(отрывки)
[Все события и персонажи этой истории вымышлены, любые совпадения с реальностью случайны].
"Университету", незаслуженно носящему имя А.С.Пушкина, посвящается
В самом начале рабочего дня в деканат вошел почтальон и принес посылку, как ребенка, нежно обнимая ее озябшими руками. Посылка предназначалась декану факультета Фёкле Ботановне Хренкиной.
Фёкла Ботановна, широкая русская натура и такая же широкая и мощная спереди и сзади, ярко улыбаясь голливудской улыбкой и слегка потрясывая кудрявой шевелюрой, расписалась в квитанции о получении и загадочно замерла над посылкой, разбирая надпись об отправителе. Фамилия отправителя ничего ей не говорила.
Распаковать посылку Фёкла Ботановна поручила секретарю, невысокой пухлощекой Дуле. Поскольку с заданием Дуля не справилась (посылка на совесть была забита гвоздями), позвали коменданта дядю Васю. Несколько резких движений гвоздодером, и верхняя фанерка была сорвана. В ящике находилось нечто, обложенное со всех сторон кусками пенопласта и стекловаты, дядя Вася извлек это нечто из ящика и протянул Фёкле Ботановне. Она механически взяла протянутую вещь и в изумлении застыла. Внутри посылки была обычная трехлитровая банка с прозрачной жидкостью, скорее всего, водой, и косой надписью крупными буквами красным маркером. Надпись состояла всего из двух слов: «СТУДЕНЧЕСКИЕ СЛЕЗЫ» (видно, аноним был хорошо подкован в литературе и знаком с заповедью классика – «краткость – сестра таланта»). Дядя Вася и Дуля вовремя прикусили языки, чтобы не пырснуть от смеха, переходящего в гомерический хохот, увидев, как медленно сходила голливудская улыбка и крылось трупной синевой лицо декана.
***
Новость распространилась по факультету со скоростью света. Только об этом и говорили: кто бы мог быть этот загадочный шутник? И как здОрово у него получилось! Какой молодЕц! Все студенты и часть преподавателей были в восторге, но при встрече с Ботановной стыдливо и скорбно опускали глаза, то ли из вежливости, то ли из осторожности. Ее никто не любил: любовница бывшего ректора, она заслужила свою нынешнюю и прошлые должности не умом и научными трудами, а тем, что хорошо делала минет. Это знали все, да и она знала, что все знают. Ее душевное и телесное здоровье было подвержено резким колебаниям и прямо пропорционально зависело от величины мужского члена, который ей посчастливилось отсосать ночью. Если же приходилось провести ночь без мужчины, а, не дай бог, две или три, то она впадала в тоску и уныние, и истерики с топаньем ногами и словесными поносами случались с частотой молнии в сильную грозу.
Так вышло, что чья-то злобная шутка совпала с недельным воздержанием до нее. Это было равносильно взрыву атомной бомбы, причем «Малыш», сброшенный на Хиросиму, по сравнению со взрывом, случившимся в филфаковском деканате, показался бы пиротехнической безделушкой.
Была вызвана милиция, написано заявление в органы, как никак идеологическая диверсия! Органы принялись за расследование, свое расследование вела и Фёкла Ботановна.
Взяли образцы почерка: всех студентов и преподавателей заставили написать красным фломастером на чистых листах бумаги словосочетание «СТУДЕНЧЕСКИЕ СЛЕЗЫ», в своем просторном кабинете Ботановна проводила графологическую экспертизу, сравнивая полученные образцы с надписью на банке, похожие на нее складывала в отдельную стопку. Были опрошены все факультетские информаторы, студенты и преподаватели поодиночке вызывались в деканат и подвергались тщательному допросу. «Счастливых» обладателей «похожих», по мнению Ботановны, образцов почерка допрашивали с особым пристрастием, но их набралось человек двадцать, и во всех чудился злоумышленник, однако никто не признавался. Получалось: никаких зацепок и даже намеков на них! Зорким глазом Ботановна узрела, что надпись на банке была косой, и допросы возобновились: теперь пытались найти человека, любившего делать косые надписи, но и их набралось слишком много, и никто не признавался. Невозможность узнать имя виновника своего позора приводило Ботановну в еще большее бешенство, преподаватели и студенты пачками попадали под раздачу.
***
Прошла всего неделя, и случилось новое ЧП, еще хуже прежнего. Пришла утром на работу секретарь, и обомлела: поперек деканатской двери косая надпись красной краской «ГЕСТАПО». Такое не сотрешь и не замажешь, не утаишь от общественности. У Дули шок, а у примчавшейся следом Фёклы Ботановны истерика. Снова милиция, протокол осмотра, опросы свидетелей……Ботановна рвала и метала, казалось, найти хулигана стало целью всей ее жизни, делом чести. Факультетская жизнь словно замерла, ушла на второй план, хотя студенты по-прежнему ходили на занятия, преподаватели продолжали читать лекции. А ведь кто-то из них вынашивал план очередного хулиганского поступка. Все ждали: что будет на этот раз? И пытались ответить на вопрос: чем руководствуется неизвестный злоумышленник, банальной местью или действует из каких-то высших побуждений, пытаясь кому-то что-то доказать?
Но он, потревожив филфаковский гадюшник, уже добился кое-каких результатов: за Фёклой Ботановной прочно закрепилась кличка «Гестапо», не за всем деканатом, где работали и милые, добрые люди, как, например, заместитель декана Лариса Галкина и методист по заочному обучению Оксана Клейник, а именно за деканом, который, собственно, и определял всю политику на факультете, был создателем и творцом авторитарной атмосферы, в которой трудно дышать, мыслить и творить, где за цепью цифр и баллов перестают замечать человека.
СГОВОР
Задолго до описанных в предыдущей главе событий доцент кафедры русской литературы Александр Михайлов пропустил две лекции. Это были лекции для одного человека – магистрантки Анны, собственно, они были не нужны, потому что в самом начале обучения Михайлов отправил по почте Анне все лекции в электронном виде, скинул необходимые учебные пособия и вопросы. Договорился с Анной встречаться лишь по мере производственной необходимости, предварительно созвонившись, Анна с радостью согласилась. Михайлов поэтому и не пошел на эти злополучные лекции, но напрасно. Анна была магистранткой заведующей кафедрой Дуркевич Галины Эрастовны, а, следовательно, и ее личным информатором на факультете, потому не преминула «сдать» недисциплинированного преподавателя, хотя бы себе и во вред.
Не дозвонившись Михайлову, Дуркевич потащила Анну в МТС, где обе сделали распечатку телефонных разговоров, в которой значилось, что они звонили Михайлову, но не дозвонились, Дуркевич накатала докладную декану, приложив к ней, кроме распечатки телефонных разговоров, заявление магистрантки о неявке преподавателя на занятия.
Ботановна, знавшая про рассеянность Михайлова и ненавидевшая в нем творческую натуру, которой была лишена сама, смекнула, что открывшиеся обстоятельства можно использовать во благо факультету и навсегда избавить его от «неправильного» доцента. Кроме «черного» вторника, когда не состоялись занятия с Анной, Ботановна решила «повесить» на Михайлова неявку на лекцию еще и в понедельник. Вызвала в деканат группу в полном составе, у которой в этот день была пара и потребовала от студентов написать заявления о неявке Михайлова на нее. Группа запротестовала, Ботановна, в привычном для себя стиле принялась истерить и угрожать, студенты молча слушали, потом пошли писать объяснительные. Через полчаса объяснительные лежали на столе у Ботановны. Пробежав глазами несколько из них, Ботановна побагровела, от злобы ее голова мелко затряслась. Во всех объяснительных написано было одно и то же: лекция в понедельник состоялась. Ботановна во второй раз собрала группу в деканате. «Вы что, не понимаете, о чем идет речь? Речь идет о преподавателе, который постоянно срывает занятия, нарушает дисциплину, который страдает алкоголизмом и пьяным приходит в университет, позорит нас всех, который забросил научную работу и является тормозом для дальнейшего развития факультета. Вы этого не понимаете? Зачем покрываете Михайлова? У вас с ним сговор? Хотите, чтобы группу расформировали? Кто зачинщик сговора? Вы собираетесь получать дипломы или нет?! Идите, пишите объяснительные! Мне нужна правда!» Прошло еще минут сорок, новые объяснительные легли на стол декана. Ботановна была уверена, что на этот раз студенты написали «правильные» объяснительные, не читая, отложила их в сторону. Кто-то позвонил, она отвлеклась разговором. Потом были посетители, решение важных производственных вопросов. После обеда Хренкина вернулась к «делу» Михайлова, потому что надо было писать докладную в ректорат. Она взяла стопку студенческих объяснительных и буквально подпрыгнула на стуле от злости, пробежав глазами первую из них. Во второй и всех остальных значилось одно и то же: лекция в понедельник состоялась. Ботановна взглянула на часы: время первой смены истекло, студенты разошлись. Позвала секретаря:
- Дуля, найди мне телефон Светы Немогрив.
- Одну секунду, Фёкла Ботановна!
Несколькими минутами позже декан уже звонила старосте непослушной группы и голосом, не допускавшим возражений и не предвещавшим ничего хорошего, требовала немедленной явки в деканат.
Через полчаса растерянная, боязливая и лишенная защиты коллектива Света Немогрив вошла в кабинет Хренкиной.
- Вы что, с ума все посходили, что ли? – с ходу, не давая опомниться, набросилась на испуганную девушку Ботановна. – Вы думаете, что я с вами шутки здесь шучу? Не понимаете, что происходит? Согласно указу президента, по всей стране объявлена кампания по оптимизации кадров. И Михайлов подпадает под эту статью. С вами или без вас, он все равно работать в университете не будет. Садись и пиши!
- Что писать? Мы ведь уже написали…
- Ты у нас, что, совсем дурочка или прикидываешься?
- Но лекция ведь была! Я не хочу писать неправду! – Света вдруг расплакалась, слезы побежали по ее щекам.
Как опытный и искушенный администратор, Ботановна поняла, что человек сломлен, нужно только немного дожать его.
- Ты понимаешь, Светлана, что если ты не напишешь сейчас то, что нужно, то ты не сдашь сессию и вернешься домой… что скажут родители? Они, думаешь, обрадуются?!
Девушка расплакалась еще сильнее, сквозь слезы проговорила:
- Что писать?
