На Николу снега было мало,
год к исходу шёл, едва живой.
За селом, вдоль сизых красноталов,
вся дорога нищенски зияла
танками распятой колеёй.
Вёрсты наглотались артобстрелов -
зверствовал германец напослед!
Грабил да насильничал незрелых,
и в иных сиротках сухотелых
зародился вражеский послед.
Аннушка на мужа похоронку
получила прошлою зимой.
Спрятала с печатью бумажонку
в узелок. А там и лошадёнка
пала в марте. Лихо - вой, не вой...
Бабой довелось ходить недолго -
к Троице венчались, там война.
И жила так на краю издола,
за щербатым, крепким частоколом,
не невеста, да и не жена.
Глянула - в поленнице не шибко -
к розжигу бы хворосту набрать.
Через балку да мосточек зыбкий
руки, все мозолистые, в цыпках,
санки волокли в лесную падь.
На опушке - дятла перестуки,
на снегу - синичкины кресты,
белочка шарахнулась в испуге.
И всё чаще, всё тревожней звуки.
Сквозь малины голые кусты,
донеслось вдруг жалобно, негромко -
то ли чей-то плач, а то ли писк.
Под сосной холщовая котомка
крохотного кутала мальчонку.
А в сторонке, через горку, вниз
свежие следы повдоль оврага,
к большаку и дале не видать.
Аннушка, не сделавши ни шагу,
прежде осенилась и беднягу
приняла как Божью благодать!
Тот, уткнувшись в ватную фуфайку,
нос поморщив, тихо засопел.
Рядом снегирей вспорхнула стайка.
- Вишь, кака пичужка! Угадай-ка,
экий завтра вырастет пострел!
Снег прибавил, распушил перину.
Саночки катились под уклон.
Аннушка счастливая для сына
имя не искала,
– Всё едино,
как отца пущай - Пантелеймон!