Москва готовилась четыре года, чтоб зажечь огонь,
Который ещё раз напомнит нам о мире,
И, вдруг – дурная весть – погиб в расцвете лет,
Поэт, актёр, чуть грубоватый лирик…
И, будто потускнел огонь в огромной чаще,
И стадионы опустели, осиротев совсем…
Диверсии на смог б придумать краше,
И бутафорский обладатель опаснейших систем…
И вся Москва, не в церемонье похорон,
А будто бы душа вот-вот должна расстаться,
Печально шла за гробом, стиснув стон,
Готовый с губ нахмуренных сорваться.
И ахнул мир, вздохнув: «Ещё один…
Неужто и на нём кто сэкономит киноплёнку…»
С «Калины красной» щурился Шукшин,
Колючим взглядом, давя на перепонки…
Парижем признан Гамлет, а не плащ!
Как будто больше всех ему всё надо было…
Он был не чей-нибудь, а наш!
За нас он душу выворачивал в речетативах!
Теперь поют премило про отчий дом,
И люд спокойненько расходится к кастрюлям.
Набив желудки, засыпают детским сном,
И жизнь им кажется уютной и счастливой…
Когда Рязанов рассказал нам, что Вы большой Поэт,
Мы и без Рязанова давно об этом знали.
Но Рязанов – авторитет
И его слова весомо прозвучали.
Евтушенко написал о Вас до боли хорошо,
Даже так почти, как о Шукшине Вы написали…
Но, что мог Евтушенко, когда Вам было нелегко,
Когда Вас не всерьёз воспринимали…
А, критик, возмутившийся лишь тем,
Что Пушкина в кино! читали Вы любимой,
В своей статейке издевался и кипел:
Высоцкий? Пушкина? Невообразимо!»
При чём тут Пушкин, памятник, грехи…
И губы жжёт окурок сигареты…
Как-будто Пушкин завещал свои стихи,
Читать лишь «утончоннейшим» эстетам!
Когда идёшь по не прибитой колее,
Тогда кювет становится могилой.
И падаешь, летишь в неё верней,
Как, если бы в атаку шёл не милую…
Могила вся в цветах. Ещё несут…ещё…
Не пышность офицального старанья.
За низенькой оградой он спит раскрепощён,
Хранимый памятью народного признанья.