«Вот чудище, пред чьим хвостом драконьим
Бессильны горы, стены и оружье.
И некуда бежать от его вони».
Так было речено великим мужем,
Подавшим строгий знак тому, что всплыло,
Лечь и лежать на мраморе обрыва.
Гнилое олицетворенье лжи
Легло главой и грудью на обрыв,
А хвост оставило висеть над бездной.
Лик человечий, строгий и любезный,
Имело диво, благостен был взгляд,
Но телом оно было сущий гад.
Две лапы заросли аж до подмышек;
Спина и грудь, и оба бока были
В узлах и чешуе таких цветов,
Каких во всей Татарии не сыщешь;
Ни турки пестроты такой не шили,
Ни Арахна, царица пауков.
Хвостище же, гулявший над провалом,
Вилкообразным был; его двум жалам
Присущий яд был ядом скорпиона.
Учитель молвил: «Нам восьмая зона
Явилась в звере сём; идём к нему».
Мы взяли вправо, сделав над разъятой
Обширной тьмой, скрывавшей глубину,
По каменной кайме шагов с десяток.
Пока мы шли, я видел прямо тут,
У самой пропасти, сидящий люд –
Последних узников песка и жара.
Учитель рек: «Чтоб не пропало даром
И самой маленькой крупицы знанья,
Иди и посмотри на их страданья.
Однако в диспуты там не вступай.
Пока ты ходишь, я здесь потолкую,
Не согласится ль монстр быть нам ушкуем».
Я начал делать смотр скорбных стай,
Идя почти по кромке адской ямы.
В глазах бедняг, как в протекавших ваннах,
Бурлила боль; где люто прижигало,
С остервененьем шарили руками,
Уподобляясь шелудивым псам,
Казнящим блох то лапой, то клыками.
Знакомых никого не видел там.
Заметил лишь, что с шей кошли свисали:
У каждого свой цвет, своя эмблема –
Единственный источник любований
Для их владельцев. Видел цвета сена
Кошель, а на кошле том синий лев.
Мешок другого был кроваво-алым,
И гусь белее молодого сала
На нём был вышит. В этот странный хлев
Входил и некто, в чью мошну был вделан
Герб с синею свиньёю в поле белом.
Он мне сказал: «А ты что здесь забыл?
Иди себе; но знай, ещё живущий,
Что место слева от меня в сих кущах
Виталиано, мой земляк, забил.
Здесь флорентийцы, я же – падуанец.
Они все уши прожужжали мне,
Крича: «Грядёт наш кавалер-красавец
С тремя козлами на златой мошне!».
И, скорчив рожу, высунул язык
Под стать быку, когда он нос свой лижет.
А я, чтоб не серчал мой проводник,
Пошёл прочь от него и всех, с ним иже.
Маэстро я нашёл уже сидящим
На холке зверя. «Вот он, наш байдак.
Садись вперёд, я буду сзади – так
Тебя хвостатый не ужалит ящер».
Я весь затрясся, будто в лихорадке,
С лица сбледнел, но, страх переборов,
Взобрался-таки зверю на лопатки;
Рёк было: «Вождь, держи меня», но слов
Не стало в горле. Ведавший и прежде
Моё нутро, вождь в крепкий взял полон
Мой торс и крикнул: «Двигай, Герион!
Смотри же, нарезай круги пореже,
Пари плавне; не забудь, кто он».
Дав задний ход, как плоскодонка с мели,
Монстр выплыл на тактический простор,
Потом вильнул змееподобным телом
И, развернувшись, хвост стрелой простёр,
Где прежде грудь была; потом, как угорь,
Волнообразно двигаясь, погрёб
По очереди лапами. По гроб
Во мне пребудет память об испуге,
Какого не знавали Фаэтон,
Обжегший небо, ни Икар, когда он,
Весь в воске, падал в море. Словно сон
Подвинул явь: я в воздухе; все скалы
Ушли во тьму, и видно только зверя.
Зверь широко, размеренно и плавно
Поплыл спиралью вниз, и пропасть ветром
Пустынным снизу и в лицо дышала.
Я вновь услышал водопада гром.
Гремело справа; посему я долу
Склонил главу и с тьмою слился взором.
Тут снова страх поддел меня багром
И вздёрнул, ибо в пропасти явились
Огни и плач; и этот ориентир,
Вибрировать заставив мои жилы,
Всю видимость полёта мне явил.
Как сокол, промышлявший зря в лазури,
Не видя ни вабила, ни пичуг,
Слетает наземь, сделав сотый круг,
Дескать, ты сам сиди на верхотуре,
Сокольничий, а мне уж не досуг,
Так приземлился Герион в той зоне,
Где взмыла чёрным контуром скала,
Оставил наши у неё персоны
И упорхнул, как с тетивы стрела.