Г. Бубнову
Не деревенский и не городской,
я заблудился где-то между
крестьянской изнуряющей тоской
и пролетарской призрачной надеждой.
Проселок променяв на тротуар,
всегда стремлюсь в березовую рощу,
где юность вспоминается, как дар,
когда жилось и радостней, и проще.
…Откуда с другом мы тогда взялись
и к девочкам подсели в электричке?
И гордо городскими назвались.
По молодости или по привычке.
Я был «москвич», а Мишка – «одессит»,
хотя росли в сибирской глухомани…
Мы врали им, забыв про всякий стыд,
стыдясь признаться в собственном обмане!
Спеша отбыть, пытались разлюбить,
все то, чему показывали спину,
нам крову отчему хотелось нагрубить,
как блудному заносчивому сыну!
Вагону – рельсы, а коню – ухаб…
Жизнь так тряхнет, что крикнешь поневоле:
«Кого стыдился? Деревенских баб,
совавших грудь, как булку, детям в поле?»
И вспомнится: как плакал бригадир
во ржи, до дыр шальной грозой побитой,
как окнами забитыми на мир
родные избы щурились с обидой!
От лозунга «Даёшь рекорд страды!»,
висевшего над сельсоветом летом,
трещали аж мужицкие хребты…
Что слышали те девочки про это?
Что думали те девочки о том,
узнав потом, хотя поверить трудно,
что вместе с материнским молоком
всосал я силу сельскую подспудно.
Что в белой роще утром на заре,
от воздуха пьянящего дурея,
впервые на нетронутой земле
меня любила дальняя деревня!
2000 г.