Над собой не хочу ни креста ни звезды,
только музыка слов в глубине борозды
отольётся пророчеством горьким;
а хмельная душа, хоть и целит в капкан,
устрашится смертельного яда глотка
и захлопнет защитные створки.
Уцелеет для пущих колен и племён
мелким шрифтом на камне печальных времён,
будто есть времена веселее;
будто был перерыв от подкожного зла
под эгидой крылатого псевдоорла,
что птенцов сатанинских лелеет.
Ах, зачем наши дети похожи на нас
только формою губ, только рифмою глаз,
но… птенцы неизвестной породы;
мы их чувствуем пальцами отчей руки,
мы их знаем и помним до каждой строки,
но не знаем, кого похороним;
Перекладывать нашу судьбу на детей
нам нельзя по причине различья путей,
что для них и для нас проложили;
там в итоге не важно дорос – не дорос,
каждый сам отвечает на главный вопрос
лаконичной плитой на могиле.
Мы не можем постичь, что впитает душа,
безусловность тоски или тяжесть ножа,
полированного палачами,
я ходил через кладбище в школу всегда
и поверил, что крест – это тоже звезда
с четырьмя золотыми лучами.
Не скажу, что несу этот звездчатый крест,
он не может быть с корнем оторван от мест,
где пророс в вековом перегное;
но, оторван от кладбища, вольно парю,
и лечу, и вдыхаю хмельную зарю,
и звезда солидарна со мною.