Она знала, что была красивая. Шла по холлу… с высоким и гулким, как небо, потолком и несла на подносе заказ к столикам в ресторанное чрево. Он уловил её всего лишь взглядом, наклонившуюся в шаге, перехваченную ладным лакейским передником живую стать… её тяжелые бёдра. Резные губы на красивом лице с соломой волос над ясными и полуприкрытыми, отчего-то родными глазами останавливали… остановили его в суете у портьеры. Ни он не задел её, ни она его не коснулась, а искра, всполыхнув, случилась сама по себе… меж ними. И оба, незнакомые совсем, прошли бы мимо этого искрового разряда, да неожиданно в груди у него заговорила дура-память…
Много-много лет назад, он был тогда ещё незрелым мальчиком, его вызвали в райцентр на допризывный осмотр, какие случаются в жизни каждого парня… и он увидел её впервые… Нет, не её, та по всему должна была давно состариться, но, получается… увидел именно её, эту, только много моложе. Она тогда была им по-мальчишески незамечена, но его увидала, разглядела для себя и даже выбрала.
Среди прочего на призыве тогда ему полагалась медицинская комиссия, очень тщательная, щепетильная и в чём-то унизительная и стыдная для деревенского парня. После обязательных замеров роста, веса, определения зоркости зрения и прочего… их, всего-то двоих с другим незнакомым из соседнего леспромхоза допризывником, что был и поотесанней и побывалей, заведённым чередом послали в кабинет к хирургу. И если б это было в плановый день осмотра в общем потоке, когда в поликлинике перед каждой врачебной дверью толпились кучками, заполняя проходы, другие раздетые донага и похожие друг на друга юнцы… А так они только двое, припозднились. Выпали волей случая из потока, отстали, и вот теперь шли через процедуры вдвоём - только вдвоем.
Хирургом оказалась рослая зрелая красивая женщина… с левой рукой, словно бы навеки погружённой в карман белого халата. Она так и не вынимала её оттуда, словно бы этим укрепляла свою и без того непреклонную стать повелительницы. Свободной кистью правой руки небрежно коснулась плеча, спины, провела по подвздощью и между прочим повелела двум бедолагам, жмущимся и переступающим голыми ступнями, снять последнее – трусы. Полуотвернувшись, жестом приказала нагнуться, раздвинуть полушария мальчишеского переходящего во взрослую зрелость зада… И всё это с прикушенной улыбкой, молча.
Когда тебя осматривают, как скотину, годящуюся или негодную на убой, невольно смиряешься – так надо, так принято – не ты первый. Ну и врачам ведь что… они, набившие оскомину от бесконечных голых мальчишеских тел, уже и не реагировали на сведённые от стыда руки, пытающиеся закрыть, хоть что-то. Но для пареньков, лишившихся единства и однообразия общего потока и впервые столкнувшихся с такой степенью наготы, это было непросто. Да и была бы врачиха одна!.. Здесь же, неожиданно, оказалось, выстраивалось целое представление, цирк… тем более что именно для этого как-то сами собой просочились в кабинет хирургии медсёстры, технички, молоденькие и постарше. Девчата набились в кабинет осмотра и под снисходительную полуулыбку хирургини сгрудились в дальнем углу плотной изрядной кучкой, должно быть, не впервой. Возбуждённый шёпот нагнетал атмосферу ожидания, и бессовестно светили на раздетых горящие вбирающие глаза… Женщины собрались, чтобы посмотреть… На общем потоке такого не увидишь. Тут же всего лишь две… жертвы. Это переполняло адреналином, это было из ряда вон, было интересно и безнаказанно.
