Милая ты моя рязаньщина! Прости ты нас, своих птенцов, выпестованных тобой в любви и несомненной заботе в тяжелейшие годы послевоенной разрухи, когда и кусок хлеба в радость бывал, не каждый день присутствуя на столах… Чем отплатим мы тебе за то тепло, которым бескорыстно согревала ты нас стылыми осенними вечерами и морозными зимами? Каким «спасибо» сможем отплатить за заботу твоих лугов и речушек, лесов и перелесков, в которых мы могли найти всё для того, чтобы заглушить урчащие от полу-голода желудки, ведь, с наступлением самой ранней весны, они щедро выбрасывали для употребления столько съедобной травы как угощение, название которой теперь не упомним и сами!
Шишкино… Малая родина, родимая деревня… Был я там по весне… В нескольких оставшихся домах доживают век одинокие старики… А когда-то… Когда-то здесь бурлила весенним водоворотом местной же речонки жизнь! Игрались свадьбы, рождались дети…
После войны мало кто из мужиков вернулся к родимым порогам… Полегли где-то там кормильцы и защитники оставленных своих семейств, почти в каждом из которых было по два, три, а то и более перед войной родившихся детей, совсем крох и уже подростков… Трудно, невыносимо трудно пришлось их вдовам: как растить, как поднимать на ноги детвору-то? Работать негде: шахты, что в изобилии были раньше разбросаны по округе, сплошь порушены… Да и что там могла делать женщина? Каким таким посильным для неё мог быть труд под землёй, где и мужик-то не каждый гожался? Нарядчицей какой, заправщицей ламп шахтёрских, в столовой, да, может, ещё уборщицей… Десятку из них, кто помоложе, да порасторопнее, после восстановления, конечно, повезло: устроились, заняли все перечисленные должности… А что делать остальным? Вот и приспосабливалась каждая из них, как получалось…
Среди вот таких, нерасторопных, и оказалась Полина, Полюша… Ой, и красивая же была бабёнка! Весёлый взгляд, несмотря ни на что, огромных её серых глаз на пол-лица прямо-таки завораживал любого встречного, а если это случалось в первый раз, то и того больше: вводил в ступор! Проводила она своего Серёгу на фронт и тот, как в воду канул: ни письма, ни весточки за все четыре года… А дома по лавочкам трое мал-мала меньше… Чтобы немцам как не приглянуться, вечно ходила замотанная во что попало с перемазанным сажею лицом, земляки и те отворачивались, не узнавая… Глазоньки от земли не поднимала… Одна цель да задача: самой уцелеть, да детей сохранить… Справилась… Война закончилась, но Сергей до дому не возвратился… Часто думала, может, и он вот также, как те бывшие пленные, что пригнали на восстановление спирт-завода, где-то мается… Долго не ставила в церкви свечек за упокой… не верила… ждала…
А время шло и нужно было как-то продолжать жить… Только как? И вот однажды шла она откуда-то, а навстречу ей мужчина. Прилично одетый. Чужой, не местный… И глянула-то в его сторону мельком, а как привязала верёвочкой! Прилип, не отогнать… Кто вы? Что? Где живёте? Есть ли муж, дети? Отмахивалась, отмахивалась, но потом всё-таки не выдержала и рассказала ему про своё житьё-бытьё…
Ну, и он про себя кое-что поведал: мол, женат, но жену не любит, что, вроде как в разводе, что прислан сюда инженером на одну из восстановленных шахт… Потом раз пришёл с гостинцами, другой… дело-то житейское… Короче, остался… Стали жить вместе… Забеременела, родился сынок. Весь в папашу получился! Те-то в Серёгу чернявые были, а этот, как пшеница в августе! Привыкать уже начала… Но ненадёжным, недолгим оказалось счастье – однажды под вечер пришёл с работы сам не свой… Что такое? Жена приехала с детьми… А их у него оказалось аж пятеро…
Турнула, конечно… Ну, вот, было трое деток-то, стало четверо… И вопрос открыт, как и прежде: что делать дальше-то? Куда идти работать? А тут, как на грех, изба совсем развалилась… В администрации присоветовали, пока кто другой не занял, перебираться в бывший барский дом, что на той стороне реки-то… Одна, мол, как настоящая барыня будешь жить – в соседях-то никого, все жилые дома на этой стороне расположены… Думай не думай, а кочевряжиться не приходится: и на том спасибо, люди добрые! Скоренько подхватила свои монатки-то да в один, считай, вечер и перебралась - сосед на подводе перевёз… А что там особо было перевозить-то? Кровать, да стол, да комод с сундуком. А чашки-плошки все в одной корзине вместились…