- На, вот, тебе чистый лист, ручку, пиши: «Декану филологического факультета Хренкиной Ф.Б. старосты группы Немогрив Светланы Аркадьевны. Объяснительная. 12.04.20… доцент Михайлов А.И. не явился на лекцию по истории русской литературы ХХ века. Михайлов А.И. часто пропускает занятия, на некоторые приходил выпившим. Я и студенты моей группы возмущены. Просим принять меры. Староста группы Немогрив С.А. Подпись».
Когда плачущая и подавленная студентка дописала «объяснительную», довольная Хренкина назидательно заявила:
- Видишь, как все просто. Написала, и как гора с плеч. Иди, учись, и ни о чем не думай! Ты все правильно сделала! Ты думаешь, одной тебе приходится лгать? Я тоже говорю и пишу то, что нужно, если меня просит ректор. Время сейчас такое.
В тот же день докладная от имени декана, в которой изобличалась недисциплинированность доцента Михайлова А.И., ушла в ректорат.
Через два дня Михайлов пришел на занятия в группу Светланы Немогрив. Тема: Астафьев, «Царь-рыба». Тема нетяжелая, но студенты к ней не подготовились. И это было не похоже на них. Сидели они притихшие и какие-то напряженные. Михайлов сразу почувствовал неладное, но не мог понять, в чем дело. Выслушав несколько отказов, он спросил:
- В чем дело? Почему вы не подготовились?
В ответ совершенно неожиданно для преподавателя прозвучал вопрос:
- Кто у нас будет принимать экзамен?
- Я буду принимать.
- А нам сказали, что экзамен будет принимать Дуркевич…
- Впервые слышу… – Михайлов несколько растерялся, но не подал и вида. – Этот экзамен в моей нагрузке, значит, я и должен его принимать.
С пары доцент уходил раздосадованным и расстроенным. «Вот, шарашкина контора, – думал он. – О том, что меня увольняют, я узнаю от студентов. Прихожу на занятия и узнаю от студентов, что меня увольняют! Какая мерзость!»
Он понял, что надо действовать быстро. Решение принимает все-таки не заведующий кафедрой, не декан, а ректор. Михайлов направился в административный корпус, он хотел записаться на прием к ректору. В приемной узнал, что Луговский в командировке, будет в пятницу утром. Сегодня среда, есть время все обдумать.
Михайлов поехал домой. Решил изложить свое видение ситуации на бумаге, в письменной форме.
Доцент был человек внешне спокойный, но эмоциональный и легко возбудимый. О таких говорят «широкая русская натура». Он не знал срединных, спокойных чувств. Или любовь, или ненависть, или ничего. Ему было безразлично мнение окружающих, если эти люди ничего не значили в его глазах. Обидеть и разозлить Михайлова могло только мнение человека, который был ему дорог и что-то представлял в его глазах. Его поражала и убивала человеческая черствость и непорядочность, алчность и карьеризм, закрывающие глаза на моральные нормы и человечность. Он не понимал, как ради должности, как правило, ничтожной и незначимой, можно переступать через живых людей, забывая о чести и совести.
Именно такими были в глазах Михайлова его нынешние руководители: заведующая кафедрой Дуркевич и декан Хренкина.
Наверху всегда оказывается тот, кто хочет быть наверху больше остальных. Дуркевич очень хотела заведовать кафедрой. После того, как пятнадцать лет назад кафедру покинул ее бессменный в течение десятилетия руководитель, отправившись на пмж с женой и детьми в Чикаго, Дуркевич предприняла первую попытку возглавить кафедру. Прежний руководитель перед отъездом рекомендовал на эту должность профессора, приехавшего из другого города, того самого профессора, который был заведующим кафедрой в столичном университете, где работал научный руководитель будущего доцента. Поэтому профессор Никончук для Михайлова не был «темной лошадкой», как для остальных преподавателей. Не имея научных заслуг и авторитета, но очень желая занять освободившуюся должность и обладая талантом тонкого манипулятора, Дуркевич сполна использовала этот единственный шанс, чтобы настроить преподавателей против Никончука. Неизвестность всегда пугает, а Дуркевич, при всех ее недостатках, - человек свой, хорошо знакомый, который хотя бы из благодарности за поддержку будет прислушиваться к чужому мнению. Но не самой же агитировать за себя? Нужно было сделать так, чтобы инициатива шла снизу, от других членов маленького кафедрального коллектива. Поэтому, забросив мысль о «темной лошадке» и о «варягах», которые нам не нужны (что, мы своего выбрать не можем?!), Дуркевич верно рассчитала, что в качестве альтернативы выдвинут именно ее кандидатуру (остальные или не хотели этой должности или еще меньше могли на нее претендовать). Для начала важно было склонить на свою сторону самого активного, заводного и легко внушаемого члена кафедры, который захочет убедить остальных. Таким преподавателем была Елена Григорьевна Ступа. Интриги и склоки были в ее характере. Обстановка скандала ее возбуждала. Если для Дуркевич интрига была необходима для достижения цели, то для Ступы важен был сам процесс.
Накануне назначения заведующего Михайлову позвонила Ступа и пригласила на тайное собрание «избранных» членов кафедры: «Александр Игоревич, надо кое-что обсудить и поговорить». Правда, как выяснилось, все уже было обсуждено и решено. Слово взяла Ступа, убеждая присутствующих, что «варяги» нам не нужны, что среди нас есть достойная кандидатура в лице Дуркевич Галины Эрастовны.
- Это талантливый молодой ученый, амбициозный, перспективный, а главное, хорошо нам знакомый, предсказуемый. Кроме того, Галина не замужем и готова всю себя посвятить кафедре.
Следом взяла слово сама Дуркевич, представив что-то типа «программы» своей работы в должности заведующего кафедрой.
- Вы знаете, что при прежнем заведующем на кафедре процветали склоки, публиковаться могли только избранные, я постараюсь сделать так, чтобы все имели равные возможности. Обещаю внимательно и заботливо относиться к каждому, превыше всего ставить ваши интересы… Среди нас не будет больше изгоев и отверженных…
Затем Ступа достала заранее подготовленную бумагу, адресованную ректору, с просьбой назначить заведующим Дуркевич Галину Эрастовну. Предложила подписать ее. Подписали все, только когда дело дошло до Михайлова, он категорически отказался ставить свою подпись.
- Александр Игоревич! – искренне удивилась Ступа. – Но почему?
- Я не считаю Галину Дуркевич достойной кандидатурой, ни в научном, ни в человеческом плане. Вы и сами потом пожалеете. А Никончук – будет на своем месте.
В течение часа «команда», собравшаяся вокруг Ступы, пыталась убедить Михайлова поставить свою подпись на петиции, но безуспешно.
На следующий день бумагу отнесли тогдашнему ректору, Василию Ермоловичу, который, ознакомившись с ее содержанием, не скрывая раздражения, заявил:
- Решение о назначении Никончука Бориса Петровича временно исполняющим заведующего кафедрой мною уже принято, и я не вижу причин его менять. Он доктор наук, профессор, автор учебников, известный ученый, поработаете с ним несколько месяцев, состоятся выборы, тогда и решите, кто будет заведующим. А Вы, - обратился ректор непосредственно к Елене Григорьевне Ступа, – проявили бы активность в другой сфере, научной! И бумагу свою заберите…
Самый пожилой участник этого «похода» к ректору, Цветков Юрий Степанович, потом «плевался»:
- Эту петицию я порвал на мелкие кусочки и выбросил в мусорку. Угораздило меня так подставиться. Как говорится, век живи, век учись! А Вы как в воду глядели, Александр Игоревич!
На выборах заведующего, состоявшихся через два месяца, Цветков голосовал уже за профессора Никончука. За Бориса Петровича проголосовали также преподаватели, которых не пригласили на «секретное» собрание. В итоге голоса разделились: 6 за Никончука и 6 за Дуркевич. Все знали, кого предпочтет ректор, уже давно была известна его реакция на кафедральную «петицию»: Дуркевич – только через мой труп!
Странно повела себя в этой ситуации Дуркевич. Однажды она остановила Михайлова в коридоре и вкрадчивым голосом проговорила:
- Знаете, Александр Игоревич, я восхищаюсь Вами, Вы один пошли против мнения коллектива, это дорогого стоит!
Профессор Никончук руководил кафедрой шесть лет. Первые несколько лет были безоблачными и спокойными. Никого Никончук не обидел, не преследовал, состав кафедры не изменился. Проводились учебные занятия, писались научные статьи, создавались учебные пособия. Борис Петрович был натурой творческой, нашествие бумаг и разрастание отчетности вызывало у него протест, и он перепоручал бумажную работу своей аспирантке Лыбицкой Татьяне Васильевне. Все бы ничего, но Лыбицкая проявляла излишнюю ретивость в исполнении инструкций шефа, вела себя нагло и бесцеремонно. Там, где преподаватели без труда подчинялись Никончуку, всегда вежливому и галантному, они с трудом слушались Лыбицкую. Наделение чрезмерными полномочиями неавторитетной аспирантки было главным промахом Бориса Петровича. Не очень по душе членам кафедры была и чрезмерная разговорчивость шефа, постоянно затягивавшего официальные заседания. Но кто из людей без недостатков? Это были не те изъяны, которые невозможно простить. Зато для творческой инициативы открывался широкий простор. Однажды Михайлов в состав билетов по каждому курсу решил ввести билет, в котором, вместо вопросов, крупными буквами значилось «СЧАСТЛИВЫЙ». Билет №13 «СЧАСТЛИВЫЙ». Вытянувший этот билет получал высший балл без ответа. Тем самым в проведение экзамена вносился игровой момент, подчеркивалось, что сдача экзамена – это лотерея. Никончук, подписывая билеты и наткнувшись на тринадцатый билет, со смехом воскликнул: «А почему только один такой билет?!»
Однако у зарегламентированных и «правильных» коллег творческие люди часто вызывают раздражение. Как белая ворона у их черных соплеменниц. Возможно, сам того не ведая, каким-то своим импульсивным поступком Никончук обидел одного из преподавателей, причем настолько сильно, что последний из мести решил прибегнуть к анонимке. Кафедральная жизнь дала серьезную трещину.
Начальству бы не обратить внимания на очевидный и вдобавок неподписанный пасквиль, выбросить в мусорную корзину и, может быть, так и сделали бы в ректорате, будь на месте Никончука кто-то другой. Однако наверху тоже были недовольны профессором, не нравились его протесты против засилья бумаг, слишком вольные высказывания о процессах, происходящих в образовании. С помощью анонимки пытались поставить его на место. Никончук переживал, нервничал, делился своей обидой на заседаниях кафедры, угрожая написать заявление об уходе.
