Как слеталось воронье
за поживой на жнивье
да на поле хлебное-
стая непотребная.
Собиралась стая в круг,
сел вожак на ржавый плуг,
глянул во все стороны
и прокаркал: "Вороны!
Наступили времена,
всюду голод, мор, война,
наше дело правое-
до локтей кровавое.
Полны пажити, леса,
мертвечины- за глаза,
на год обеспечены
сладкой человечинкой.
Но стервятники кружат,
мясо наше нарасхват,
мы за кус от нашего
закопаем заживо.
И запомни всяк, как есть,
нам за совесть, ум и честь
принцип- не безделица-
падалью не делятся.
На войне как на войне,
ворон ворону глаз не
выклюет намеренно,
коли ворон верен нам.
И покуда я вожак,
будет только так! И так,
открываю прения,
есть иные мнения?"
Тут взвился на ржавый плуг
голосистый, как петух,
ворон с гнойным веком
и прокукарекал:
"Интересные дела,
тащат прямо со стола.
Поле чье и долы чьи?
Обнаглели сволочи!"
Только он свое пропел,
сбоку выскочил пострел,
вороненок черненький:
"Эй, борцы- поборники!
Вдоволь попили крови,
мы уходим в соловьи,
их не кормят разными
байками да баснями".
Но взалкало воронье:
"Как посмели, е- мое!
Чем вам не потрафили?
Соловьям- анафема!"
Выполз дряхлый ветеран,
три девять земель и стран
обглодавший до кости:
"Мало нынче строгости.
Только б петь: фьюить, фьюить,
только бы ворон ловить,
а добычу в похоти
проворонят походя.
И прокаркал вновь вожак:
"Хилый в стае молодняк.
Худо дело деется-
на кого надеяться?
Триста лет и триста зим
падаль поедом едим,
неудобь сказуемо-
разве жили всуе мы?
Занесите в протокол:
предлагаю- за раскол,
за проступок гаденький
не давать тухлятинки.
Еще раз борзым зело
повторяю, чтоб дошло:
наше дело правое-
до локтей кровавое!"
Так слеталось воронье
за поживой на жнивье
да на поле хлебное-
стая непотребная.