И мама и дедушка воспитывали нас с сестрой в строгости. Все капризы на корню пресекались, а падения в магазине на пол с сучением ножками после неудачного выклянчивания покупки казались чем-то преступным со слов мамы, поэтому мы об этом даже не помышляли. Но дети есть дети, и совершенными паиньками мы, конечно, не были.
Помню, что мне почему-то позволялось вредничать. Я могла в ответ на просьбу что-либо сделать, нахально ответить:
-А я не буду это делать.
-Почему?
-А потому, что не хочу и не умею.
Дедушка за меня заступался:
-Она же маленькая.
Сестра обижалась:
-А почему ей можно ничего не делать, а мне нет?
Мама хмурила брови, но иногда называла - наша неумелка-нехотелка, и я чуть ли не гордилась этим званием.
В какой-то момент попустительство перешло критическую черту так, что даже дедушка перестал за меня заступаться, а подначивал маму:
-Ты ее распустила. Учить надо, пока поперек лавки ложится. Потом поздно будет.
При этом разъяснительные беседы, стояния в углу и даже легкие подзатыльники на меня не оказывали должного воздействия, и я продолжала вредничать, причем понимая это и получая от вредности удовольствие.
И вот однажды, когда мне было 3,5 года, то есть, я по классификации дедушки еще "ложилась поперек лавки", мама попросила меня принести для просушки к плите мокрые валенки, разбросанные мной посреди комнаты.
Я по привычке ответила, что не хочу и не буду.
Мама выразила свое требование более строго, я опять ответила отказом, надув губы. Но почуяв, что "запахло жареным", всё-таки стала продвигать валенки к кухне веником. Валенки продвигались плохо.
Ни мама, ни дедушка моего "ноу-хау" с веником не поняли и не оценили.
Дед зашелся праведным гневом:
-Сколько можно на нее любоваться? Возьми, наконец, ремень в руки - и услужливо вытащил ремень из брюк.
И мама взорвалась.
Схватила в одну руку ремень, в другую меня за шкирку, утащила в маленькую комнату, зажала между колен и, стащив штанишки, хлестнула ремнем. Я зашлась плачем от страха и боли.
Дедушка за закрытой дверью, подхлёстнутый плачем, нервно забегал и закричал фальцетом:
-Всыпь, всыпь, как следует, иначе потом локти кусать будешь. Совсем от рук отбилась!
Мама всыпала. Вложив в наказание сдавшие нервы от вдовства, от работы по дому и огороду за бабу и мужика, от безденежья, от постоянных детских болезней.
Я рыдала. Дедушка, испугавшись, ворвался в комнату и, одной рукой поддерживая брюки, другой пытался вырвать у мамы ремень и меня.
И уже истошно кричал на маму:
-Прекрати! С ума сошла! Бедный ребенок, лучше бы она умерла тогда от пневмонии в яслях, чем так мучиться сейчас.
Мама пришла в себя. Дедушка схватил меня на руки и начал утешать. Сестра испуганно плакала. Помню, что мне было очень больно и очень обидно:
-Как они не поняли, что я же тащила валенки в кухню, но только веником? Как?
На этом изгнание из меня беса вредности закончилось. Больше наказывать меня таким способом не пришлось. С тех пор, по выражению мамы, я стала шелковой.
Когда я по старой привычке иногда начинала вредничать, стоило только напомнить:
-Из тебя опять отбивную котлету сделать? - как от вредности не оставалось и следа.
А у меня не осталось и следа обиды ни на маму, ни на дедушку.
Правда, став взрослой, я и сама никогда не потакала детским капризам. Что это? Побочный эффект порки?
ноябрь 2014
Другие рассказы о дедушке можно почитать здесь:
http://www.stihi.ru/avtor/lav56&book=32#32