Вот, ведь, скажи: есть хоть какая-нибудь справедливость на свете или её отродясь не водилось? Другие-то избы война, почитай, что почти все пожгла да порушила, а эта громадина как стояла, так и стоит… Пооблупилась, конечно, краска, да и крыша в нескольких местах текла, как показали затянувшиеся дожди, но в целом – хоромы! Пригодные да ещё и как для вполне нормального проживания! И, что ещё-то чудно: как это раньше никто из односельчан не дотумкался до переезда сюда? Чудно… Право слово, чудно! Разместились-то поначалу в двух комнатах, а потом и третью под кухню приспособили… Да… Но инженер тот хоть и стал жить другим домом, вернувшись в первую семью (против решения парткома не попрёшь), но нужно отдать ему должное: про сыночка-кроху помнил, не забывал! Во-первых, помог Полюше на работу устроиться на ту же шахту, где сам работал: лампы шахтёрские заправлять. Всё какие-никакие, а деньги, к тому же иногда там и продуктами добавляли, вроде как дополнительный паёк, что тоже было совсем не лишним подспорьем в её бедственном положении… А, во-вторых, помог решить вопрос с отоплением - зима, не мать родна.
Правда, долго одна она не оставалась! Такая красота да без мужского внимания?! Сошлась ещё с одним… Ой! Да не спешите вы осуждать-то! Не от хорошей жизни то было… Четверо вкруг стола сидят, мамку ждут, кушать просят… Как глядеть в их голодные глазёнки-то? Легко ли? А то осуждают они… И тогда тоже находились, какие осуждали… Гулящей обзывали… А то и погрубее как… Есть в русской речи такие словечки, что и повторить-то совестно, а слышишь и слышишь их частенько до сих пор… А я вот что на это сказать вам хочу: была бы та Полюша страхолюдиной какой, а не такой редкостной красавицей, что вот хоть бери краски и пиши с неё хоть икону, хоть портрет, то и не так бы бабы вокруг ярились, не так бы плевались ядом да желчью в её сторону, а, может, даже как и постарались по-своему оправдывать перед остальными-то… Да, не может быть, а наверняка так бы оно и было… Зависть… страшная штука… Ну, поначалу-то она сама, как могла, оправдывалась, плакала: «Да за что же вы меня так, подруженьки мои разлюбезные? Али не перед вашими глазами жизнь-то моя проходила? Али не честно я ждала муженька своего с войны той проклятой? Али не позже вашего я начала судьбу-то свою устраивать?» Да только это всё бестолку… Правильно говорят: никогда, ни перед кем и ни в чём не оправдывайтесь, поскольку только Бог нам всем судья, а не люди! А потом плюнула на все эти разговоры и продолжала жить, как получалось…
А получалось у неё по-разному… Тот, с кем после инженера-то сошлась, через год, как помнится, помер, оставив после себя доченьку! Пятеро, стало быть, коли не врёт арифметика… Пятеро… Старшие в школу пошли, младшие с бабкой-соседкой (подселили к ней старуху из соседней деревни, тоже сироту). Ничего… А последнего, шестого-то, она родила уже когда за сорок ей было от Васьки безногого… Ой, этот Васька… Пропойца был, пьянь из пьяни… Как там и что у них вышло ночка тёмная знает, что свела вместе этих горемык под одной-то крышей… Только как сошлись, Ваську того вскорости никто и узнать не смог! Отмыла да причесала его Полюша, грудь вся в орденах да медалях – герой! И пить-то он сразу перестал! В руках всё горит! Такого мастера резьбы по дереву, как он, поищи – не отыщешь… Мебель стали ладить да продавать - во как! Вот и зажили… Поначалу-то, случалось, и самогоночкой приторговывать… Куда деваться? Но сами и капли в рот не брали, что по нашим местам вообще удивительное дело… Да она-то и раньше этим не баловалась, а вот он… зарок ей дал, что ли? Налюбоваться, бывало, на неё не мог! А и было на что: редкой красоты женщина уже и в поздние года была эта Полюша!
А вот судьба… куда от неё денешься? Что на роду написано, того не избежать…