Мело над Хлебозаводскою, дома и ветви тороча, но в сердце не было покоя у отставного палача. Всё думал он, бредя с дежурства через газон и детский сквер, что всё же было самодурство – отмена радикальных мер. Он думал – Надо всех построить; одних – на ржавый пароход, других в Сибирь, пусть землю роют, а миллионов пять – в расход. И будет сердцу тихо-мило, и на душе легко-тепло…
Но как-то слева защемило в груди и в руку отдало. И он подумал – Вот же суки, ну не врачи, а упыри, и сел. И сунул руку в брюки, но что-то плавилось внутри. Оно росло. И, сердце жаля, на горле затянуло жгут. И вдруг шепнул он – А ведь жаль их, да ну их к Богу, пусть живут…
И привалясь к столбу стальному, хватая воздух рыбьим ртом, он всё увидел по-иному – уже посчитанный Христом. Он вспомнил, как метель иная мела, и стыли рычаги, и каждой бабонькой родная страна возникла из пурги, он вспомнил очередь за мылом, отца – хоть Смерть с него пиши, и ту, с которой всё, что было – так мало было для души!
Пятнадцать лет один живущий, злобу жующий битый день, услышал он детей, поющих про привокзальную сирень. Он уплывал, он пел с народом, он шёл к далёким голосам…
И ангел над хлебозаводом черкнул крылом по небесам.