Михайлов, не догадываясь о давлении ректората, с недоумением и даже осуждением внимал этим откровениям Никончука, не понимая, почему какой-то жалкой анонимке профессор придает так много значения.
Аноним, наверняка не рассчитывавший на такой «впечатляющий» эффект, через три месяца повторил «атаку». И снова к его «откровениям» внимательно отнеслись наверху. На Никончука было жалко смотреть, он стал подозрительным и нервным. Он не знал, кого подозревать, потому что никому не причинил зла.
Между тем заканчивался четырехлетний срок, отведенный на заведование, и на кафедре должны были состояться новые выборы.
За это время появился новый претендент на должность: Мария Ивановна Брынцалова, защитившая докторскую диссертацию и бурно публиковавшаяся.
С Марией Ивановной Михайлов познакомился еще студентом, когда его, после окончания первого курса, отправили на фольклорную практику в Волковысский район. Мария Ивановна была «продвинутой» учительницей местной школы, исключительно на собственном энтузиазме создавшей музей Ф.М. Достоевского, и поэтому ей доверили руководство фольклорной практикой студентов пединститута. Мария Ивановна, энергичная и жизнерадостная, приветливая и сердечная, вызвала в сердце застенчивого студента самые добрые и теплые чувства.
Спустя девять лет их пути снова пересеклись: Михайлов к тому времени уже защитил кандидатскую диссертацию, а Брынцалова перебралась работать в институт. Они стали коллегами. Обоюдная симпатия возникла сразу, как это зачастую бывает между творческими натурами. В Марии Ивановне не было той заносчивости, высокомерности, холодности и отчужденности, как в некоторых других коллегах, общение с ней было легким и приятным.
И вот эти злополучные выборы… Самые лучшие отношения у Михайлова сложились именно с Никончуком и Брынцаловой, и он не мог не понимать, что предстоящие выборы сделают его врагом одного из них…
За неделю до голосования Брынцалова позвонила Михайлову и попросила поддержать ее.
- Александр Игоревич, - сказала она, - Вы определитесь, пожалуйста, потому что если Вы не проголосуете за меня, я наберу на два голоса меньше Никончука, и мне лучше сразу снять свою кандидатуру.
Он не смог отказать и ответил «да». У этого решения были свои резоны: Михайлову не очень был понятен Никончук, два года угрожавший покинуть заведование и вдруг подавший документы на новый срок.
В результате на выборах оба кандидата набрали равное количество голосов. Все должно было решиться на Совете университета.
Так сложилось, что не всем на кафедре пришлась по душе Брынцалова. За годы работы бок о бок Михайлов так и не понял, почему. Была ли это обычная женская ревность, чувство соперничества, предвзятое отношение горожанина к выходцу из деревни или обычная человеческая зависть к жизнерадостному и успешному человеку, непонятно. Все те недостатки и изъяны, которые приписывались Брынцаловой недоброжелателями, были или выдумкой или оговором – к такому выводу неизменно приходил Михайлов.
Но факт остается фактом: многие хотели унизить и даже уничтожить ее. Проголосовавшие на кафедре за Никончука (так сказать, его кафедральное лобби) развернули бурную подковерную деятельность по обработке умов членов Совета университета. Особенно усердствовали Дуркевич и Цветков, обзванивавшие ученых и убеждавшие их, что если они проголосуют за Брынцалову, то в рамках одной кафедры, если не всего университета, непременно наступит апокалипсис. Этой агитации поддался и один из самых влиятельных членов Совета – уже бывший ректор Ермолович. Его поддержка кандидатуры Никончука и оказалась решающей… С небольшим преимуществом Совет университета утвердил кандидатуру прежнего заведующего.
С этого момента у Михайлова начались неприятности. Никончук был так обижен на него, эмоции так захлестывали, что он не мог даже отложить месть на потом, дабы соблюсти хоть какие-то приличия, хотелось разделаться с доцентом немедленно. Едва успев вступить в должность, завкаф распорядился о создании «комиссии» по проверке работы Михайлова. В «комиссию» назначил трех человек: Цветкова, Дуркевич и Похабу. Перед ними была поставлена задача: посетить занятия у опального преподавателя, который, по мнению руководителя, чуть ли не опозорил филфак, и представить выводы. Однако Никончук, увлекшись местью, не учел нескольких обстоятельств: во-первых, несмотря на победу, в ректорате у него остались недоброжелатели и, во-вторых, по рангу, заведующий кафедрой не вправе создавать никаких комиссий, сделать это может только ректор…
Об этом Михайлов узнал от Ступы, которая рассказала о создании «комиссии» первому проректору Раковскому. Последний конфликтовал с Никончуком и заявил, что в случае начала «работы» самозванной комиссии Михайлов должен выставить ее из аудитории и написать заявление на имя ректора.
Михайлова не очень радовало подобное развитие событий, и он решил попробовать помириться с Никончуком. Набрал его домашний номер, попросил:
- Борис Петрович, может быть, Вы отмените «комиссию», зачем Вам это?
- Да ты!.. я относился к тебе, как к сыну, а ты меня предал!.. Комиссия создана и будет работать!
Михайлов положил трубку…
Собравшись в назначенное время, «комиссия», состоявшая из «лобби» Никончука, повела себя странно: хитрые Похабу и Дуркевич, словно предвидевшие что-то нехорошее, сославшись на обстоятельства, оставили Цветкова, и он один явился на пару к Михайлову.
Войдя в аудиторию и увидев на заднем ряду Цветкова, Михайлов, поздоровавшись, попросил:
- Пожалуйста, посторонние, покиньте аудиторию!
Цветков, сообразив, что «посторонний» - это он, встал и заявил:
- Я – член комиссии по расследованию работы доцента Михайлова на факультете иностранных языков. Я остаюсь!
- Тогда я иду к ректору и заявляю, что Вы срываете занятия.
Последовала неловкая пауза. Михайлов принялся собирать вещи, показывая, что это не пустая угроза. Студенты сидели напуганные и притихшие, став свидетелями того, что не предназначалось ни для их глаз, ни ушей.
Цветков засуетился, почувствовав неладное:
- Что Вы, что Вы, Александр Игоревич, ведите занятия, я уйду.
Михайлов остался в аудитории, а Цветков направился в кабинет заведующего кафедрой. Он был напуган, возмущен и раздосадован: бывший ученик выставил его из аудитории! В запале Цветков восклицал:
- Да это просто безнравственно! Как он мог!
Не меньше Цветкова был возмущен Никончук, от ненависти у него тряслись руки:
- Пишите докладную, Юрий Степанович! И к декану!
В эмоциональной докладной Цветков подробно рассказал правдивую историю произошедшего, сделав упор на аморальном поступке Михайлова, выгнавшего из аудитории своего учителя.
С докладной оба направились в кабинет тогдашнего декана филфака Гринкевича Владимира Ивановича. Это был «свой» человек, внесший посильный вклад в победу Никончука на выборах. В отличие от эмоциональных коллег, Никончука и Цветкова, Гринкевич, уже много лет занимавший пост декана, был человеком выдержанным и спокойным, расчетливым и хладнокровным, искушенным в подковерной борьбе и различного рода «подводных» течениях. Он единственный понимал всю неоднозначность ситуации, и решил пресечь нежелательное развитие событий в зародыше.
После окончания занятия Михайлова вызвали в кабинет декана. Там его уже ждали Никончук и Цветков. Юрий Степанович зачитал «докладную», и слово взял декан. Вертя в руках и внимательно изучая брелок с ключами от «Мерседеса», что выдавало его внутреннее беспокойство и недовольство происходящим, в которое он невольно был втянут, Гринкевич упрекнул Михайлова в неблагодарности и безответственности.
- Заведующий кафедрой создал комиссию, чтобы проверить качество подготовки студентов факультета иностранных языков по филологическим дисциплинам. Что в этом такого? Это его право. А ты, Саша, ведешь себя возмутительно и безответственно. Борис Петрович столько для тебя сделал, ты, может быть, работаешь в институте до сих пор только благодаря ему, и вдруг такое. Что ты себе позволяешь? Вообще, как можно выставить за дверь своего учителя? Тебе не стыдно? Ты неправильную позицию занял, не с теми людьми дружишь… Делай выводы! А не сделаешь, я сам напишу докладную на имя ректора. Так что… Борис Петрович принял решение создать комиссию, комиссия будет работать, и попробуй только выгнать кого-нибудь еще!
Ступа, регулярно информировавшая первого проректора Раковского о конфликте и развитии ситуации вокруг «комиссии», на следующий день передала Михайлову пожелание проректора увидеть у себя на столе заявление по этому поводу, причем высказано оно было в нетерпеливой форме:
- Ну где этот ваш Михайлов с заявлением?!
Михайлов писал… Еще несколько месяцев назад они с Борисом Петровичем были настоящими друзьями, и ничего, казалось, не угрожало их отношениям, и вот, чтобы сохранить работу и достоинство, он кропал (именно кропал!) бумагу на имя ректора.
В пятницу он отнес заявление Раковскому. Прочитав написанное, Раковский удовлетворенно хмыкнул:
- Все правильно Вы написали, Александр Игоревич, я передам ректору.
В понедельник вечером веселая Ступа рассказала Михайлову, что Никончука и Гринкевича вызвал к себе ректор, заставил писать объяснительные, что им досталось по первое число за самоуправство, и можно не бояться никаких комиссий.
Странно, но особого удовлетворения, а, тем более, радости по этому поводу Михайлов не испытал, на душе было тревожно и тоскливо. Вся эта история развела его с человеком, мнение которого он уважал и, по его внутреннему ощущению, уподобила людям, которых он всегда старался обходить стороной.
Михайлов, склонный к саморефлексии и самобичеванию, принцип сомнения, не только в науке, но и в жизни возводивший в абсолют, думал, где он допустил ошибку? Неужели из этой ситуации нельзя было выйти без душевных потерь и мук? Как следовало поступить, чтобы не терзать себя мыслями о совершенной ошибке или промахе, вольном или невольном? Может, он, действительно, плохой преподаватель, может, стоит поменять специальность и работу? Ответ на этот вопрос, наверно, следовало искать не у коллег и не у себя, а у тех, кого он учил – у студентов. Хотели проверить его работу на факультете иностранных языков? Что ж, у этих студентов и надо спросить. Приняв зачет, Михайлов в оставшиеся полчаса попросил третьекурсников, уже никак не зависевших от него, оценить результаты их совместной работы, высказать пожелания – анонимно.
