Козьма Прутков сказал: "Если у тебя есть фонтан – заткни его". Я скажу: "Если у тебя есть фонтан – пусти туда лебедей".[i]
Выставляю на обозрение читателей результаты моих творческих усилий (или отсутствия таковых, чтобы всё-таки заткнуть этот фонтан) в самом дряблом конце развитого социализма в одной самой большой стране земного шара. Как Вы уже заметили, хорошо писать я не умею, а когда делал первые шаги на этом поприще, то и вообще двух слов связать не мог, особенно в рифму. Но моим оправданием является то, что стихи эти настолько старые, что я могу сказать, что это был не я, когда я их писал[ii] – может быть, Пушкин, но только гораздо хуже.
Так что снимаю с себя всякую ответственность за качество этих продуктов, залежавшихся в ящиках моего стола. Можете расматривать эту книгу как бутылку, всплывшую в океане культуры из прошлого тысячелетия, в которой тогда ещё молодой автор-любитель взыскует к менее важному теперь мнению образованных слоёв русскоязычного населения, за прошедшее время распределившихся более ровным слоем по планете, как и сам автор. На случай, если тексты не понравятся, я понавставлял картинок.
В то давнее время моя личность ещё никакого интереса не представляла. У меня не было никаких серьёзных болезней или психических комплексов, которые могли бы сделать меня оригинальным и неповторимым, снискать сочувственное внимание. С другой стороны, вслед за моим школьным другом Андреем Захаровым (смотри его стихи в конце книжки) я считал, что особо плакаться не к лицу: "В мире уже так много негативного, что не нужно своими писаниями это приумножать", – говорил Андрюша – "Выдать какую-то положительную энергию, бросить свет в этот мир гораздо труднее, но только это и имеет смысл". Так как из себя самого я это выдать не мог, моё так называемое творчество того периода отражает, как кривое зеркало, нависающий абсурд остановившегося общества, управляемого стареющими “вегетарианцами”[iii]. Зная, однако, чьи они дети, я был осторожен в выражениях, предпочитая, по возможности, язык эзопов, и к публичности не стремился. Кроме Андрея, ни с кем из людей, разбиравшихся в поэзии (которые, возможно, не пожалели бы дать мне добрый совет!) знаком я не был. Всем этим и объясняется моя относительная неизвестность, переходящая, честно говоря, в абсолютную.
Теперь, когда свобода открыла все культурные краны и рухнули все фильтры, отделявшие чистую струю избранных мастеров слова от мутной воды всех прочих, я думаю, чем я хуже, почему бы не опубликоваться? Это мне даже в продвижении по службе здесь в Америке не помешает, если начальство случайно прочтёт. Да я уже и всего достиг. А того, что на меня весь мир плечами пожмёт и пальцем покажет, ожидать не приходится. Кто меня в культурном шуме расслышит? Это теперь самое надёжное прикрытие. А если всё-таки знакомые в Интернете через поисковую машину найдут, то я всегда могу там же найти своры литераторов и тонны их опусов, которые ещё хуже моих. Публикация этой книжки интересует меня как процесс, а не как результат.
Плавно переходя из историографической в графоведческую плоскость, честно признаюсь, что в поэзии до 23 лет не разбирался совсем. Пушкина, Лермонтова и Некрасова, конечно, читал, и Лермонтов мне даже нравился, но сильно всё это не захватывало. Пару раз пытался что-то рифмовать, но было чувство абсолютной пустоты, ничего не шло, и строки получались вымученными. Наконец, в 1978 году мой друг Женя Шульман показал мне стихи Осипа Мандельштама. Особое впечатление произвёл "Импрессионизм":
Художник нам изобразил
Глубокий обморок сирени
И красок звучные ступени
На холст, как струпья, положил.
Он понял масла густоту –
Его запекшееся лето
Лиловым мозгом разогрето,
Расширенное в духоту.
А тень-то, тень всё лиловей,
Свисток иль хлыст, как спичка, тухнет.
Ты скажешь: повара на кухне
Готовят жирных голубей.
Угадывается качель,
Недомалёваны вуали,
И в этом солнечном развале
Уже хозяйничает шмель.
Тут как будто завеса рухнула, и взвёлся какой-то курок. Я понял, что стихи надо писать не обычным, а "лиловым” мозгом. Как справедливо отмечалось в предисловии к книге Мандельштама, его метод заключался в связывании слов боковыми гранями, так что возникали неожиданные побочные эффекты, придающие стихотворению особую атмосферу, действующую на воображение. Этому же служат многочисленные аллитерации в его стихах: "в чёрной рессорной карете”, "за вечным, за мельничным шумом". В цитированном стихе строчка “Свисток иль хлыст, как спичка, тухнет” соединяет звук, движение и свет.
