Всю последнюю неделю в доме, что одним из углов выходил к великолепной липовой аллее - гордости и излюбленному месту для вечерних прогулок городского населения уездного города N, творилось нечто невообразимое вовсе, более всего схожее с сумятицей разворошенного нарочно или по нечаянности лесного муравейника. Туда-сюда сновали люди с какой-то особенной озабоченностью надетой на их смурные лица, явно показывающей на важность приближающегося события. По временам где-то в глубине его многочисленных комнат раздавались то какие-то команды, то слышались горестные даже причитания, а то, вдруг, истерически неуместный смех… Складывалось впечатление, что здесь ожидают прибытие какой-то очень и очень важной персоны, оказывающей им, этим стенам и всем, кто в них живёт, настолько огромную честь, что подготовка самой встречи должна была быть проведена на высочайшем и безукоризненном уровне, как можно только себе представить, безо всякого на то сомнения и без вариантов вовсе!
Хозяином этого весьма основательного двухэтажного особняка был некто Макар Порфирьевич Галкин, человек весьма и весьма уважаемый в городе, состоявший в купеческом звании. И, хотя он не входил ни в одну из гильдий этого всем известного сословия, но тем не менее, а, может быть, даже благодаря тому, пользовался заслуженным и более того – редкостным авторитетом среди купечества вообще и остальной части населения в частности, тихого, но отнюдь не захолустного городка, расположенного не так далеко от самой столицы. Полученное от него слово при свершении каких-либо купчих или торговых сделок ценилось настолько высоко, что у него никто и никогда не требовал никаких расписок и подписей! Любой договор заключался при принятии условий с обеих сторон крепким мужским рукопожатием, и за всю его жизнь и ведение им самим торговых дел не было ни единого случая, когда бы что-то не «срослось» по его собственной вине! Он так сумел поставить своё дело, которое принял из рук своего батюшки в тот самый момент, когда оно «трещало по всем швам», что у него всегда имелось в достаточном количестве и самого товара и подвод или саней ( в зависимости от времени года), и весьма надёжных перевозчиков, на которых он мог положиться целиком и полностью, как на самого себя, готовых за него и за хозяйское добро, доверенное им, хоть в огонь, хоть в воду уже потому, что все они (чужих не нанимал вовсе) прежде были дворовыми людьми его батюшки (Царство ему Небесное!), отпущенными на волю уже самим Макаром, но пожелавшими навсегда оставаться с ним, предпочитая неизвестности в общем-то, вполне привычный и сытый уклад жизни, о чём, надо сказать, никогда после не пожалели! Были, конечно, и такие, кто снялись с насиженных мест и подались искать лучшей доли на стороне… А за всеми, кто пожелал остаться, барчук ( как они называли Макара между собой) закрепил дом с огородом, часть поля (по едокам), сельскохозяйственный инвентарь, многодетным выделил по корове… Единственным, но обязательным к исполнению, было условие не пьянствовать и работать, как на себя! Все возможные излишки, будь то зерно, молоко, мясо или шерсть, он обязался покупать у них по самым справедливым ценам, согласно качеству, что в дальнейшем выполнялось неукоснительно! Из крепких мужиков набрал целую бригаду или артель возчиков, закрепив за каждым надёжную лошадь из собственной конюшни, которые и стали ему прочной порукой в весьма неблизких по расстоянию перевозках, спасая и не раз перевозимый груз от разбойного люда, шалящего по дорогам и стай голодных волков по зимнему, страдающему от бескормицы, времени. Договор об оплате хозяин заключал лично с главой артели, которого выбирали на год сами возчики. А сколько кому приходится это опять же обсуждали и решали они сами про меж себя.
К моменту описываемых событий Макару Порфирьевичу завалило хорошо за пятьдесят. Это был выше среднего роста человек, весьма благообразной внешности. Носил густую курчавую, с уже вплетающейся в неё сединой, бороду, которую перестал последние несколько лет подстригать вообще, как, впрочем, и волосы на голове, сохранявшие ещё свои природные тёмно-русый цвет и пышность. Одеваться имел привычку и по будним дням в строгий костюм-тройку тёмных тонов, редко когда в едва заметную полосочку и не признавал никаких «штиблет» - только хромовые сапоги, начищенные до зеркального блеска по летнему времени, и на собачьем меху бурки зимой.