В запарке хода по кабинетам парни не знали, что им предстоит в следующем, и вот нарвались… на волю женщины хирурга и позор этакого невольного стриптиза. Стыдоба ощущалась нешуточной. И один-то, вероятно уже познавший женщин, ухмыльнулся, сам вступил в острую заводящую нервы игру: шагнул вперёд, нагнулся - смотрите. Выполнил всё, что требовала хирург, под восхищенное придыхание женского клубка… А вот второй…
Он был всего лишь мальчик, у которого, как говорят, молоко на губах не обсохло. Его жизнь до этого была скромной милосердной ласковой. В кругу знакомых и родных людей и стен он, почитай, и не знал, что бывают жизненные обстоятельства такими острыми, что они толкают на безвыходность запредельного… вот как сейчас. Надо было голому шагнуть вперёд и нагнуться… А сзади… Как раз так и поставила насмешница хирург, которую одну-то можно было и стерпеть, надо было стерпеть… стояли… точнее горели, жгли огнём до холодного пота любопытные девичьи глаза… Было это невыносимо для него. Как кинуться головой в ледяной омут. Да что там омут… он не мог двинуть одервеневшей ногой, но и стоять голым перед неизбежным испытанием было ещё конфузней. Накал густеющего интереса подстёгивал, торопил, и подталкиваемый инерцией медицинского порабощения, которому вот теперь было можно всё… он шагнул… и нагнулся. И сердце не выпрыгнуло из груди. Не разорвалось. А только мозг принял шрам ожога.
Выдержал. Только запомнил дурман, озноб… кожей, как горят и жгут у него там… девичьи взгляды. Обостренно слышал задавленные смешки, трудное придыханье… Выдержал. Потому по окончанию всех дел в военкомате с неожиданным товарищем по осмотру вдруг согласился пойти в местный угол разврата - ресторан. Эх, гулять, так гулять! Тот размещался в обыкновенной, разве что большой бревенчатой деревенской избе с маленькими подслеповатыми окошками, что стояла, правда, на центральной улице села, значившегося райцентром, и к обычной вобщем-то столовской еде там подали дорогой заказанный коньяк в гранёных стаканах.
А потом завалились в дневное, непривычное по деревенским меркам кино и попали в нижний зал на дорогие сидячие места… В бывшей каменной церкви, переделанной под сельский кинотеатр, высоко на сохранившихся хорах нависала галёрка, этакое возвышение над зрительскими рядами. Народу и там было, хоть отбавляй, и всё молодые, шумные. Вот на хорах мальчишка и увидал её, белокурую с ласковыми глазами. У неё оказался неожиданно громкий и прокурено резкий голос, который она совсем не экономила в окружавшей её шайке. Размахивала руками… и разбитные пареньки, было видно, признавали её, может быть, временное показное главенство. И тут взглядом она словно бы выхватила и позвала его к себе сверху. Может быть, это ему только показалось спьяна, что шумная и своя в стае, она потом всё время взглядывала на него и смотрела призывно, сталкиваясь глазами, как бы выделяла его для себя. И он почувствовал, как его потянуло к ней. Он видел, что она красивая, и всё кино, глядя сквозь экран, выдумывал про неё, что она, конечно же, не такая, лучше товарок… и ласковее… и ждёт его.
По глупому заведенью кино надо было отсидеть – билеты-то дорогие куплены. И потом… как же он подойдёт к ней, как отодвинет её кодлу? Он уже, насмелясь, всё чаще оглядывался на неё и видел, что она среди них почти что главарь, но они её не отпустят. Но даже не они были ему препятствием. В его жизни до хирургического кабинета было всё понятно и по-человечески просто, а тут… после разрушительного и пережитого стыда всё сделалось доступным и в то же время неопределённым. Он не знал, что ему говорить, если он подойдёт к ней…
И всё-таки после фильма они столкнулись в фойе. Нет, если честно, то это она подошла к нему. Ведь подошла! С усмешкой взяла его за локоть, сама сказала какие-то слова, потянула за собой… Он не расслышал ничего от жара в груди. Ничего, ничегошеньки-то не понял и упёрся, как телок, не пошёл за ней. Выдумал для себя отговорку, что было время идти на рейсовый автобус, возвращаться домой в деревню. Он даже имени её тогда не спросил. Он вообще ничего не сказал и не сделал для неё, для себя. Вспыхнул… так хотя бы просемафорил в душе во тьму зарождающегося ожидания, чего-то неизвестного, неизведанного, но такого притягательного… Нет, ничего такого не было. И вот теперь… почти что через четверть века… она шла и несла поднос. Это была она… конечно, не она, но он, взматеревший и выстуженный годами, узнал её…
Остановленная за локоть недовольно замешкалась возле него. Обожгла недовольным взглядом. Молча высвободилась и прошла бы дальше, если бы он заговорил, если бы начал приставать… а не смотрел на неё… такими глазами. А взгляд у него был диковатый, диковинный и совсем не липкий и раздевающий.