Студенты писали, а он, отвлекшись, почему-то вспомнил…Франца Кафку с его «Превращением». В рассказе герой – Грегор Замза – превращается в ужасное насекомое, и от него отворачиваются все близкие. Грегор погибает, потому что в мире, который изображает Кафка, нет любви…
Прозвенел звонок. На столе у Михайлова выросла аккуратная стопка исписанных листов бумаги. Попрощавшись, студенты разошлись. Михайлов продолжал сидеть, не решаясь заглянуть в работы. Что там? Несколько дежурных, равнодушных фраз, которые прозвучат как приговор? Этого он боялся больше всего. В минуты сомнения нам всегда нужна поддержка, нужен якорь, зацепившись за который, мы восстанавливаем свою самоидентичность, уверенность в своих силах, и можем смело идти дальше, не обращая внимания на преграды и препятствия.
Михайлов решил оттянуть момент истины, прочитать отзывы дома. Вышел на улицу, сел в машину, включил музыку и нажал на газ.
Пока ехал, думал о том…(………….).
……………………………………….
Наконец, Михайлов решился достать папку и открыть студенческие отзывы. Читая их, он совсем не по-мужски расплакался, сказалось напряжение последних недель… он читал, слезы катились по щекам……хорошо, что этого никто не видел.
«Мне курс довольно-таки понравился, метод работы тоже... Хорошо, когда нет границ творчеству и есть место собственному мнению... Спасибо!».
«Благодаря предмету «русская литература я стала увлекаться стихами, хотя раньше у меня такого не наблюдалось».
«Что же касается Вас, Александр Игоревич, то я могу сказать одно: Вы профессионал своего дела. Даже тому, кто плохо Вас знает, сразу видно, что русскую литературу Вы любите и знаете, более того, очень умело преподаёте её студентам».
«Методика преподавания мне понравилась. Было весьма интересно как на лекциях, так и на nрактических занятuяx. Сегодня было особенно интересно и захватывающе. Вы для нас открылись с совершенно новой стороны. Всё было здорово!», - это она имеет в виду его стихи, которые, в завершение работы, он отважился прочитать. Всего несколько небольших стихотворений.
«Я думаю, что для преподавания русской литературы очень трудно выбрать манеру, которая бы идеально подходила и нравилась всем. Вы выбрали то, что нравится и устраивает всех. Я всем довольна! Вы молодец!».
«Предмет nреподаёте очень интересно. Преподаватель даёт возможность высказать свою точку зрения, пускай порой и субъективную и не осуждает за неё, как было у нас в школе».
«Я считаю, что ваш метод работы и преподавания интересен и очень полезен для студентов, так как вы реально помогаете осознать произведение не только поверхностно, но и всесторонне. Как для меня, то без предшествующей лекции по «Мастеру и Маргарите» и без семинарских бесед, я просто потерялась бы в потоке событий, имён в произведении. Поэтому, я полагаю, что ваша работа оправдывается в умах студентов... Спасибо!».
«Как бы это банально ни звучало, я хочу сказать, что мне очень нравится ваш стиль преподавания... я считаю, что таких, как вы, на самом деле мало. Я очень ценю вашу uндивидуальность».
«Мне нравится то, каким образом преподаётся русская литература. На семинарских занятиях нравится спокойная обстановка, возможность высказать своё мнение и послушать других... Спасибо!».
«Русская литература - довольно сложный и интересный предмет, и преподаватель должен обладать особой индивидуальностью. Мне кажется, вам это nрисуще. Вы открыли нам много нового, увлекательного...».
«Мне было очень интересно находиться у Вас на семинарах и лекциях. Очень много запоминающихся фактов Вы приводили. Могу отметить, что на таких занятиях, как Ваши, действительно учишься и получаешь хорошую информацию».
«Лекционный материал очень интересный, мне нравится то, что вы очень часто декламируете строки стихотворений, поэтому я сразу прониклась к вам уважением. Вы читаете так, как будто Вы сами это написали, вкладывая смысл в каждое слово».
«Русская литература - очень интересный предмет. Вы говорите, что литература учит жить. Как преподаватель, Вы мне очень нравитесь. Вы помогаете понять, что литература, действительно, очень полезна в жизни и отношениях с людьми... Насчёт методики преподавания хотела бы сказать, что какая бы она ни была, у вас на лекциях всегда интересно, особенно, если вас знаешь. Вы очень интересная личность и, узнав вас хоть немного, становится интересно узнать то, что вы любите и быть хоть немного похожим на вас».
От сердца отлегло. Михайлов не обнаружил ни одного дежурного или осуждающего отзыва, не увидел между строк ни фальши, ни иронии. И снова почему-то вспомнил «Превращение» Кафки, затем мысль перескочила на сказку «Аленький цветочек», в которой герой также превращается в чудовище чарами злой волшебницы. Однако цикл превращений на этом не прерывается. В конце сказки чудовище принимает облик прекрасного юноши. Катализатором этого, повторного превращения служит человеческое участие, любовь.
После перевыборов Никончук не проработал долго в качестве заведующего. Кафедральный коллектив распался на два лагеря, и у заведующего возникали все новые и новые конфликты с преподавателями, со Ступой, в частности, и, когда освободилась должность заведующего на кафедре зарубежной литературы, начальство предложило Никончуку занять ее. Поскольку это предложение носило ультимативный характер, профессор согласился.
Исполняющей обязанности заведующего была назначена Брынцалова Мария Ивановна, недавно защитившая докторскую диссертацию в соседнем государстве. Она была очень рада назначению, карьерный рост являлся главным приоритетом для нее. Поэтому Мария Ивановна крайне щепетильно подходила к отношениям с преподавателями, стараясь никого не обидеть, не задеть ни словом, ни интонацией. Но как она ни усердствовала, часть кафедры, сгруппировавшаяся вокруг Дуркевич, вела себя по отношению к новому заведующему холодно и недружелюбно.
Чтобы отблагодарить безынициативного Михайлова, который поддерживал ее все это время, Брынцалова уговорила его собрать документы на получение ученого звания доцента.
- Александр Игоревич, давно пора это сделать, публикаций у Вас достаточно, хватит ходить в и.о.
И если бы не настойчивое подталкивание Марии Ивановны, Михайлов, испытывавший отвращение к написанию разного рода бумаг, наверно, так никогда и не подал документы в ВАК. За это Михайлов был очень признателен Брынцаловой.
Несмотря на улыбчивость и жизнерадостность, активность во всем, у Брынцаловой была своя боль, своя незаживающая рана, которой она не могла поделиться ни с кем, хотя о ней знали все. Защитив докторскую диссертацию в другом государстве, она так и не смогла перезащитить ее в своем. Ирония судьбы! Диплом страны, который признается во всем мире, не был признан в стране, чьи дипломы не признаются нигде, кроме нескольких отсталых стран… Дважды с перерывом в год собирался Совет по защите докторских диссертаций в столичном университете, занимающем в мировом рейтинге вузов 1751 место, дважды официально назначенные оппоненты расхваливали научные достижения соискателя и дважды Совет голосовал против присуждения ученой степени Брынцаловой. Это был ее незаслуженный позор, ее боль. Но таковы нравы и мораль научных кругов. Ходили сплетни, что ее диссертация – плагиат, но знающие люди утверждали, что на самом деле хорошо «поработал» Никончук, имевший обширные связи в столице и Дуркевич, чьим научным руководителем во время учебы в аспирантуре был Рыгун-Гробовский, возглавлявший ученый Совет, тот самый, который дважды забросал черными шарами Брынцалову. Ей пришлось забыть о защите докторской в родном государстве и, как-то переборов обиду и боль, жить дальше.
НА СТОРОНЕ ЛЮБВИ
16 июля 2006 года… Этот жаркий солнечный день, когда на улицах плавился асфальт, а обычная прогулка без головного убора могла закончиться солнечным ударом, едва не стал для Михайлова последним. Жизнь, все реже приносившая радости и все чаще – разочарования, роковым образом едва не оборвалась на излете четвертого десятка. Скупая сводка «пожарных новостей» проинформировала бы, что по собственной неосторожности в расцвете сил погиб 39-летний мужчина… кто бы стал разбираться, курил он в тот злополучный день или нет, мог или нет уронить сигарету на балконе, где началось возгорание?
Пожарные скажут потом: чудо, что он вообще остался жив, в рубашке родился.
…А за четыре месяца до пожара будущий погорелец познакомился на сайте знакомств с девушкой, в анкете которой значилось: Вероника, 22 года, преподаватель-дефектолог. Они стали переписываться, а в мае впервые поговорили по телефону. После первого разговора они звонили друг другу ежедневно. С домашнего на домашний, с сотового на сотовый. Обменивались sms-посланиями.
«Здравствуй, милый! Ты – лучший мужчина в моей жизни. Чмок-чмок, – писала девушка. – Интересно, твои вирт-объятия станут когда-нить реальными, и ты найдешь для меня домик с пушистым ковром, камином и пледами на диванах?» «Мне нравится мир только с тобой. Без тебя все серое и однообразное», «Когда я слышу твой голос, меня бросает в дрожь. Я тебя люблю!» – писала Вероника.
Он отвечал ей такой же искренней, сильной, хотя и немного сдержанной привязанностью взрослого мужчины. «Милая Вероника! Мир с тобой для меня преобразился. Я снова научился радоваться солнышку, небу, дождику и тучкам. Я тебя люблю».
Миллионы людей в мире знакомятся по интернету, обмениваются sms-посланиями, влюбляются в созданный образ, встречаются и… как правило, расстаются.
Но уже тогда, не веря в необходимость встречи с Вероникой, не рассчитывая на то, что у них что-то «получится» и поэтому стараясь отдалить встречу, Михайлов где-то в глубине души все-таки чувствовал, что знакомство это – не случайное. Не мог же он с девушками, с которыми знакомился по интернету до Вероники, разговаривать дольше десяти минут, после чего интерес угасал, а тут не видевшие ни разу друг друга люди, совершенно не подходившие по возрасту, ежедневно часами разговаривали по телефону, не наскучивая друг другу. Они даже научились молчать по телефону, подолгу слушая дыхание своей любви.
…Тот пожар мог перечеркнуть их хрупкие планы о встрече. И Михайлов потом не однажды думал, что пережил его только потому, что должен был встретиться с Вероникой. Судьба даровала ему один шанс из тысячи, потому что на этот раз была на стороне любви.
