне клочок надежды,
прости меня.
«И ты, мой верный Брут?»
И это все?
За мой великий труд
вся плата,
весь венец?
Ты не любил,
не знал меня, отец.
А я, я – соль на кончике ножа.
Я так хотел тебя к груди прижать.
А прижимаю нож.
Смеется мне в лицо,
ответствует мне эхо:
«И ты, мой верный Брут,
предатель,
зло,
помеха,
колдобина,
подлец из подлецов,
ты мне не сын,
других ищи отцов,
другим дари
кровавый этот труд…
И ты…Брут!»
СТО ЛЕТ МИНОТАВРА
«Ариадна, сестра…», -
последние слова Минотавра.
Я одинок.
По одиноким залам…
Ты предала меня
и не сказала.
Другому нить спасения дала.
Он смело дрался и убил меня.
Но я бессмертен.
И меня Харон
перевозить не стал.
И Ахерон
я разглядел,
запомнил Стикс и Лету.
И в зеркало
почти стоячих вод
увидел я,
как время кожу мнет,
и бычий облик мой
дрожит,
дробится светом.
Я никого не видел,
только тень
лица,
в тени лица другого.
Я – человек.
Сто лет,
как это долго…
Мучительно
движенье без конца.
Я их не убивал.
Они от бега
от страха задохнулись.
Я их звал…
Дедал
проклятый!
Лабиринт.
Подвал…
Круги,
круги.
По одиноким залам
все кружит Минотавр
сотни лет.
Ни Миноса,
ни Ариадны нет.
И Греции давно уже не стало.
Та Греция
по городам, вокзалам,
базарам расползлась,
свой доживает век…
Но ты,
ты не сказала
ему,
что он – твой брат
и человек.
СЫН ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ
«Господи, Господи,
почто ты покинул меня?»
последние слова Христа
Ошибка, глупость.
Рук не оторвать
от дерева.
Смотри,
они – прибиты.
И гвозди сквозь ладони,
как молитва
о том, чего теперь не миновать.
Прости мне,
Мать.
Твой тихий, нежный голос
мне не расслышать с высоты креста.
В лицо мое смеется пустота.
И небо раздробилось,
раскололось.
Ему внимаю,
а язык во рту
разбух.
Благодарю за высоту,
за чувство быть одним,
одним и только.
Я так тебя просил…
Скажи мне, сколько
еще минут, часов,
планет, светил
обрушится,
пока я обнимаю
распятую, поруганную твердь?
Почто меня заставил умереть?
Почто меня покинул?
Понимаю…
Я оплатил счета Адама к раю
или твои к Адаму?
Давит.
Давит
В нагую грудь,
отверстую.
Копье
ответствует
и грудь мне отворяет
одним ударом.
Ты прими меня
в свои чертоги.
Я – один.
Я – падший.
Воскресший я.
И внове осознавший,
что род людской
стоит среди менял.
Торгуются…
Я вам не изменял.
Я просто был один.
Я – опоздавший
на торг,
на век,
на вечность.
Мой Господь
меня покинул.
Вы – распяли плоть.
Я вас постиг,
простил.
И с тем живите дальше…
РАЗГОВОР С ДАНТЕ
Вергилий спит,
устав бродить по аду.
А я пишу,
пою свою утрату.
Разлад в душе.
Суда я не боюсь.
Но лишь глаза закрою –
веки,
века горят.
И кто-то Некий
моей рукою водит…
Отрекусь…
«Земную жизнь пройдя до середины,
я очутился в сумрачном лесу…»
И этот лес,
как лестница.
Несу
себя.
Ступени
вытерты…
И длинный,
упрямый,
бесконечный
взлет ее.
Не слава. Нет.
Не дар.
Державный этот жар –
бессмертие – вот ад –
нетленный,
вечный.
Я здесь один
среди вещей.
И вещи
со мною говорят…
Ты – верный, вещий.
Ты – Вечный жид,
возьми свой терпкий лад
и жизнь свою
с тоской посередине.
