Он спускается с табуретки и откладывает мастихин. Можно выкурить сигаретку... День соскальзывает монеткой под малиновый балдахин. Он на кисти кладет салфетку. Впрочем, кисти и так сухи.
Странный выдался год, сестрица. Дни то в месяц длиной, то в час. Время бьется в руке синицей – не удержишь. В который раз убеждаюсь, что нет, не скрыться, кто б ты ни был: плебей, патриций... и бессмысленно – материться, выдыхать углекислый газ. Лет пятнадцать еще, ну тридцать – и никто не упомнит нас.
Все путем. Не трясутся руки. Только память – как в витраже. Мураками глядит со скукой с верхней полки на стеллаже – может, взять его на поруки? Нет, прости, старина Харуки. Мелкий шрифт. Не прочесть уже.
Видно, нынче такая мода – доживать до последних дел. Я ведь знаю, что это – кода. Послесловие. Мой предел. Девяносто четыре года. Это больше, чем я хотел. Годы, годы, как сон в метели. Связи рвутся, дрожит строка. Мы с тобой не того хотели – вот что помню наверняка. Трезвый разум в здоровом теле, говорили мы, а на деле получилось не то слегка.
Помнишь, милая: подмосковье, старый дворик, забор гнилой. Где-то дворничиха Прасковья шепеляво шуршит метлой. Миша, Аня, давайте в прятки. Кто-то мчится, сверкают пятки. Кто-то... память покрыта мглой.
Он спускается с табуретки прямо в летние облака. Зуммер. Зуммер. Возврат каретки. Шелестит на ветру строка. Тополь машет тяжелой веткой, между листьев блестит река. Мастихин на столе. Рука. Краски смазаны, привкус фальши.
Руки помнят, что делать дальше. Руки помнят еще пока.