Вот я и начал писать стихи методом Мандельштама, непонятно каким мозгом. Строчки, рифмы, приходили сами собой, будили чувство, на волне которого во многих случаях удавалось довести стих до причала. Сочинял в голове и быстро, потом садился и записывал начисто, в отличие от Пушкина. Иногда стих застревал и я не знал, куда продолжать, или не мог найти слово или строчку, а вдохновение проходило. В таких случаях предстояла трудная работа.
Жизненного материала и внешних возбудителей в обычном смысле тогда не хватало. Всё же прогресс был быстрым, навыки возрастали, и я перерабатывал тот скудный материал, которым меня снабжала жизнь обыкновенного советского человека. Не могу сказать про тех, кому я показывал свои стихи, но сам я получал удовольствие. Как коза в отсутствие сочной зелени гложет кору деревьев, так и я глодал устои развитого социализма, превращая их в "продукт вторичный"[iv], то есть, в соц-арт. Сюрреалистичность окружающей действительности будила моё воображение. Я полюбил абсурд. В те застойные брежневские годы течение жизни практически остановилось. Казалось, что вот если сейчас последует ядерный удар или наступит мор либо какой-то другой катаклизм, то всему этому будет поделом. В моё творчество проник социально-катастрофический мазохизм:
80 ГОДЫ
Сексуально озабоченный,
Социально угнетённый,
Политически надроченный,
От рожденья беззаконный,
Пребывал я в ожидании
Атомарного удара
И развала мироздания,
Прогнивающего с жаром,
В возбуждённом предвкушении
Возгоранья лукоморий
Вопреки велеречениям
Безошибочных теорий.[v]
Greensboro, 28 марта 2013
Стареющий советский строй я ненавидел всеми фибрами своей души, но в борьбу не ввязывался и даже ни с кем дискуссий не вёл, опасаясь за свою научную карьеру. Я высчитал, что всё развалится само собой через определённое время, когда уйдёт поколение, идеологически затвердевшее в войне. Если в 1945 году им было по 20 лет, а живут они в среднем до 60, то получалось, что нужно ждать до 1985 года. Так и случилось – перемёрли геронтократы и пришёл Горбачёв, запустив ускоренный процесс распада, завершившийся в 1991 году. Диссидент Андрей Амальрик также предсказывал распад Советского Союза к 1984 году (дата из Оруэлла), но мой расчёт гораздо проще, я обошёлся без Китая, и я не сидел.
Через Мандельштама мне открылись и другие поэты. Я кое-что позаимствовал у Пушкина, но, странным образом, ничего у Лермонтова. Также ничего у Пастернака и Бродского, хотя очень люблю всех трёх. Есенина, Блока, Ахматову не любил никогда. Отношение к Маяковскому менялось и в конце концов перешло в негативное. В своих писаниях я никому не подражал и о стиле не думал никогда. Стиль – это самоограничение. Достаточно писать только ямбом, как Тютчев, или разрабатывать единственную тему типа "я чужой на этой земле", и вот уже шансы на стиль. Я не хотел ставить себе никаких границ, так что стиль мой экспериментальный.
Из иностранных поэтов в оригинале я читал Верлена и Рембо, которые оказали на меня большое влияние своей красочностью и непосредственностью действия. Я перевёл четыре стиха Верлена, которые включены в это собрание. Первый из них
GREEN
Живые листья, фрукты, ветки и цветы,
А также сердце, что стучит и бьётся для тебя.
Не разрывай его своими белыми руками, лучше ты
Прими сей дар, он сладок, говорят.
Я пришёл, весь покрыт розоватой пыльцой,
Которую утренний ветер несёт по полям,
И усталость свою, опустив лицо,
В ожидании счастья слагаю к ногам.
В голове ещё долго поцелуям звучать.
Ураган пролетел, и на твоей юной груди
Покачнулась она и осталась лежать -
Ведь ещё немного сна у нас впереди.
8 января 1979
Этот стих показал мне, как можно писать о любви: именно как о контактном действии, а не в манере отвлечённых рассуждений о психологических проблемах полов ("о, как убийственно мы любим, и в буйной слепоте страстей..") или всё-таки чувств, но на дистанции ("как мимолётное виденье, как гений чистой красоты.."), что характерно для русской поэзии. Будучи человеком молодым и сексуально заинтересованным, я считал такой подход несерьёзным. Хотелось быть ближе к телу. Кстати, поэтические переводы я практически не читал.
Моё увлечение поэзией передалось моему школьному другу Андрею Захарову, с которым мы продолжали общаться. Он написал некоторое количество замечательных стихов, которые также включены в эту книгу. Обсуждая всевозможные проблемы, а также и наши стихи, мы создавали питательную среду, в которой так нуждаются поэты. Можно сказать, что никто другой этих стихов практически не понимал и мы находились в изоляции. Я извлёк большую пользу из нашего сотрудничества, написав значительно большее количество стихов. Творчество Андрея, к сожалению, было сковано его нежеланием писать негативное, а также, несомненно, недостатком рвения.