И смерть свою –
одинажды единый
весь этот бред,
все бремя,
весь свой сад…
Вергилий спит.
И ты усни, мой Дант.
Пусть смерть твоя легка отныне будет.
Пусть всё и вся и все тебя забудут….
Ты был, ты видел,
понял,
вспомнил Ад.
ИОВ
Иов.
За кровь.
За кров.
Тебе награда:
пусть дом твой рухнет,
и погибнет стадо,
детей и жен
на тризне погребальной
оплачешь ты.
За поворотом дальний
пылает куст.
Я Бог твой, Яхве,
Яхонт
драгоценный.
Благодари Меня за дар бесценный.
Иов стоит, одежды теребя.
«Помилуй, Господи,
благодарю Тебя…
Тяжка твоя награда.
Твой дар велик,
он мне не по плечу.
Даруй другим.
Я не хочу.
Не надо».
Сказал
и вдаль пошел,
покорный, тихий,
молитву повторяя на ходу.
Земля была свежа.
И день напихан
весельем,
солнцем.
Цвет стоял в саду.
Господь вершил:
«Иов, тебе верну
твою потерю».
Как сказал,
так сделал.
Стада с прибытком,
жены хороши,
а сыновья и дочери –
красивы.
Молчит Иов
и смотрит – зло, спесиво.
И рвется крик
навстречу небесам,
толкается в груди:
«Я все построил сам.
Мой дом…
Я богател трудами.
Смеешься надо мной?
Дар – камень.
Глотай его, Иов,
давись глотком.
Спасибо, Господи,
я принимаю дар –
твой долг,
твою вину,
плевок твой…»
Дерзкий
умолк Иов
и держит,
держит
все то,
что Бог ему
на бедность дал.
ПОСЛЕДНИЙ ПОХОД
… И в черном пламени
нагие стынут лодки.
Они плывут по тлеющей воде.
И в сон прерывистый,
мучительный, короткий
врывается тревога: быть беде.
Сто кормчих жгут огни –
расплавлен воздух.
Расправлен парус,
ветром напрягаем.
Они идут,
судьбы страшиться поздно,
к Валгалле путь неспешно пролагая.
Они идут.
Один над ними Один.
И каждый взмах весла дается трудно.
И гул тяжелого дыханья бродит
вину подобно.
Вырезает руны
рука Неназываемого.
В небе
они горят,
те огненные знаки:
Kenaz и Gebo
в колесе Футарка.
Вода бежит с бортов.
И пот стекает
по лицам в ночь.
О, крепкий коготь норны…
О, терпкий вкус…
Дыханья не хватает.
Как спелые плоды,
роняет Нордланд
сердца, остановившие биенье.
Но слышится прерывистое пенье.
Так призывают Одина на помощь.
То нордлинги поют,
вступая в битву.
Сдается искореженная полночь
под натиском их боевой молитвы.
Прощай, Валгалла!
В колесе Футарка
судьба не все сломала руны-спицы.
Но нордлингам,
принявшим смерть без страха,
сады Валгаллы вечно будут сниться.
СТЕПЬ
«Степь течет оскамитом под ноги…»
Арсений ТАРКОВСКИЙ
Степь течет. Это озеро – остров
средь степи, в камышовой запруде.
Конь мой, конь, оживающий лодкой,
говорит: «Подтяни мне подпруги».
Говорит: «Правь к тому окоему,
кормчий. Ты – охламон и бездельник.
Обещал до субботы до дому
доплывем, а уже понедельник».
Говорит: «Надоел невозможный
ход твоих остывающих мыслей.
Посмотри, как пылает на коже
то тавро, что ты завтра оттиснул.
Я не лодка, жеребчик свободный.
Не хочу быть твоим провожатым…»
Степь течет. Ее темные воды
к деревянному борту прижаты.
Клейкий воздух впивается в ноздри.
Выдох тянется, вдоху мешая.
Степь твое ожидание носит,
и своей благодати лишает.