…Когда квартира наполнилась едким дымом, когда лопались стекла и пламя гуляло по комнате, в которой он задремал, вопреки усыпляющему действию дыма, мужчина проснулся и, не успев захватить ничего из личных вещей, документов, денег, выбежал из квартиры. Он даже не пострадал, не считая шока, который перенес.
Несколько дней Михайлов приходил в себя. Лежа на кровати в родительской квартире, тупо смотрел в потолок комнаты, потеряв счет времени. Одно и то же воспоминание снова и снова возникало в памяти: полыхающий балкон, лопающиеся стекла, пламя, огненной змеей ползущее через распахнутую балконную дверь в комнату и лижущее стол, компьютер, шкаф…
Почему это произошло с ним? Отчего загорелся балкон? Что теперь делать? В пламени наверняка сгорело все: личные вещи, деньги, документы… раскалывалась голова, путались мысли, зажмурив глаза, он пытался представить, что все произошедшее – сон, что еще несколько минут кошмара, и он проснется, страшные видения пропадут и исчезнут. Но это был не сон…
Квартира, в которой случился пожар, была съемной. Она принадлежала жене майора спецслужб, поэтому и сдавалась без договора найма. Зачем высокому чиновнику платить налоги родному государству?
По факту пожара, как это и положено, началась проверка. Самой первой была опрошена хозяйка, которая заявила, что о причинах пожара не может сказать ничего конкретного. Квартиросъемщик, по ее словам, не курил, спиртными напитками не злоупотреблял, электропроводка в квартире находилась в отличном техническом состоянии. Балконная рама всегда была открытая. На весь балкон в квартире располагался старый диван…
На следующий день хозяева в спешном порядке вывезли все вещи и мебель из горевшей комнаты. Так что Михайлов, приехавший еще через день на место пожара, не обнаружил ничего. У хозяев к тому времени уже сложился свой план «ликвидации последствий». Хоть и было очевидно, что причиной пожара стал окурок, сброшенный с верхних этажей, но кем? Невозможно доказать. Поэтому следовало заставить оплатить ремонт квартиранта. Ничего, что он уже оплатил его: в комнате, где полыхал пожар, хозяева обнаружили черный дипломат, одна из стенок которого выгорела, но пачка долларов (сбережения Михайлова), завернутая в плотную бумагу, осталась невредимой. Поэтому и вывезли спешно в неизвестном направлении все вещи. «Сгорел дипломат, что поделаешь!»
Не оправившегося и плохо соображающего Михайлова майор Мухосранов принялся методично обрабатывать:
- Ну, ты здесь жил, ты и должен все привести в порядок, восстановить……..мы торопить не будем, плату за квартиру первый месяц брать не будем ……восстановишь, дальше станешь жить………….дело житейское, с кем не бывает………….если надо взять кредит в банке, помогу, что-то подвезти, тоже помогу.
Михайлов не понимал, почему он должен оплачивать ремонт этой квартиры, все больше молчал, глядя куда-то в сторону, оглушенный и подавленный. Запах гари преследовал его, вызывая тошноту и рвоту.
Отец и жившая с ним женщина, Ольга Ивановна Кот, видя, в каком он находится состоянии, позвали доцента пожить у них. Потихоньку Михайлов начал приходить в себя. Мухосранов даже пообещал отвезти погорельца к месту, куда были вывезены его вещи. И выполнил обещание. Странно, это была не свалка, а огороженная территория каких-то железнодорожных складов, практически центр города. Посреди уродливых одноэтажных строений, возле какого-то гаража прямо на асфальте кучкой было выгружено то, что уцелело после пожара. Многое было почти цело, книги обгорели лишь по переплетам. Здесь же валялся и дипломат, который, по словам хозяев, выгорел полностью. Мухосранов подгонял Михайлова:
- Давай, побыстрее, а то мне некогда.
Порывшись в вещах, через полчаса поисков, Михайлов обнаружил все свои документы: паспорт, водительское удостоверение, дипломы о высшем образовании, кандидата наук и доцента. Лишь у техпаспорта обгорел край, да от воды, которой заливали пожар, слегка расплылась печать на одном из дипломов. Из системного блока, который находился в центре пожара, Михайлов извлек винчестер, не деформированный, лишь слегка покрытый копотью. Все это вызывало очень много вопросов.
У доцента был счет в банке, с которого он снял некоторую сумму, купил новый компьютер. К его радости, спецы восстановили всю информацию на старом винчестере. Михайлов вспомнил телефон Вероники, и их общение продолжилось.
Доцент находился в странном состоянии. Такое ощущение, что он заново родился. Точно все его прежнее существование с его тревогами и заботами было тщательно просеяно через фильтр подлинного, экзистенциального существования. Настоящий мир с горевшей квартирой в новом тоже присутствовал, но как-то нереально, неопределенно, расплывчато, уходя на задний план. А в новом была лишь Вероника, предощущение большого чувства, на фоне которого все реальное, бытийное блекло, казалось неважным, несущественным. Любовь как увеличительное стекло: повернутое к нам одной стороной, оно показывает, как сильно вырастает значение чувств в жизни человека, повернутое обратной стороной, говорит о том, как мало начинает значить для влюбленного реальный мир.
...Их первая встреча должна была состояться 26 июля. Что бы с первого мгновения была разрушена стена недоверия, отчуждения, которая разделяет впервые встречающихся людей, Михайлов предложил Веронике начать эту встречу с поцелуя. Не со слов, не с разговоров, а с поцелуя и объятий. Девушка согласилась.
Вероника жила в самом престижном районе города, в котором вокруг вырытого водоема вырос поселок из индивидуальных домов. На берегу этого искусственного озера они и встретились. Всю ночь провели вместе, гуляя по окрестностям; вокруг элитного поселка были прекрасные места для прогулок влюбленных: с одной стороны его окружал лесопарк, с другой парк воинов-интернационалистов, с третьей – река, через которую был перекинут заброшенный железнодорожный мост. Вторую ночь они провели, сидя на этом мосту, глядя на луну и широкую водную гладь. Им было по-настоящему хорошо, тепло и легко вместе. Они целовались, и чувствовали, как растворяются друг в друге. То, чего люди так стыдятся, прячут за семью печатями, боясь выплеснуть наружу, то, чего не купишь, не украдёшь, не возьмёшь ни обманом, ни силой и ни с чем не перепутаешь, то, что как маленький комочек в солнечном сплетении, который иногда не дает тебе дышать, что как солнечный свет, струящийся изнутри, как легкая грусть, стискивающая горло, как радость, от которой почему-то хочется рыдать, как бесконечно длящееся во времени волнение… и то, что каждый, выходя из дома, надеется встретить в повседневной жизни, о чем тоскует бессонными ночами, о чем знает только любимая кошка и мокрая подушка, переполняло Михайлова и Веронику. Человеческая нежность…
– Что ты делаешь? – спрашивала Вероника, когда Михайлов прикасался к ней губами.
– Шуршу на ушко.
– Зачем?
– Так ёжики в любви признаются.
– Какой же ты ёжик? Ты совсем не колючий… Ну разве что самую малость! – и трогала его усы и улыбалась.
– Думаешь, у нас, ёжиков, иголки от счастливой жизни вырастают?
– А от какой?
– Только если нас не любят. А если все хорошо – то мы лысые и довольные.
– Ну, а запасы на зиму? Как носить грибы-ягоды без иголок?
– Если нас любят, то у нас всегда будет молоко с печеньем. О, кстати, будет?
– Обязательно. А ты еще пошуршишь на ушко?
А потом они хрустели печеньем, запивая его молоком, сидели в обнимку и разговаривали. Временами разговор их затихал, Вероника клала голову на плечо Михайлову, а он крепко прижимал девушку к себе, и они молчали, прикованные взглядом к широкой лунной дорожке на поверхности воды, спокойной и безмятежной.
Вероника фантазировала: «Что он хочет? Что он так неутомимо ищет и чего так горячо ждет? Ему нужна любовь. ЛЮБОВЬ! Но разве он знает, что это такое? Разве его любили когда-нибудь? Нет, солнышко, любовь – это не только капля привязанности и немного уважения, не только забота и тревога. Любовь – это лавина. Никогда не знаешь, когда она спустится с гор, чтобы поглотить, зажевать в свое нутро. И где-то там, в ее центре, в сердце лавины, слышен только стук двух сердец – твоего и ее, и он становится все громче и звучит уже не только в ушах - сотрясает все тело. И вы умираете, чтобы потом воскреснуть и снова умереть, и так долго, бесконечно долго, пока лавина не выдохнется и не станет всего лишь горсткой снега. И тогда приходит нежность, которая рвет душу в клочья, и не знаешь, как ее выплеснуть, и не можешь дышать, и ничего не слышишь. И хочется только прижаться всем телом, обвить любимого руками, сплестись с ним в один тугой узел, чтобы не распутал никто, и трогать, трогать его – надо ведь убедиться, что он настоящий и живой, что это его сердце бьется у тебя под ладонью, что это его губы шепчут какие-то глупые и ласковые слова. А потом поцеловать и сказать: «Спокойной ночи, маленький мой. Я люблю тебя». И уснуть на груди, чтобы утром проснуться и увидеть его первую улыбку, сварить кофе, помочь завязать галстук и убежать по делам, чмокнув его на прощанье. И знать, что вечером, когда все, весь мир останется за порогом, снова придет лавина. И вы опять умрете, чтобы, на этот раз, быть вместе вечно».
Михайлов мечтал: «На крыльце домика за городом… где нет больше никого, мы потерялись во времени – и наша Вселенная состоит только из нас, из наших чувств, из огненного заката, из возникающих из темноты звезд, луны, растений, сливающихся друг с другом, загадочных и молчаливых…
Просто сидеть рядом, обнявшись, не чувствуя ни хода времени, ни тяжести суеты и повседневных забот… и смотреть, как садится солнце, прячется за горизонтом… а вокруг – наполненная звуками обманчивая летняя тишина, в которой знакомы все слова и аккорды, все паузы и переходы… и…
Касаюсь ладонью твоей щеки; глядя на твой профиль, улыбаюсь – слегка, кончиками губ, словно боясь спугнуть ту тихую, но особенно важную радость мгновения – радость от того, что есть мир, в котором просто хорошо… мир, в котором не имеет значения ни время, ни обстоятельства, ни настроения… мир, в который всегда хочется вернуться – что бы ни было в душе – хоть счастье, хоть слезы …
Мир, где есть нежность и желание… нежность к тебе… и желание тебя… всей… от кончиков волос до пальчиков на ногах…
Где руки и губы знают, что делать, лучше, чем разум… где царит чувственность нежных и сладких прикосновений… поцелуев, от которых кружится голова и наступает расслабление, нирвана… и близость, которую нельзя выразить словами… которую можно лишь ощутить и то не каждому…
Закрываю глаза, прижимая еще сильнее тебя к себе, зарываясь носом еще глубже в густую копну твоих волос, касаясь теплой кожи влажными губами… а правой ладонью скользя по левой щеке, плечу, спине… лаская тебя лишь кончиками пальцев… нежно… но откровенно, пробуждая нескромные мысли и желания…»
***
Через десять дней, отведенных законом на рассмотрение таких дел, пожарный инспектор вынес постановление, что причиной пожара в квартире послужила неосторожность соседей.