Мгновения, мгновения… Они бывают разные. Одни годятся, чтобы убить и растоптать, другие – чтобы соединить навеки.
Она задержала на весу тяжелый уставленный снедью поднос, глянула заинтересованно, оценивающе… и всё-таки шагнула дальше, прочь. В усталых глазах осталось, что немолод, ой как немолод и, наверное, бит жизнью, нещадно. И коренастый… У таких не гнётся хребет. И глядел, словно пил её от жажды.
Отмахнулась, ничего-то не ждала от жизни, но почему-то в сутолоке ресторана всё же подумала, мелькнула шальная и усталая мысль-надежда, что увидит его на том же месте, когда пойдет обратно. Он стоял там. Не курил. Не вертел по сторонам цеплючим побирающимся взглядом… Дожидался… Поняла, что её.
И сразу в груди у неё шелохнулось, заныло тянущей приязнью. Нет, не на каждого кобеля, а их была тьма в ресторане, потратила бы она своё время, своё внимание. А тут … без единого произнесённого слова много повидавшие глаза дрогнули узнаванием. Каким узнаванием? Да она же никогда и не знала его, незнакомого напрочь. А он не знал её. Но вдруг вспомнилось из юности, почти из детства своё, как будто не было других, многих… Вспомнилось, и не достало сил сдвинуться с места. Это же тогда он ушёл и потом жалел всю свою жизнь. Теперь он не мог уйти… И было всё настолько живо, прекрасно, как тогда. И она… у неё было что-то своё… но это была, конечно, она, хотя… нет… но он не хотел сомневаться. Годы прошли, и та давным давно состарилась и сгинула… но ведь всё-таки нашлась, это было она, только она.
И была за плечами жизнь. И дома ждала семья, а в ней давно уже внуки… Но очнулась давно прошедшим звучанием та самая схороненная в груди неспетая песня. Песня, подобно которой так и не случилось больше. А оказалось, он ждал её, каким-то странным образом расслышал и уже не мог отвернуть, отвернуться. И в невесте своей старался увидать её. И в других женщинах, с которыми сводила судьба, искал её. А вот увидел… и куда стало деться?
Он ничего не мог бы объяснить этой ресторанной подавальщице. Он не смог бы разбудить в ней ту давнюю свою насмешницу. А ведь это, скорее всего, она стояла в кругу подруг медсестёр там в хирургическом кабинете и высмотрела, выбрала его для себя. Он был тогда свеж и чист, как новотканное нестиранное полотенце. А она уже насмотрелась и была опытна в мужиках… но выбрала его, только его... и сразу же потеряла, не пожалев нисколько. Ему бы, осмелевшему тогда после стакана коньяка, которым от непривычки подавился, откликнуться, услыхать её в её зове. И пусть всё было бы не так, не как в сказке. Пусть всё бы вывернулось, как в том кабинете, где впервые грубо опорочили его наивность. Он бы тогда пережил, дошагнул до необходимого важного. Но ведь даже не шагнул… И застряло мимолётное неразгаданной любовью, выдумкой и тоской – не разберёшь и не расставишь по местам. Застряло ожиданием самого светлого, самого красивого на земле. И не мог он уйти от себя, от своей тоски… от неё. А она, ресторанная официантка, не могла теперь не подойти к нему…
И бывает же такое в жизни, когда два совершенно незнакомых человека вдруг знают друг о друге сказку, дороже которой не бывает ничего на свете, а в серенькое настоящее и не поверят – не заставишь. Он ждал её, сколько потребовалось, и дождался. А она… подменилась и вышла к нему, потому что не захотела, не могла по-другому. Он её зацепил и всего-то взглядом. И не было у них на тот час ни обязательств, ни семей – были только они, постаревшие, но помнившие и знающие своё, не забывшие друг друга.
Самое же странное было в том, что это была всё-таки не она, но именно она откликнулась через пропасть времени, чтобы заполнить собой пустоту… пустоту от медицинского осмотра и до встречи… которой не бывает.