Уходящему веку в награду
та река. Бесконечная. Мчится.
Жизнь моя – не укладу, ни сладу.
Негде спрятаться, нечем укрыться.
Жизнь моя – перекресток – сказала:
«Переходы земные недолги…».
То не лодка, то конь запоздалый,
в ночь плывет по разбухшей дороге.
То неловкий медлительный кормчий
(Ты ли Сциллу Харибдой сменяешь?)
правит речью. Но слово не кочка,
раз споткнешься, и нить потеряешь.
Ты не ловчий, а пойманный в сети.
Опустелая степь сушит травы.
Но всегда неподкупны и правы
придорожное небо и ветер.
Время медленно век выбирает.
Степь течет оскамитом под ноги.
Дай-то Бог, пусть в пути не узнает
вечный странник предела дороге.
ПЕСНЯ ВЕЧНОГО
Песок наступает на тело моё,
тяжелые капли зернистого звука.
Я жизни не ведал, протягивал руку,
протягивал руку и прятал её.
А жизнь проходила, бежала, летела,
и в стылую Лету свивалась вода.
В нательной рубашке я вышел из тела,
я вышел из тела, не зная куда.
Холмы, перелески, неторные тропы,
торговые люди – пенька или тес.
Я многое видел, я топал и топал,
я топал и топал, и сам себя нес.
Я многое видел и трогал руками,
века проплывали, над небом смеясь.
Я видел тяжелые грубые камни,
как капли висели и падали в грязь.
Я видел великую книгу Пророка,
читал, но арабский не зная язык,
доверился ритму и острые строки
вонзались в меня, как вонзается штык.
Я видел огни на болоте и знаю
домашнюю душу огня в очаге,
когда моя женщина баюшки-баю
поет над ребенком, и я умолкаю,
когда по тропинке спускаясь к реке,
идет за водой и поёт вдалеке,
и голос, рекой поглощаемый, тает.
Я видел, как рушится бывший никем,
и строится новый, прославленный кем-то.
Я Рим повидал, и оставил Микены.
Я многое видел. Но спелым глазам
наскучили смена и стиль декораций.
Я многое видел. И много узнал.
Но главное – больше не стоит стараться
обманывать время. Я дни нанизал
на нитку. Суровая нитка порвалась.
И время рассыпалось и растерялось,
разлезлось, как ветхая память менял.
Я видел, как горы меня забывают,
как реки не помнят, что знали меня,
становится мертвым зеленое поле…
И я закричал, задыхаясь от боли.
Крик выпустил душу, спасая её.
Песок наступает, песок наступает,
песок наступает на тело мое.
ТРОЯ
Кто нынче напишет подробно, подобно Гомеру,
весь строй кораблей перечислив?
Слова – те же числа.
Честнейшие, высчитав меру,
спешили наш слух засоренный, покинув, очистить.
Не будем смущаться Елены с ее наготою,
ведь встала из мрака отрытая Шлиманом Троя,
хотя, говорят, что не первая Троя по счету,
Возможно, Гомер был не так уж и слеп, как рассеян.
И нам не понятно, чья это конкретно работа
сей град разоренный? Хотя, говорят, Одиссея.
Посеяли семя в наивные робкие души
читателей славных. Да в чем же они виноваты?
А главное слава досталась тому, кто разрушил.
Хотя говорят, что троянцы плохие солдаты.
А лучший из лучших свой флот утопил, удирая.
Пока Пенелопа ждала в повседневном абсурде,
в объятьях Цирцеи блуждал он тропинками рая.
Хотя, говорят, победителей вроде не судят.
Что Троя Гекубе? Кто нынче напишет подробно,
кто станет считать корабли и описывать каждый?
Кому это нужно? Гекуба томится от жажды
и Сциллу с Харибдой мешает, вздыхая утробно.
Судьба состоит как обычно – из дырок и петель.
Плывет Одиссей – да и флаг ему в сажень!
Случись эта Троя опять, мы ее не заметим.
Хотя, говорят, что и это не важно.