Еще зима. Зиму переживают: тратят накопленное. Когда его нет – берут в долг. Если не дают – крадут, у кого можно взять незаметно. Не получается – отнимают, кто посильней. Слабые дрожат и мерзнут, жалуются, просят, худеют, а, если удается выжить, каждой зимой неприметно сходят с ума. Ведь будет следующая. Но уже этой зимой слабым становится немного хуже. Потому что, когда мало, сразу плохо стать не может. И хотя из малого последнее потерять легче, легче и привыкнуть к мысли, что его все равно придется потерять. И сами мысли об этом проще всего сводят с ума. Привычно медленно и незаметно…
Еще одна зима… Из ледяного – какие снегурочки?.. Зима – торжественная смерть, слепяще-белая, яркая, окостеневшая. Мягкая на вид, холодная и жесткая внутри. Солнце тут не помощник, а лишь свидетель. Ночь – хозяйка. Ветер да мороз – в напоминанье, что еще живой, но уже лишний здесь, где все давно решено. Ощущение такое, будто попал на собственные поминки, с которых все уже разошлись. Куда? Наверное, - на свои…
Зима… Из нее хочется выйти к огню, что бы не жгли…
Прошу тебя, не дрожи! Зачем ты все время повторяешь эту мелодию? Что в ней? Набор звуков, пауз, придыханий…
Застывшее, с позваниваниями, безумие пустоты – неживого, нежилого, ушедшего. Искусственного, как блестящие новогодние игрушки на срубленном дереве, которое пахнет хвоей там, где его поставили: мишура; холодные, маленькие, колкие огоньки; подвешенные на ниточках жалкие подобия зверей, вещей; причуды сосулек, шаров, тех же снежинок, - холодный глянец, жалкие чучела, скромные саркофаги. Безвременье бумажного цвета, как на могильных венках. Зимний праздник. Рождение нового отсчета жизни среди беспробудного сна. С четырех нулей, слившихся в неустойчивом равновесии стрелок, боя курантов, когда из ужаса "ничего" родится "ничто", обозначенное следующей цифрой и новым именем. Придуманная радость во временном переходе из "ниоткуда" в "никуда", как и во всем, за что в эту ночь беремся. Полагаемся на несбывшееся, перенося его в будущее, будто бы с собой можно взять то, чего не было. И оставляем то, чего нет.
Со временем всегда так – легче обозначить, чем различить.
Предновогодье…
Шелушащийся потолок больничной палаты, кажется, не висит над тобой, а плывет параллельно полу, на котором бледная тень от креста окна исчезает на глазах. Свет из полуоткрытой двери – отрезанным дырявым сырным куском – до штатива капельницы. Прозрачная трубка с иглой – в ее руке, подоткнутое под локоть одеяло. Другая рука держит темную трубку у рта – от кислородного баллона. Пуховый платок на плечах, знакомый халат – чужие здесь, как и она сама – в углу больничной койки, полулежа: слипшиеся волосы на лбу, бесцветные губы и огромные глаза, слезы в которых стоят неподвижно уже третий или четвертый час.
Ночь. Тридцатое декабря.
Когда я нес ее на руках из машины "скорой помощи", она сказала:"это все", - и улыбнулась. Мне потом повторяли: не переживай, легочники умирают без боли, просто уходят, тихо, медленно. И улыбаются, уходя…
Мучительно долго – вот эта капля, и следующая… Жду, пытаюсь считать про себя периоды их падения. Боюсь уснуть, проспать, когда опустеет склянка с лекарством. В отделении все спят – и медсестра, и дежурный врач. Предновогодье – ничего не случится; завтра, сегодня уже будет утро, осталось совсем немного, и придет тот, настоящий главный доктор, который и даст то, что нужно, чтобы… А пока нужно считать капли и бегать будить медсестру, чтобы она заменила склянку.
Молчит и вяло улыбается.
Мы рядом здесь, где рядом не положено быть. И она рада тому, что праздник и меня некому выгнать отсюда. Мы редко были рядом последний месяц, а, может быть, год… Больше?.. Наверное, больше… Все эта болезнь: ингаляторы, уколы, таблетки. Ночные приступы. Температура… И улыбка извинения, когда… Сейчас она улыбается по-другому: шепчет – "поспи, я тебя разбужу", и кивает на капельницу… Я – с работы, не спал уж вторые сутки: у нас на работе капитальный ремонт, непрерывка… Дети – дома, одни…
Тишина. Сознание расплавлено в ней – утешением больного, обращенного к здоровому: "поспи…" Видит, как я щипаю себя за руку, губы кусаю, - шуметь, ходить нельзя. Нужен покой. Так сказали. Нужно не сводить глаз. Это я приказываю себе. Но глаза закрываются. У меня ничего не болит, ничего! Мне бы - хоть на двадцать минут – отключиться, выпасть из этой тишины, а уж потом… стакан холодной воды, и плеснуть что-нибудь в лицо, или закурить… здесь нельзя курить… И вот я уже вязну, самоуспокоенно, тяжело, невозвратимо… И выбираюсь назад томительно долго – к ее глазам – непонимающе, безвольно, тупо… Какая тишина! Прочь, прочь…
Она пережимает пальцами трубку на капельнице, отбросив темную с кислородом, чтобы я еще чуть-чуть поспал.
Сколько она просидела так? Час, два? Теперь уже никто не скажет. Утром ее увозят в реанимацию, а я отправляюсь домой кормить детей. Она так сказала: "накорми", - и улыбнулась.
Тридцать первое. Ставим елку, вешаем игрушки, лепим пельмени. Я бегаю к соседям звонить в больницу: лучше? Отвечают: лучше, но к ней – нельзя. Спрашиваю: может, ей что-нибудь нужно? Говорят: нет, у нас все есть. Пью рюмку коньяку. Опять леплю пельмени, опять бегу звонить… Ближе к вечеру отвечают все реже.
Новогодняя ночь. Не отхожу от соседского телефона, вновь и вновь набирая номер. Соседи гуляют, заводя, кажется, одну и ту же мелодию. Рука дрожит. В половине третьего дозваниваюсь – "вынуждены огорчить… случилось самое страшное… четыре часа назад…"
" Они проспали ее, проспали…" – первое, что приходит в голову.
Молча возвращаюсь домой. Дети – вповалку перед голосящим телевизором. Выключаю его. Останавливаю часы на стене и перевожу стрелки на половину одиннадцатого прошлого.
Такая тишина…
Со временем надо быть осторожнее – его не слышно.