Фотография в серванте,
пожелтевшие края:
маме -- шесть, в нарядном банте
возле ёлки у Кремля.
Сорок шесть с начала века,
тридцать шесть её отцу,
и Москва для них как мекка,
и торжественность к лицу.
Стебли тоненькие ножек,
в лентах рук зажат цветок.
Платье белое в горошек
на неё чуть велико.
Лица светлые прохожих,
дед натянуто суров.
И блестит на солнце кожа
офицерских сапогов.
Позой -- франт, но взгляд минорный
(в годы те привык молчать).
И в беспечности притворной
есть неловкости печать:
будто лично он виновен
и в изломанной судьбе,
и в скупом отцовском слове,
ну и в детской худобе.
Этот снимок как икона.
В этом храме из стекла
поклонялись ей покорно
те, чья слава истекла:
статуэтки из фарфора,
бюсты свергнутых вождей,
деревянная "Аврора"
и коты из жолудей.
Этот снимок помню с детства,
с ним болел, учился, рос.
Чашки бились по соседству,
из Москвы что дед привез.
Юбилеи, именины,
как два стража в глубине
мать и дед... Его седины
как анафема войне.
Когда грусть порой настанет,
мать тихонечко всплакнет,
эту светопись достанет,
с рамки пыль рукой смахнёт.
Годы таят, словно пламя
возле речки на песке.
Узелком сплелись на память
нити жилок на виске.
Задрожат у мамы руки --
пыль черна и тяжела,
и в Москву умчались внуки --
век бы с ними прожила!
Страхи, нервы, пересуды,
учащённый стук сердец...
А сервант звенит посудой...
Год четырнадцтый, Донецк...