Жена его и хозяйка дома, Матрёна Степановна, была всего несколькими годами помоложе своего супруга, что, конечно, не могло не наложить отпечаток на внешность этой дамы, но это, впрочем, её ни мало не беспокоило, поскольку когда женщина любима (а Макар Порфирьевич во всю их совместную жизнь не подал ей ни малейшего повода в том усомниться) она всегда и в любом возрасте выглядит выше всяческих похвал! Матрёна Степановна до сей поры частенько натыкалась на такой взгляд своего любимого Макарушки, что становилось даже как-то не по себе, особенно когда рядом находились посторонние люди, пусть бы и их собственные выросшие дети, хотя каждый такой раз (чего уж перед собой-то лукавить?) сердце её начинало прямо-таки чуть ли не выскакивать из груди… В его любящих взглядах она до сих пор оставалась всё той же певуньей и хохотушкой, какой была уже целую жизнь назад, когда он впервые увидел её в батюшкином дому при мельнице, куда Макар приезжал с обозом зерна,сопровождая собственного родителя. Справедливости ради нужно заметить, что ту самую, первую их встречу она как-то не запомнила вовсе: мало ли кто встречался ей в те поры у мельницы-то? Дело у батюшки было налажено самым наилучшим образом, жернова не переставали перетирать зерно, считай, что круглые сутки без перерывов, а после того, как там приспособили какие-то двигатели (Мотя не разбиралась в премудростях вовсе далёкой от её девичьего ума механики, да и кто, положа руку на сердце, ждал бы чего-то подобного от женщин вообще? Да никто и никогда! Её делом было мужа любить, да дом вести, да сыновей рожать-пестовать, а обо всём прочем позаботится глава семейства, на то он и глава!) и ветряк перестал зависеть от капризов погоды, дело и вовсе «пошло в гору» и батюшка даже стал поговаривать, что нужно бы как-то расширяться, подумывать о том, чтобы и саму мельницу и дом при ней оставить в наследство старшему брату Матрёны Егору, свадьба которого была обговорена и намечена на «Красную Горку»!
Но не только домашними заботами объяснялась невнимательность девушки, а ещё и тем, что с прошлой осени, почитай, что с самого после Покрова, полюбился ей молодой попович Иппатий и, хотя встречались они с ним всегда тайком и далее, чем подержаться за ручку да повздыхать самим неведомо о чём у них ничегошеньки не было, но вот дала она ему слово нерушимое дождаться пока он закончит своё обучение в семинарии (авось последний годок-то и оставался), после чего он собирался прислать к ней сватов, чтобы всё, как у людей и как положено! Вот с той самой поры–то Матрёша и вовсе перестала обращать внимание на кого бы то ни было, хотя и не лишала себя общения с миром, не стала добровольной затворницей, чего, быть может, и хотел бы её разлюбезный друг… Ещё чего? Нет, она любила со своею верной подружкой Лушенькой даже на сельские вечёрки сходить( под присмотром братца, конечно), попеть там да поплясать под переборы певуньи гармошечки, благо и батюшка родимый не возражал, отпускал баловницу свою ненаглядную! Любила ли она поповича? Теперь-то точно знает, что нет! А тогда где ей было разобраться-то в этом? Как и не знала она того, что никогда и ни за что не отдал бы Степан Михайлович, папашенька-то её горячо любимый, свою Матрёшку, как называл её в особенно благодушном настроении, за поповича Иппатия... И не потому, что парень в чём-то не угодил его любящему отцовскому сердцу, а потому, что он вообще ненавидел это, как пренебрежительно отзывался всякий раз, «жеребячье сословие» с самых своих ранних детских лет.
Что случилось, что дало тому повод в те, теперь уже весьма далёкие годы, Степан Михайлович никогда и ни с кем не обсуждал, но это было так же верно, как то, что солнце восходит на востоке, а не на западе… Ни одного, ни единого раза (кроме собственного венчания) не переступил он порога местной церквушки, не отстоял ни единой службы даже по таким великим праздникам, как Рождество и Пасха… Хотя ни жене, ни детям не запрещал и крест на шее носил без сниму даже в бане… Жил вполне обычной христианской жизнью, соблюдая посты, но молился только дома перед своими иконами. Настоятель храма отец Николай (батюшка того самого Иппатия) пытался несколько раз пристыдить нерадивого прихожанина, для чего приходил с душеспасительными беседами к ним домой, но успеха своему «предприятию» не имел вовсе, хотя был радушно встречаем по всем законам христианского гостеприимства и даже несколько раз сидел за щедро накрытым праздничным столом, но переупрямить или хотя бы прояснить причину такого пренебрежительного отношения к церковным обрядам и таинствам, к храму вообще никак не получалось и более того, в последний раз он уходил от них чуть ли не с обидой в сердце, напрочь позабыв о смирении и собственном сане, оскорблённый резкими и непочтительными словами мельника… После того раза у него отпало всякое желание или стремление возвращать данную «заблудшую овцу» в общее «стадо» своей паствы. Олёна Ивановна, жена того мельника-то, конечно со слезами искреннего отчаянья умоляла простить её мужа. Выслушав её, отец Николай советовал ей молиться Богу о вразумлении оного и о смирении его непомерной гордыни, замешанной на кощунственном отрицании священных основ вообще. На что она робко, но вместе с тем весьма решительно вставала на защиту собственного супруга, утверждая со слезами в голосе, что и ей неизвестно почему тот ведёт себя таким образом, но даже несмотря на это, Степан живёт по Божьим законам, чтобы вы тут ни говорили! Слыша эти её оправдания, отец Николай только вздыхал и молча благословлял её склонённую перед ним голову, осеняя крестом, и поскорее отходил к другим прихожанам…