Михайлов посчитал, что это снимает с него всякую ответственность по ремонту квартиры. Живет человек в гостинице, исправно платит за номер, и вдруг пожар, землетрясение, цунами или еще что-то… жилец что, должен оплачивать ремонт номера?
Хозяева квартиры продолжали настаивать на своем. Звонили, угрожали. Наконец, пригласили на встречу.
У Михайлова был друг, Игорь Грязнов, бывший однокурсник, много лет работавший начальником службы безопасности местной таможни. Игорь настоятельно рекомендовал Михайлову взять с собой диктофон. Мало ли что?
Диктофон спрятали в барсетку, микрофон вывели наружу и закрепили в кармане для мобильного телефона.
Перед тем как зайти в квартиру, Михайлов включил диктофон.
Его ждали. В кресле сидела Мухосранова, рядом стояли два строителя: Вован и Юрий. Доцент сел на диван.
– Ну, так что? – заговорила Мухосранова. – Ты собираешься делать ремонт или нет? Разумный с виду человек, а не понимаешь. Строители сидят без дела, материалы не закуплены, за выполненный объем работ не заплачено.
– Пожарные установили, что квартира выгорела не по моей вине.
После этих слов Михайлова Мухосранова истерически закричала:
– Пожарные установили, говоришь? А знаешь, что прежде чем закрыть дело, инспектор позвонил мне, спросил: «А вы с этим согласны? Я могу закрыть, как окурок, но начальство не разрешает». Я сказала, что он вроде бы согласен, но вы у него спрашивайте. А нет, пойдут жалобы, и этот окурок превратится в целое пожарище! Так что то, что от окурка – это бабушка еще надвое сказала! – после небольшой паузы продолжила. – Я думала, ты – человек, а ты…
– Вы тоже хороши, вывезли мои документы на свалку! – не выдержал доцент.
– Да, я ошибку совершила и виню себя за это. Что я все это разобрала. Я виню себя, я такая дура! Муж сказал мне ничего не трогать, а я не послушалась. Я переживала за маму… Моя мама живет рядом, мне казалось, что она будет проходить мимо, увидит это и сразу умрет. Короче! Я вижу, что разговора у нас не получается. Будем разговаривать по-другому. Я подготовила договор задним числом, что я тебе сдала квартиру, со всеми обязательствами и ответственностью, а ты его сейчас подпишешь.
– Ничего я подписывать не буду! – Михайлов поднялся, намереваясь уходить.
Словно фурия, издав какой-то дикий вопль, Мухосранова стремительно вскочила с кресла, подскочила к доценту, схватила барсетку, стала вырывать ее из рук, Михайлов не отдавал.
– Помогите же мне! – позвала на помощь Мухосранова.
Первым на помощь подоспел жирный Вован, стал выворачивать доценту руку. У Михайлова, упавшего лицом на спинку дивана, слетели очки. Он закричал, громко, чтобы услышали соседи:
– На помощь! Помогите!
В этот самый момент он почувствовал острую боль в руке. Боль пронзила руку от мизинца до запястья. Юрий помогал Мухосрановой вырвать барсетку из другой руки гостя. Силы были не равны, барсетку хозяева отобрали.
Открыв барсетку и увидев диктофон, Мухосранова взвыла:
– Так ты еще и записываешь все! Сейчас придет муж, разберется с тобой!
– Отдайте барсетку, я уйду!
– Никуда ты не пойдешь!
В этот момент в квартиру вошел Мухосранов.
– Я задержался на работе…Что случилось?
– Да, вот, он нас записывает! Представляешь? С диктофоном пришел! Сволочь!
- Отдайте мне мои вещи, я пойду!
– Пойдешь, пойдешь! – взвизгнула Мухосранова.
Ее муж достал из сумочки диктофон, отсоединил от микрофона.
– Не переживай, сейчас мы все сотрем.
Через две минуты бросил диктофон на диван:
– На! Пользуйся дальше.
Мухосранова, которая все еще пребывала в состоянии истерики, завизжала снова:
– Пускай подписывает договор!
– Ничего я не подпишу! Отдайте мне барсетку!
Видя, как накалены страсти и, очевидно, не слишком желая быть участником откровенно криминального эпизода, Мухосранов попытался разрядить обстановку:
– Видишь, не хочет человек подписывать. И не надо. Барсетка останется у нас, а он пускай подумает до вечера. Или деньги принесет, или расписку, или ремонтировать начнет. А сейчас пускай идет!
– Никуда он не пойдет!
– Успокойся, дорогая, пускай идет. Барсетка его у нас останется.
Пользуясь возможностью, Михайлов встал и быстро вышел из злополучной квартиры. Болела левая рука, он заметил, что мизинец на ней сильно опух. Доцент был на взводе. В непривычном ритме билось сердце, и его стук отдавался в голове, руки предательски дрожали, в ногах ощущалась непривычная слабость. «Что делать? – думал он. – Написать заявление в прокуратуру? Но я был один, а их четверо, показания одного против четверых, да еще один из этих четверых – человек системы!»
Но и не предпринимать ничего уже нельзя.
Размышляя над своими дальнейшими действиями, Михайлов незаметно для себя дошел до областной прокуратуры. Решения он пока не принял. Присел на скамеечку в сквере. «Что делать?»
Эмоции захлестывали, и определиться с планом дальнейших действий в такой ситуации было непросто. И все-таки, обдумав все хорошенько, Михайлов решил отложить пока визит в прокуратуру. Через пять минут он стоял уже возле входа в здание областной администрации. Руководство службы, в которой работал Мухосранов, находилось на третьем этаже. На счастье доцента, один из заместителей, Карагода Валерий Иванович, был на месте, а дверь в его кабинет была распахнута. Михайлов вошел, рассказал о случившемся. На удивление, начальник его внимательно выслушал, позвонил непосредственному руководителю Мухосранова, который работал в оперативном подразделении службы, рассказал о ситуации и попросил принять.
Выслушав Михайлова, Кисель Олег Петрович заверил его, что разберется во всем, и бояться ему нечего. Тут же распорядился немедленно найти Мухосранова. Доцента попросил подождать. Через полчаса позвал Михайлова в кабинет, сказал:
– Мой заместитель поговорил с Мухосрановым. Сотрудник сказал, что у него жена, знаете, – Кисель сделал характерный жест рукой возле виска, – не совсем вменяема. Он говорит, что не присутствовал при нападении на вас и как мог, пытался разрядить обстановку. Это так?
– Так… – выдавил из себя доцент, а сам подумал: «И запись с диктофона стер для того, чтобы разрядить обстановку».
– Ждите звонка. Мухосранов вернет вам сегодня барсетку. И… заявление будете писать?
– Нет.
– Если что не так, приходите.
Через час Михайлову, действительно, позвонил Мухосранов и сказал, что готов вернуть барсетку. Договорились встретиться в семь часов. Доцент попросил Игоря Грязнова составить ему компанию: снова идти самому в эту квартиру было как-то боязно.
Игорь был давним другом Михайлова, самым близким, которому он доверял больше, чем кому бы то ни было. Познакомились они на первом курсе, на картошке. Увидев подстриженного наголо парня, Михайлов тогда подумал: «Что делает здесь этот «уголовник»?» Не думал он тогда, что «этот уголовник» станет его ближайшим другом. Вместе они прогуливали занятия, ходили по библиотекам и просто шатались по улицам. После первого курса Игорь ушел в армию. Михайлова признали негодным к строевой службе, он остался учиться. Два года они переписывались, а когда Грязнов вернулся из армии, Михайлов уже заканчивал институт. Его оставили на кафедре, а Грязнов продолжал ходить в студентах. Но это не мешало их дружбе. В какой-то момент, когда у Игоря возникли проблемы с курсовой работой, и он собирался бросать учебу, Михайлов поддержал его, переговорил с преподавателем, и проблема была снята.
Игорь не распространялся об этом, но у него был какой-то блат, потому что он сдал вступительные экзамены лучше других парней, набрав 19 баллов из 20, хотя ни способностями, ни знаниями особыми не обладал. А после завершения учебы попал работать на таможню, куда можно было устроиться только по очень большому блату. Уже через два года купил новую машину, «пятерку», став завидным женихом для падких на материальные блага представительниц женского пола. Одно магическое слово «таможенник» сносило «крышу», перевешивая на чаше весов все мыслимые и немыслимые недостатки характера и изъяны внешности. Так Игорь и не познал радость прогулок под луной, нежных прикосновений и объятий, поцелуев без секса. Девушки легко прыгали в машину, привлекаемые мечтой о легких деньгах, подарках и богатстве. Раньше они с Михайловым о девушках не говорили, а теперь Грязнов измерял их привлекательность лишь по размеру груди и других частей тела, да по умению делать минет.
Все больше места в речах Игоря стали занимать деньги, но он продолжал оставаться тем же рубахой-парнем, открытым, доброжелательным, не скупящимся на комплименты и умеющим произносить их искренне и, главное, к месту. Правда, времени для прежних друзей у него совсем не осталось с тех пор, когда он обзавелся новым приятелем – неким обэповцем Владимиром. Стали они не-разлей-вода. А связал их общий смысл жизни – поиск все новых и новых любовных приключений. Сняли они квартиру на двоих, устраивая там пьяные вечеринки. Владимир в совершенстве умел соблазнять женщин, и потому в тандеме с Грязновым играл роль первой скрипки. Он «снимал» девушек легкого поведения и для себя, и для приятеля. Потом они ехали на квартиру и голливудили до утра.
