Ростовцева И.И. «Ночь. Продолжение» Вторая книга стихов.
Москва, АКАДЕМИКА, 2013 г. 144 с.
Инна Ивановна Ростовцева известна больше как литературовед и литературный критик. Однако поэтический сборник «Ночь. Продолжение» (Ростовцева И.И. «Ночь. Продолжение» Вторая книга стихов.Москва, АКАДЕМИКА, 2013 г. 144 с.)– убедительно показал, что автор этой книги, вышедшей спустя 14 лет после первой книги стихов («Стихи частного человека», М., Моск. Орг. Союза писателей РФ «Поэзия», 1999 г. 97 с.), – поэт истинный, тонкий и в то же время необычайно пронзительной интонации.
Поль Валери утверждал, что «всякий истинный поэт непременно является также и первоклассным критиком». Не оспаривая это утверждение, можно прибавить, что далеко не всякий первоклассный критик является истинным поэтом. Но такое все-таки бывает, и об этом пойдет речь.
Сердце каждого вмещает в себя бесконечность. Может быть, точнее сказать – две бесконечности: одну, хоть и в глубинных сферах, но частично открытую миру, и другую, тайную, в самых скрытных, самых сокровенных своих уголках. Человек являет себя миру открытыми или постепенно открывающимися богатствами своей души. О второй же, тайной бесконечности обычно никто не может судить, да и сам человек порой не догадывается, какие сокровища или, наоборот, мрачные вещи таятся там.
Все это так… почти всегда. Исключение – та редкая ситуация, когда это сердце бьется в груди истинного Художника. Случай с Инной Ивановной Ростовцевой – именно таков. Но к этой мысли я вернусь несколько позже.
А пока о том, чего нельзя не заметить, не почувствовать сразу при чтении новой книги стихов «Ночь. Продолжение» – своим сокровенным делится не просто поэт, а, говоря без ухищрений, очень умный человек, человек удивительной эрудиции. Наверное, поэтому масштаб тем этой небольшой по объему книги производит огромное впечатление. И я думаю, что оно напрямую соотносится с масштабом личности ее автора.
В связи с этим уместно привести слова Дмитрия Сухарева (из статьи о Борисе Слуцком):
«На самом деле стихи не становятся хуже от того, что поэт умен. Напротив, это придает им оригинальность (что справедливо заметил Пушкин, говоря о Баратынском). Хорошо, когда стихи отмечены чем-то своим. У Баратынского ум, у кого-то его отсутствие, в итоге – специфическая прелесть…»
Несколько слов о темах, затрагиваемых в рецензируемой книге. Их много, поэтому в имеющемся в моем распоряжении формате можно назвать лишь некоторые из них и отметить какие-то отдельные штрихи.
Открытые миру струны души автора часто звучат живыми отголосками чужих трагедий. Яркий пример – стихотворение-реквием «Катынь»:
Самолет развернулся в тумане,
приземлялся не раз и не смог
земли коснуться ног.
О, Боже, не дай в колодец окна заглянуть
Марии и Анне!
Там дерево призраком встало,
предупреждало, стонало
и в мозг самолета вмерзало:
«Катынь! Это скорбное слово Катынь!
Античного рока там стелется дым».
Самолет устал от касаний,
последних живых братаний
с воздушным потоком и ветром,
ослепшим от слез километром.
Упал.
Боже, Ангела вышли скорее –
бесшумнее звука, – успеть дай с молитвой
к Марии и Анне.
Творческое воображение поэта нередко подпитывается, на первый взгляд, внепоэтическими (в узком смысле) переживаниями, связанными с другими сферами искусства: живопись («Совет художнику, как писать портрет»), музыка («Шуберт», «Маленькая ночная серенада»), философия, подчас мистическая (стихотворения «Книга молчания», «Какие-то высшие силы»).
В стихах часто присутствует тема memento mori . Но не всегда тема смерти звучит трагически – некоторые произведения этого плана несут утешительный ответ («Ветвятся облака»):
Проснулся смысл природы,
И каждая в ней часть
Оставит смертным всходы,
Где жизнь пройдет без нас.
