Вот стоишь ты, глядишь на меня, и взгляд твой смертельно пуст.
Мне становится холодно, вся душонка трещит по швам.
Ты стоишь и молчишь, как последний врун, партизан и трус.
Я стою и молюсь: «Иже еси, Господи, дай же нам».
Но декабрь суров: он ветрами наотмашь бьет по лицу,
Приземляет жестко (и, наверное, к лучшему это).
Я тебя забываю, не узнаю и иду к концу,
До которого доползли мы, верно, когда-то, где-то.
Все ожившее стало мертвецки пьяно, столь не живо,
Так бессмысленно, что ни одна протянутая рука
Никогда уже не вернет то, чем я так дорожила,
И не выкупит сей же час распроданное с молотка.
Ты стоял, не моргая, равнодушием круша воздух.
Ты стоял и не думал, кого подвергаешь распятью.
«Одиночество – счастье» - твой такой неразумный лозунг
И твое такое, родной, пожизненное проклятье.