Михайлов видел Грязнова все реже и реже. Во время редких встреч с улыбкой выслушивал его рассказы о пьяных похождениях, заканчивавшиеся всегда одним и тем же восклицанием: «Зато будет что потом вспомнить!» Про себя Михайлов думал: «И что же ты потом вспомнишь, друг? Все мятые женские лица, какими они бывают наутро после пьянки, сольются в одно дышащее перегаром перекошенное от головной боли женское лицо». Чрезмерное употребление алкоголя тоже давало о себе знать: пьянел Грязнов быстро, переставая ориентироваться во времени и пространстве. Насколько далеко зашло дело, Михайлову стало ясно на собственном банкете после защиты кандидатской диссертации. Грязнов быстро опьянел, и его пришлось усадить в кресло, чтобы не уронил голову на стол. Вчетвером – Грязнов, Михайлов с женой и двоюродным братом – поехали в общежитие. Грязнов, уже ничего не соображающий, стал задираться с братом новоиспеченного кандидата наук. «Эй ты, сынок! Ну что ты такое против меня?! Салага!» Комизм ситуации состоял в том, что «салага» был на голову выше и раз в десять сильнее: занимался спортом и служил в спецназе. Нехорошо улыбаясь, он смотрел на Грязнова сверху вниз, как на насекомое, потому что одного щелчка было бы достаточно, чтобы усмирить его. Михайлов пытался оттащить друга, но безрезультатно: последний, как самоубийца, все лез и лез на рожон. Михайлову было не до смеха: зная вспыльчивый характер брата, развязки можно было ждать в любой момент. Михайлов стал уговаривать Сергея ехать домой, и, в конце концов, ему это удалось, они остались втроем. В общежитии Грязнов продолжил веселить народ пьяными речами. «Да я… знаете, кто я? Я все могу! Все, что захочу! А вы, кто вы такие?» – задирался он. С трудом его уложили баиньки. Засыпая, Грязнов продолжал бормотать: «Да я! Я все могу! Кто вы такие?!»
Неизвестно, как сложилась жизнь Игоря, если бы не очередная пассия, появившаяся на горизонте и привлекшая его внимание своими выпуклыми частями тела. Звали девушку Светланой, она оказалась удачливей остальных и каким-то образом женила на себе Грязнова. Женившись, он порвал с приятелем-обэповцем, перестал много пить, начал строить дом и стремительно толстеть. К 2006 году, когда произошел пожар, Грязнов уже уволился с таможни, за девушками не бегал, жалуясь на высокое давление и приступы стенокардии. Наконец-то, обрел солидность и уверенность: теперь он интересовался, главным образом, недвижимостью и ценами на нее. Хвастался, что в центре города строит офис в двести квадратных метров, в Твери живет брат, который крутит его деньги в игорном бизнесе, с гордостью говорил, что может позволить себе любую машину. Удивительно, но из бурного прошлого он вынес лишь одно яркое воспоминание, которым с упрямой настойчивостью делился с Михайловым при каждой встрече. Доцента воротило от этой истории, Грязнову же, наверно, она поднимала самооценку, казалась вершиной мужской доблести.
- Была одна учительница начальных классов, познакомил меня с ней Володя. Замуж очень хотела, была на все согласна. Однажды заперлись мы после работы в моем кабинете. Туалет на вокзале как раз не работал. А мне до ужаса захотелось отлить. Ссать в цветок – запах потом будет, и бутылки не было как назло. Предложила она мне пописать ей прямо в рот. Я удивился. «Ты выпьешь все, что ли?» «Попробую». Стал я писать ей в рот. Она кривится, морщится, но исправно глотает. Ни капли не пролила. Очень замуж за меня хотела.
О жене Грязнов отзывался холодно-отчужденно.
– Представляешь, работает в банке, и всю зарплату тратит на кремы и туалетные воды. Ничего в дом не приносит. Я однажды разозлился, схватил ее в охапку и в мебельный магазин. Говорю: ты хоть стул в дом за свои деньги купи! И такая неаккуратная, вещи разбрасывает. Однажды в прихожей бюстгальтер и трусы на кресло повесила. Я их разорвал от злости и ей на голову надел.
Несмотря на все метаморфозы, произошедшие с Грязновым, оставался он прежним рубахой-парнем, отзывчивым и доброжелательным. Михайлову не пришлось долго уговаривать Игоря, когда понадобилась его компания пойти забрать барсетку.
Отдавая сумочку, хозяева поставили перед фактом, что взяли из нее деньги, сколько сочли нужным, «на ремонт квартиры». Грязнова хозяин увел в другую комнату, что-то рассказывая ему и в чем-то убеждая, в чем – доцент не слышал.
Когда они уже сидели в машине, Игорь предложил отвезти Михайлова в больницу.
– Тебе надо в травмпункт. Вдруг там перелом?
Михайлов согласился. В больнице сделали снимки и наложили гипс: палец был, действительно, сломан. Подумав до утра, доцент решил не оставлять все безнаказанным и написал заявление в милицию. Через день в отношении Мухосрановой и двух строителей возбудили уголовное дело.
***
Ровно через два месяца после пожара Мухосранова обратилась в прокуратуру с требованием отменить первоначальное постановление инспектора МЧС о причине пожара в ее квартире. В жалобе на имя прокурора она написала, что «в квартире, на кухне, на черном от копоти столе, стояли три рюмки, две пустые бутылки из-под водки, лежали начатые две пачки сигарет марки «Парламент», «ВОГ», кругом были окурки и остатки пищи. В мусорном ведре и в ящике под мойкой я обнаружила шесть пустых бутылок из-под водки и вина, также начатые бутылки водки находились в холодильнике…» Отыскала Мухосранова и свидетелей, которые, как и она, спустя два месяца после пожара, обнаружили в квартире окурки и бутылки, и свидетелей, которые показали, что створки балконной рамы в квартире № 12, где случился пожар, «всегда находились в закрытом состоянии». Это было нужно для того, чтобы сделать вывод о невозможности попадания источника возгорания извне. Свидетелей она отыскала лично и лично привезла для дачи показаний в МЧС.
Было понятно, что свидетели фальшивые, а их показания шиты белыми нитками, но к ним прислушались и взяли за основу для нового постановления.
Так Михайлов превратился в поджигателя квартиры, человека, злоупотребляющего табаком и спиртными напитками. Вместо прежнего, проштрафившегося, был назначен новый пожарный инспектор, с лысыми, без ресниц, глазами, квадратным телом, взгромоздившемся на тонкие, словно шпильки у модели, ноги, юркий и скользкий тип. По внешнему виду, манере себя держать, интонации Михайлов сразу понял, что этот, чтобы выслужиться, с легкостью маму родную продаст, и не ошибся. Безруков регуряно стал захаживать в университет и собирать разные сплетни о Михайлове, которые по секрету ему рассказывали Хренкина и Дуркевич. В постановлениях Безруков писал, что преподаватели отказываются давать письменные показания, поэтому ссылался лишь на устные беседы, на основе которых делал собственные умозаключения и выводы. То, что «устные показания» – это юридический нонсенс, никому, даже прокурорам, как-то в голову не приходило. Так Михайлов узнал, что Дуркевич за глаза говорила о нем: «Знаете, Александр Игоревич такой человек… придет на кафедру, сядет в сторонке, посидит, тихо, скромно, ни с кем не поговорит, потом уйдет……кто его знает, может, он и курит?» В глаза же она, очевидно, думая, что «устные беседы» ни к чему ее не обязывают, что их к делу не пришьешь, оправдывалась, хоть Михайлов и не просил ее об этом:
– Александр Игоревич, вы не подумайте, ничего плохого я ему не сказала… только то, что вы у нас на хорошем счету, талантливый ученый и преподаватель.
Свою лепту внесла и Хренкина, единственная, давшая письменные показания. На вопрос Безрукова «Замечен ли Михайлов в злоупотреблении алкогольными напитками?» она заявила: «Сама я не видела. Но, по слухам, он иногда употребляет спиртные напитки». Так, это ироническое «по слухам» перекочевало в официальное постановление пожарного инспектора.
Ни о какой корпоративной солидарности речь не шла. Все знали, что Михайлов никогда не курил и не курит (за двадцать лет совместной работы такую привычку вряд ли можно было скрыть), но засвидетельствовать это никто не пожелал. Размышляя над этой душевной черствостью коллег, Михайлов только усмехался про себя. В университете постоянно собирали на что-нибудь деньги: на подарки начальству, на дни рождения, на пьяные застолья после конференций, на похороны преподавателей и их близких, вот, только, когда у Михайлова сгорело все имущество, никто не помог ему ни копейкой.
Однако на коллег доцент не обижался, потому что на их участие и не рассчитывал, а, вот, поступок Грязнова его шокировал. Из очередного постановления Безрукова Михайлов узнал, что Игорь дал показания, в которых заявил, что его приятель… курит. Михайлов не поверил глазам, позвонил Грязнову, тот его успокоил, мол, это какая-то неточность, ошибка. Они встретились, и Грязнов пообещал, что во время повторной дачи показаний будет внимательно читать лист опроса, и неточность устранят. Михайлов успокоился. Однако в следующем постановлении Безруков указал, что при повторном опросе гражданин Грязнов подтвердил свои первоначальные показания. Стало понятно, что этот человек, которого Михайлов считал своим другом, предал его. Доцент не мог понять, зачем он это сделал? Поступок Грязнова не укладывался в голове, двадцать лет дружбы, и, вот, такой финал. Хотелось найти какое-то рациональное объяснение случившегося, но в голову приходило только одно: работа в «органах», очевидно, наложила определенный отпечаток на личность друга, скорректировала ее в сторону служения интересам системы, верности ей и неуважения к законам и моральным нормам.
***
...............................
(концовка повести)
Ректор вызвал Михайлова через два дня. Идя на встречу, доцент не знал, чего ждать от нее. Но был почему-то абсолютно спокоен. Ректор может сказать: «Что Вы о себе возомнили?! Угрожаете? Пишите заявление. Такие сотрудники нам не нужны». Или проведет профилактическую беседу в своем стиле. Мол, «над многим, о чем Вы пишите, стоит подумать. И в нашей работе есть недостатки, будем исправлять. Но УГОЛОВНЫЙ КОДЕКС!!! Не думаете, что это слишком?! Вы 25 лет проработали в университете, можно сказать, всю жизнь, и будете теперь судиться с университетом? Какой Вы после этого патриот?» Или скажет, что мы поговорим с Дуркевич, укажем на недостатки в работе, может быть, даже вынесем «замечание». Михайлов смотрел в окно таксички: ночью выпал снег, и на тротуарах трудилась бригада дворников, расчищая остановку. Может, это и его ждет, доцента с 25-летним стажем? Выплюнет его родимая альма матерная, как выплюнула в последнее время многих талантливых людей? Выплевывала без сожаления и печали: не востребованы в сегодняшних условиях творческие, нестандартно мыслящие люди, нужны винтики, шестеренки, Беликовы, Башмачкины, Ступы и Дуркевичи… Михайлов нехорошо усмехнулся, вспоминая все унижения, которые ему пришлось вынести. Интересно, что ни в одной версии беседы с ректором не фигурировала тема денег. Надбавки точно не дадут, зажмут эти копейки, как Плюшкин вонючие объедки. Деньги точно не дадут! При любом раскладе Михайлов проигрывал и знал, что совсем мало ему осталось работать в родном гадюшнике.
