… «Видимо, что-то не срослось», - подумала Вика. Хотя ему было уже постелено «в углу» и «любимая косточка» приготовлена, и тортик остывал возле заветной бутылочки, легкой испариной выдававшей волнение Императора. Дневной свет быстро догорал. За окном, поднятые, как по тревоге, снеговики, явно косили от службы. Многие были уже под белой мухой. Наступающий вечер наигрывал вальс для бродячих псов из фольги и ваты, спешащих по слепому небу и завывал в невидимой трубе.
«Собачья жизнь», - осторожно проговорила Вика, в сотый раз, оглядывая комнату. Хотелось постучать по дереву, но ничего, кроме колючих иголок, не попадалось под руку. Здесь все дышало свежестью, хвоей, свежим лаком для ногтей, нагретым шелком и пластиком. Свечи вырастали и горели все ярче. Ее оранжевые ногти хищно выглядывали из кулачков. Налившиеся красной спелостью шары, притихшие на миг, взглянув на хозяйку, подчеркивали свое превосходство над мишурой. В них отражались сумерки, то вопросительно, то восклицательно. Вика все ходила, и свечи беспокойно вслушивались в ее голос.
«Елка плакала сначала … от домашнего тепла… тушь, помаду нанесла…» Она еще раз оглядела себя в зеркале. Припудрилась, приговаривая: «Раз, два, три! Готово!» …
«Так. Нужно обязательно научиться танцевать вальс! Сейчас он больше похож на слово «вальенки». Замечательный вальс из шерсти, вальс в теплых носках… Задубела, задубела, просто вся заиндевела. Первый этаж, первый подъезд. Цветок в окне. Это я…»
Сквозь промытые стекла на Вику глядели пожелтевшие, покачивающиеся в такт ночным фонарям, снеговики. «Привет, ребята! А я – Снегурочка! Белая и пушистая». А он!? Его все еще не было… Дед Мороз опаздывал.
В темной прихожей лишь один огонек. «Хорошая оптика!» Чьи-то ноги пробежали по ступенькам. «Следующий - мой!» Вика прищурила левый глаз, потом правый. Лестничная площадка вся, как на ладони. «Игральный автомат Калашникова!», - зло прошипела Виктория, и оглохшую квартиру наполнила тревожная музыка ожидания.
Кто-то еще вошел в подъезд. Громыхнула дверь. «Сейчас!» Она вся приникла к окуляру. Щеколда бешено стучала в груди и в висках. «Патроны» не попадали в «обойму», цепочку бил озноб, пальцы затекли на «спусковом крючке». «Задушу руками!», - вдруг успокоилась Вика. Это была ее первая победа за вечер. «На все замки запру все замки, никто не проберется в дамки! В дамы, в драбадан, в деревню, в глушь, в Саратов!»
Вика, наконец, включила свет и присела рядом с надменным «Наполеоном». «Где тут у вас краник, товарищ Бонапарт? Вы - мой избранник! Сейчас, сейчас я стану вашей! Ну, за… мать вашу, как ее, прозурпину!»
Она сделала глоток. Еще один. Прямо из горлышка толстой бутылки, разжалованной в рядовые, такой же одинокой и холодной. Новогодний вечер разливался по всему телу, согревая, все ниже побежало тепло, успокаивая детской радостью. И вдруг остановилось. Словно горошиной поперхнулась, закашлялась, и бенгальские слезы из глаз, затмившие блеск елочных огней, пляшущих свечей, все смешалось.
- Сне-гу-роч-ка! – послышались привычные голоса. «Это меня? Мой выход? Сейчас, сейчас, дети! Мы возьмемся за руки и будем водить хо-ро-вод! … Хороводить, хором водить! Хор, ом, вод, ить, пить…»
Закружились стены, заискрился, вспыхнул хрусталь, оживились, брызнули соком лимонные дольки, подбоченились башенки салфеток, взвились жгутики, подпрыгнули в вазах горочки и пригорки, завертелись колесики, шарахнулись кубики, запело круглое и зазвенело острое. Хороводики из сыра и колбасы подпевали. «Хорошему Деду Морозу никто не мешает придти. Снегурочка сейчас вытрет слезы. Где сигареты найти?..»
Все из-за него. Из-за него бросила курить. Перестала употреблять словечки и без конца стучать по дереву, «чтобы не сглазить». У нее на «фирме» все так делали, и вообще, жили «по понятиям». Когда он являлся, усталый и таинственный, а потом уходил, исчезал, и вместе с ним уходило все, однажды ушло даже море, это был сон. Оставалась лишь музыка, в которой невероятным образом все инструменты звучали его голосом. Сам маэстро Вивальди играл по его нотам. Скрипки поднимали вьюгу, контрабасы и альты крепко держали ее за руки, она трепетала от восторга и холода, согревалась в полете, зима рассыпалась на снежинки и белая пена волны пробегали по горячему песку ее следов. Они слушали немцев, итальянцев, она засыпала и просыпалась под волшебные, осязаемые звуки. А он говорил, что австрияки упорядочивают движение души: «Орднунг, и никакой шизофрении!» Она слушала и не понимала ничего, кроме счастья. Про ветры юности, которые долетают, «пока собаки лают», оттуда, где «жили две старушки – свидетели наружки». Постепенно научилась подхватывать его рифмы и сама говорить стихами. Это была красивая, умная игра… Игра? … Часы пробили полночь. Или пол?..
… Он опаздывал… Ему угрожали? Становились напротив, и стреляли, стреляли… Стреляли все, кого она так ненавидела. Политику, сводку новостей, очереди и вечный страх. Она знала, что Деда Мороза нельзя убить. Что в Новогоднюю ночь он обязательно придет! От него будет пахнуть неведомым, страшным, жутким, опасным. Он никогда ничего не говорил про «это». Дед Мороз любил рассказывать сказки…
Ей снилось утро. От необычно яркого света она никак не могла укрыться - одеяло вырвалось из рук, исчезло, она парила над Землей в облаке свежего, морозного воздуха, вперемешку со знакомым до боли, любимым запахом, далекого, неведомого ей счастья и боли, разлуки и новой встречи…
- Как я тебя ждала! Ты опоздал на целый год!..
199... - 201..