Городское бытие. Трудно оно дается всему живому, например деревьям, но тут же возникает второй план, обращающий читателя к своему – отнюдь не легкому – существованию в современном городе. И когда в стихотворении «Посвящение» читаю:
Как существо ранимое,
Песнью останься дочерней,
Голосом ивы природным
Средь сонма скомканных лиц, –
понимаю, что эти слова автор обращает и к самой себе (может быть, прежде всего к самой себе).
Знаменитое ахматовское «Когда бы вы знали, из какого сора…» получило философское и даже экзистенциональное звучание в стихотворении «Свалка в бурьяне»:
Шевелится жестоко и зримо
Вещей переломанных ужас.
Но кто же Создатель картины,
Разделит ли Он эту участь?
Но и здесь не всегда трагизм – синоним безнадежности. Так, в стихотворении «Преображение» читаем:
Цветок в горшке незряч и стар,
Он никогда не видел рощу.
И все же комнатное растение смело открылось ночному внешнему миру, «бесстрашно перейдя черту / Из дома – в мир вовне».
И наградой ему – то, что «Он слышит ночи голоса, / Каких не слышим мы».
Природные зарисовки в стихах Инны Ростовцевой никогда нельзя назвать зеркальными – они всегда связаны с настроением автора, болезненным состоянием отчего дома (в широком смысле), где человек может вдруг исчезнуть из пейзажа:
В бесследных мгновениях жизни,
В бесстрастных наездах тоски,
В бесславных движеньях отчизны,
Раздробленной на куски.
Швы от этой раздробленности проходят через сердце, а значит, и через стихи. При этом:
И грозно, и горько, и грешно
Разламывается строка.
В стихах поэта нет лихорадочных потуг к новаторству. Они являют собой картину постепенной несуетной эволюции. Настоящее мастерство всегда крепкими корнями уходит в прошлое и неизбежно проникает в будущее. Но и без новаторских ухищрений удается привлечь внимание читателя к важным для него строкам. Этому способствует удивительная смелость и раскованность внутри стихотворного текста. Так, например, случилось с концовкой «Нетронутой ели», где вместо ожидаемого ямба возникают стопы амфибрахия, который к концу строки «заглатывает» собственные слоги.
Отдельно о разделе, давшем название всей книге: «Ночь. Продолжение». Сам факт совпадения названий говорит о его значении для автора. Это дает право полагать, что мы имеем пусть очень небольшую по объему, но книгу в книге. И здесь, несомненно, несколько аллюзий, отсылающих, в частности, к предыдущей книге стихов, в которой есть цикл «Из внутренней ночи», и к Достоевскому (в «Бесах» есть целая глава с таким же названием: «Ночь. Продолжение»). Мне видится здесь и отсыл к роману в письмах «Я встретил ночь твою» – письма воронежского поэта Алексея Прасолова начинающему тогда критику Инне Ростовцевой, а может быть, и к вышедшему вслед за этим романом в письмах сборнику стихов Алексея Прасолова «День и ночь». Полагаю, можно этот ряд продолжить.
Наконец, возвращаюсь к мысли, высказанной в начале – о том, что если книга принадлежит перу настоящего Художника, то скрытая, тайная бесконечность обязательно вырвется вместе со строками во внешний мир. Я имею в виду цикл «Автопортрет в сонете», который хочется сравнить с единой музыкальной пьесой, исполненной на таком чувствительном и беззащитном инструменте, как душа. Доминантой в этом цикле, на мой взгляд (слух), звучит "Непрочитанное письмо"». Не знаю, какой знак поставил бы здесь в нотах «композитор», то бишь автор, – может быть, в силу внешней сдержанности здесь стояло бы «меццо форте», но напряжение разрешается столь страстно и неожиданно, что у последней строки я бы лично поставила знак «форте фортиссимо»:
Непрочитанное письмо
И я ходила вдоль письма кругами,
Как возле озера, с глухой тоскою леса,
Все возвращаясь мерными шагами
В одно и то же непрочитанное место.
Как мелких буковок теснится ряд!
Как держит стойко оборону почерк,
Не пропуская в глубину мой взгляд!
И, серебристая, ложится сверху рябь,
Где движется скопленье темных точек...
Одно, одно лишь слово, как маяк,
В непреходящем чувстве мне сияло –
То было Liebe – встало при начале
И билось об существования косяк...
Но этого мне было мало, мало!
Елизавета Дейк