Константин Дмитриевич Воробьёв! Высокое, большое имя в советской, в русской литературе. Но его юбилей отмечался бледновато, нешироко, местечково – только в Курске, где, конечно, для увековечивания памяти своего замечательного земляка сделано немало. Признаюсь, не особо сетуя, что мне не предлагали выступить ни у могилы, ни у памятника, ни в музее. Оно и правда: достойных – и среди представителей власти, и среди писателей – было много, и поэтому – никаких обид не может быть. Впрочем, я готов был сказать несколько слов – и у могилы Константина Дмитриевича, и в музее.
Прошла война.
Но вновь за боем – бой.
И никакой надежды нет на милость…
И всё-таки – вернулся он домой
И, значит, –
Торжествует справедливость.
И у его могилы я стою
И думаю:
«Нельзя!
Нельзя нам, братцы!
Унынью предаваться и нытью
И разным там невзгодам поддаваться»…
Но чувствуя к стране своей любовь,
У самого душа болит, тоскует:
Да, торжествует справедливость вновь,
Но снова с опозданьем торжествует.
В судьбе Константина Воробьёва многое так: с опозданием выходили его книги, с опозданием его имя стало известно читателям столичных толстых журналов, с опозданием были присуждены премии, с опозданием пришла слава… А ведь повесть «Это мы, Господи!», которая увидела свет в 1983 году, т.е. лишь через сорок лет после её создания, мне кажется, была способна благотворно подействовать и на будущее литературы, и на будущее общества в целом. Но в 1946 году, видимо, испугавшись её беспощадной правды, и потому, что у многих писателей, как отмечал сам Воробьёв, уже «выпирало холопское, «чего изволите-с» и «сколько дадите-с», повесть была отвергнута редакцией. Но такая суровая и в тоже время волшебная проза, раскрывающая глаза и трогающая души, и сегодня весит много. А тогда бы она перевесила объёмные тома приглаженной и причёсанной литературы. Впрочем, и в наши времена настоящему поэту или писателю не дают говорить со своим народом, используя, как ошибочно полагают, уже не политический, а экономический рычаг. Нет: приглядевшись и поразмыслив, мы поймём, что экономический - это только название, а первопричина всё-таки – политика…
Бывает, читаешь книгу и чувствуешь, что в ней правда жизни затмевает искусство. Или наоборот – километровые красивости закручены «вокруг пустоты». Но проза нашего земляка, густа и в тоже время прозрачна. А часто она звучит, как поэзия.
«Под вечер степь полнилась задумчивостью и покоем. Ветер утихал, травы выпрямлялись, а подгоризонтные дали заволакивались багряной дымкой всегда тревожного степного заката. В полночь на ковыль оседала тяжёлая роса. Тогда степь белела, как под инеем…»
Читаешь – и видишь эту степь, и слышишь рассказчика, читаешь – и былое, прошедшее встаёт перед глазами. Читаешь – и сердце меняет свой ритм… Даже в нашей, богатой на имена русской литературе, не так уж много таких душевных богатырей. Его слово является синонимом очень важного дела, нужного землякам-землянам.
«Генка, брат мой», «Почем в Ракитном радости», « Сказание о моём ровеснике», «Тётка Егориха»… – Такие вещи не пишутся от избытка свободного времени и не читаются скуки ради. Как сказал Томашевский: «Воскрешая в памяти былое-пережитое, затем мучился и страдал, чтобы люди, прочитав его книги, мучились и страдали меньше, чем он»...
А список высокопробной прозы нашего земляка можно и далее продолжать:
«И всему роду твоему», «Крик» (1962), «Одним дыханием»(1948, опубл. 1958), «Друг мой Момич» (1965, опубл. 1988)…
«Друг мой Момич» - сильнейшая вещь, которую спрохвала не прочтёшь. А всё по той же причине: она создавалась от избытка сердечной любви и тоски. Здесь – правда: не причёсанная, но в тоже время и не лобовая, а художественная, правда, заставляющая даже праведную злость на неправедников уйти на третий план, а на первый вывести великого труженика Момича, судьбу русского крестьянства... Читаешь, и чувствуешь: при всей несхожести советского предвоенного времени и нашего - капиталистичеко-олигархического - сходство у них есть. И оно пугает. Читаем «Момича» и видим: вот-вот, уже завтра, начнётся Отечественная война, а в стране заправляют жестокие лизоблюды, которые коршунами и воронами кружат над судьбами трудяг – будущих защитников отечества. Ещё бы чуть-чуть и защищать советскую родину было бы некому… И, конечно, наш смертельный враг, перед своим нашествием, сделал ставку не только на свою мощь, но и на помощь таких вот обиженных Момичей. Но – Слава Богу и Слава Момичам – просчитался… А разве сегодня тучи не сгущаются? А какой идеей вооружены те, кто в любую минуту может и должен будет встать «под ружьё» и кто видит, что в родных краях почти всё чужое? А ещё мы видим, что на голубых экранах мелькают представители, так называемой, пятой колонны, которые даже бравируют ненавистью к нашей изолированной, стеснённой санкциями, разграбленной, но, несмотря ни на что, любимой настоящими сыновьями и дочерьми стране. Но они мелькают, стараясь засорить и умы, и сердца… А вот у Воробьёва и в самом деле были причины обидеться на советскую власть. И что? А то, что он, как большой русский художник, понимал, что обиженному очень легко промахнуться: очень легко попасть в Россию. И он пишет повести и рассказы, полные печали и света, и говорит: «Если не вдохновит тебя тишина, закатная заря, одиночество в лунной ночи или пронизанная солнцем листва,— иди и удавись: выше и торжественнее этого ничего на свете нету!» Он пишет повесть «Вот пришёл великан»… Помню, читал и всё поглядывал на обложку: всё думал – не ошибся ли я? Точно ли автор - Константин Воробьёв? Эта замечательная вещь, написанная замечательным русским языком, с каким-то лёгким французским акцентом, меня покорила. Здесь Воробьёв совсем другой. Но, как всегда, - гениальный…
И вот о чём я хочу сказать в конце своего выступления. Природа устроила так, что и птицы, и звери привыкают сильнее всего к тому, кого они первым увидят на свете. Так вот, мне верится в то, что если в самом заревом возрасте дети прочтут или услышат рассказ Воробьёва, «У кого поселяются аисты», они уже никогда не пойдут за чужаками и никогда не заблудятся в сумерках нашей жизни.
Сентябрь 2014 г.