Кому нужны избитые константы,
Ведь тянется к изячностям рука,
Я пуп земли в кругу эквидистанты,
Которая безмерно далека.
Я пошлый клоп, размазанный по стенам,
Один из многих выживших, нас рать.
Я голый член бескрайней Ойкумены,
Лет сто висящий без попытки встать.
Зарёванное зарево рассвета сулит дожди, печали холода.
Киндзмараули с привкусом ранета мерцает, словно красная слюда.
Неспелый месяц, выкативший рожки, плывет, как я не понят, не любим.
Две тени на стене, моя и кошки, мы оба двое в эту ночь не спим.
Нам есть о чём печалиться бутылке, есть что сказать друг другу в темноте.
Вот этой сайре в жестяной могилке, и этим блёсткам в пегой бороде.
Тупым стишкам, непризнанным идеям, пародонтозу спящему во рту.
И этой турке с молотым «Жокеем» переблевавшей новую плиту.
Утром ты проснёшься мятый,
За окном сарказм метели.
Вынешь тулова заплаты,
Из влагалища постели.
Встанешь бодро к писсуару,
Или сядешь с мудрой книгой.
Вспомнишь ночь с несвежей шмарой,
Трёхминутную интригу.
Выпьешь липтона с сорбитом,
Включишь матч с Уэйном Гретцки.
И на мир тая обиду,
Забухаешь не по-деццки.
Зависли пальцы над пробитой «клавой», я чую, как из мёртвой пустоты.
Моя душа распутною шалавой, летит, пронзив диодные мосты.
Сквозь Петербурга сонные химеры, пленённая на банный тот полок.
С Кустодиевской потною Венерой, что так задорно моет хохолок.