И, вот, остановка «Университет», надо выходить. Спокойное отношение к происходящему незаметно улетучилось, вернулось обычное волнение. Раздевалка, он уронил шапку, поднял, почти прошептал машинальное «Спасибо» гардеробщице, подошел к зеркалу «все ли в порядке?», поднялся на второй этаж. Еще пятнадцать минут до двенадцати. В приемной вежливая секретарь предложила присесть:
- Я сейчас спрошу, можно ли Вам заходить.
Стройная, подтянутая, несмотря на возраст, прошла мимо. Через минуту вернулась:
- Заходите. Ректор Вас ждет.
Михайлов входит в огромный кабинет. Посреди кабинета «Т»-образный стол. В дальнем конце, на своем обычном месте, сидит Луговский, строгий черный костюм, белая рубашка, синий одноцветный галстук, яйцевидное лицо со здоровым цветом кожи, высокий лоб, блестящая лысина, немного седых волос по бокам, большие руки со сцепленными пальцами лежат неподвижно на столе. Глаза смотрят в стол, словно он о чем-то задумался. За спиной портрет президента. Кажется, он настроен недружелюбно.
Вошедший Михайлов, достигнув середины кабинета, осторожно говорит:
- Здравствуйте…
Совсем незаметная, разве что чувствительному Михайлову, пауза, ректор расцепляет руки, отрывается от стула и, слегка улыбнувшись, самыми кончиками губ, протягивает руку и совершенно дружелюбно бросает:
- Здравствуйте, здравствуйте, Александр Игоревич, давно не виделись! Присаживайтесь.
Михайлов осторожно отодвигает стул, садится, думает, что не совсем удобно сел, спина напряжена, но сойдет.
- Что Вам сказать? – после некоторой паузы говорит Луговский, смотря в голубые глаза Михайлова. – Сильно озадачили Вы меня, Александр Игоревич, гораздо сильнее, чем обычно.
Снова молчание. Михайлов волнуется, ректор – нет, он-то уже все решил, да и находится в привычной для себя обстановке. Но что решил?
- Я смотрел Ваши учебно-методические пособия, они хороши, так что надбавку мы Вам вернем, здесь явная недоработка заведующей кафедрой. И вообще…Мы тут, я и проректоры совещались, как поступить с Дуркевич, странное впечатление она производит… Решили отстранить от занимаемой должности.
Снова пауза.
- А как бы Вы, Александр Игоревич, поступили на моем месте?! И кого назначили на место Дуркевич? Отстранить – отстраним, но на вашей кафедре сложилась парадоксальная ситуация: есть преподаватели, но нет кандидатуры на пост заведующего: или пенсионеры, или молодежь. Или… назначить Вас? – ректор пристально, испытующе, прищурив глаза, взглянул на Михайлова.
От такого поворота событий Михайлов подпрыгнул на стуле, то есть не подпрыгнул в прямом смысле этого слова, ему так показалось. Но не растерялся. Ответ пришел мгновенно, сам собой.
- Спасибо, меня, конечно, нельзя назначать на эту должность, я не гожусь… руководить – не мое.
- А тогда кого же?
- Я бы поступил так. Дуркевич отправил на другую кафедру, к Лыбицкой, пусть они там делят власть друг с другом. А с кафедры Лыбицкой перевел на нашу кафедру Вячеслава Николаевича Гиля, он, я знаю, хотел быть заведующим, и он справится!
- Что ж, интересный вариант, Александр Игоревич! Мы над ним подумаем.
Прощаясь, Михайлов ощутил приятную тяжесть ректорского рукопожатия. Все произошло так, как он и не мечтал, даже не верится. Михайлов не шел, летел, окрыленный, по коридору. Это же сказка! Случилось то, чего не могло, не должно было случиться!
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Вот она, последняя точка в повествовании! Безымянный палец оторвался от клавиши в правом нижнем углу клавиатуры. Михайлов откинулся на спинку своего мягкого двухцветного кресла «Credo». Закрыл глаза, замер в удовлетворенном изнеможении. «Ай да молодец я! - хвалил он себя. – Все-таки написал! И спасибо огромное Дуркевич! Ведь именно она, разозлив его, возбудив ненависть, вдохновила на создание этой повестушки. Так бы он из природной лености к умственному труду никогда ее не написал, хотя хотел, давно хотел!» Михайлов поднялся из кресла, побродил по комнате, вытянул руки к потолку, некрасиво потянулся: все равно никто не видит. Почесал затылок, о чем-то задумался.
«Дай-ка, я напишу письмо своему учителю, похвастаюсь!»
С учителем они давно не общались, страшно сказать, целую вечность: четырнадцать с половиной лет! С тех пор, как профессор Надеждин улетел в Чикаго, связь с ним была потеряна. Был емэйл, которым Михайлов до сих пор не пожелал воспользоваться. Не мог, потому что на расставании лежала печать какого-то недопонимания. Ученик не понял поступок учителя, учитель ученика… Михайлов обиделся на учителя, потому что он от него, как и от всех, до последнего скрывал, что уезжает, и отказался принять бесценный дар – книги учителя. Учитель не понял этот поступок ученика.
Михайлов вдруг вспомнил один смешной эпизод их отношений. Михайлов был еще совсем незрелый, смешной юнец с прыгающей походкой. Летом, во время отпуска, Михайлов быстро шагал по центральной, пешеходной улице города, и совершенно неожиданно, во время своего стремительного бега по улице, почувствовал, что у него что-то сползает вниз по левой штанине. Так же стремительно, как шел, Михайлов остановился. И тут увидел идущего навстречу улыбающегося учителя, который все видел! Улыбка это со всей очевидностью выдала. «Что он о нем подумал?! Ведь бог знает что!» Учитель прошел мимо, они поздоровались, и только тогда Михайлов наклонился к ботинку, чтобы достать выпавшие через дырку в кармане деньги. Он вовремя остановился во время своего бега по улице, потому что еще один шаг – и деньги веером высыпались бы из штанины. Но какое совпадение – повстречать учителя в этот самый миг!
Вспомнив этот эпизод, Михайлов улыбнулся. Хоть и казус, но после того, когда прошло столько времени, никакой неловкости он не чувствовал. Чего в жизни не бывает?!
Михайлов отыскал в одной из записных книжек емэйл учителя, открыл в Google Chrome свою почту alexsonne@gmail.com, набрал адрес учителя и принялся писать.
«Дорогой Тимофей Владимирович!
Вот, наконец, решился написать Вам.
Когда Вы уезжали, мне трудно было понять, почему Вы до последнего скрывали это. Особенно от тех, кто Вас любил. Сейчас я лучше понимаю мотивы Вашего поступка. Вам было тяжело, трудно и больно расставаться с родиной. Здесь оставалось все, что близко и дорого, впереди – неизвестность. Проще было показать, хотя бы самому себе, что, в действительности, оно – все, что оставалось – не такое уж близкое и дорогое, что и в близком и дорогом имелись свои минусы.
Тимофей Владимирович! Я написал повесть. Если бы это была просто повесть, я не стал бы Вас беспокоить. Написал, ну и написал, подумаешь?! Но это – повесть о Вашей кафедре, которой Вы руководили десять лет, о том, что на ней происходило с того самого момента, как Вы уехали, и по сегодняшний день. Имена и фамилии изменены, но Вы их узнаете – лица- то такие до боли знакомые! У повести есть, правда, один серьезный недостаток: все, о чем говорится в ней, увидено глазами одного человека, моими. Но я стремился к объективности, допуская, правда, местами, долю художественного вымысла. Как писателю без вымысла?!
Я думаю, Вам будет интересно почитать о своей кафедре, поностальгировать с улыбкой.
У меня все хорошо. Я, наконец, уволился и дышу свободно. У меня большие творческие планы. Хочу попробовать свои силы в новом деле. Новое дело, правда, честно признаюсь, пока не придумал. Но уже работаю над этим.
Как Вы, как здоровье, как Америка? Я тоже через несколько лет после Вас чуть не уехал туда. Моя женщина уехала, я остался. Она говорила, что пожалею, я не верил. Как в воду глядела. Но что теперь говорить об этом?!
Буду несказанно рад получить весточку от Вас.
С любовью и наилучшими пожеланиями, Александр Михайлов».
Писавший бегло пробежал текст, вроде все правильно написал, без ошибок. Можно отправлять. Прикрепив к письму файл с текстом «Сказки», Михайлов нажал «отправить», через несколько секунд вверху высветилось зеленым цветом «письмо отправлено».
Эх, чудеса техники! Несколько мгновений, и письмо, обогнув половину Земли, окажется в «ящике» учителя.
Михайлов вышел на балкон, облокотился на перила. Сказочный лес, весь в белых снежных шапках, неподвижно застыл по другую сторону улицы. С высоты шестого этажа Михайлов смотрел на это белое великолепие и думал о том, как он жил все эти сорок шесть лет своей жизни и что ждет его впереди. Мелькали люди, числа, в очередь за ними выстраивались переживания, чувства, их теснили радости и ошибки, совершенные им за этот немаленький срок. Он думал о том, что, пытаясь избежать своего жизненного пути, переложив его на другого, сдавшись перед страхом одиночества, мы не только разрушаем уникальный смысл своего существования, который обязательно хотели постичь, но и обременяем людей, которым признавались в любви. Любовь – главная движущая сила жизни, ее лейтмотив, ее цель. Где он ее потерял, почему разминулся с нею? Почему в сорок шесть лет ему надо начинать все сначала? Сколько времени у него осталось, чтобы постичь свое истинное предназначение? Однако, несмотря на эти невеселые мысли, настроение у Михайлова было приподнятое: лучше попытаться начать все сначала, чем та жизнь, которая была у него в последние годы. Теперь есть надежда и есть желание все исправить. А это главное.
…В это время реальный, не выдуманный воображением Михайлова ректор Луговский в торжественной обстановке вручал Почетную грамоту «Лучшему методисту года» Дуркевич Галине Эрастовне.