Два периода моей литературной активности, представленные в этой книжке, соответствуют двум периодам застоя в моей работе физика-теоретика.
В 1978-82 годах я безуспешно трудился в теоретическом отделе Физического Института имени Лебедева АН СССР (ФИАН) на Ленинском проспекте – моя первая работа после окончания Московского Физико-Технического Института (МФТИ). Поскольку мой микрошеф А. А. Собянин работал тормозом (официальным руководителем был сам заведующий отделом Виталий Лазаревич Гинзбург, но с ним я не работал), за три года не было опубликовано ни одной научной статьи, хотя две большие работы были сделаны. В это время я активно занимался горным и водным туризмом, плюс слаломом на байдарках в Подмосковье.
В 1982 году сбежал в аспирантуру Московского Института Радиотехники, Электроники и Автоматики (МИРЭА) и стал заниматься теорией магнетизма в твёрдом теле под руководством профессора Виктора Лутовинова, который был лишь на четыре года старше меня, но очень матёрый мужик. Он руководил отлично, и я многому у него научился. Сконцентрировавшись на деле, в 1985 году защитил кандидатскую диссертацию. После защиты работал там же ассистентом на кафедре физики, много преподавал. А в науке опять наступил застой, несмотря на упорную работу. Банка идей, использованных для моей кандидатской диссертации, не хватало для последующей деятельности. Надежды на то, что формализованный подход, основанный на так называемой диаграммной технике, приведёт к важным физическим результатам, не оправдались.
26 апреля 1986 года, в день Чернобыльской катастрофы, женился на пианистке Елене Кушнеровой. Она открыла мне мир классической музыки, чего не в состоянии были сделать более признанные артисты, населявшие сцену. Послушав Елену, я понимал, что пытались сказать своими звуками Святослав Рихтер и другие. Поскольку женитьба наступила после многолетнего знакомства (мы познакомились в 1978 году), Елене посвящено некоторое количество стихов за предшествующий период.
В 1988 году, через год после рождения дочки Марины, когда для всех было напряжённое время, надорвался на науке и не мог ей заниматься несколько более года, только преподавал. В это время, 1988-89, была написана вторая группа моих стихов. Под влиянием перестройки многие из них политизированы. Я вовсю пинал дохлого льва, или, там, спрута. Моя врождённая осторожность теперь мне это позволяла.
Придя в норму, перешёл из ассистентов в старшие научные сотрудники в Лутовиновской магнитной лаборатории МИРЭА на Соколиной Горе и опять занялся наукой, найдя новое и более перспективное направление. Нужно было приобретать научный багаж перед отъездом на Запад, чтобы иметь там лучшие шансы. Стало опять не до стихов, совмещать одно с другим я не мог. Перестройка, а затем и открытие высокотемпературной сверхпроводимости в 1987 году нанесли сокрушительный удар по нашей лаборатории. Дезориентированные сверхпроводимостью, Лутовинов и талантливый экспериментатор Алёша Дробинин занялись бизнесом. Технический штат был уволен, студенты разбежались. Сам я в конце 1992 года уехал в Германию с семьёй.
Ну вот Вам, читатели, и идея, что Вы можете сказать, почитав мои стихи, если Вам не понравилось. Вежливое "Да, конечно, видно, что физик написал" – в смысле, не поэт.
В порядке завершения этого введения скажу, что годы после переезда в Германию были наполнены упорной работой в немецких университетах. Опять было не до стихов. Наверное, этим и объясняется, что я за всё время не написал ни одного стихотворения по-немецки, хотя и неплохо изучил немецкий язык. К тому же, я был очень занят продвижением в Интернете выдающегося пианизма моей жены Елены. Но глубинной причиной, по которой я не писал стихов, является, видимо, то, что исчезло слишком многое из того, что меня вдохновляло в стране происхождения.
В 2005 году я получил профессорское место в Нью-Йорке и переехал в самое яблоко. Написание многих научных статей держало меня в писательской форме, развивало чувство целого. Прибавился определённый ценный жизненный опыт. По сравнению с зарегулированной, консервативной Европой, Америка начала меня вдохновлять своими дальнейшими шагами по пути прогресса, иногда переходящими в абсурд, который я так люблю. Наконец, прорвалось опять, и теперь я пишу стихи на русском и на английском. Но это уже тема для будущих проектов.
Появление же этой книжки обязано моей жене Елене Кушнеровой, которая все стихи перепечатала, несмотря на занятость, и, вдобавок, нашла в Москве и привезла оставленную там папку со многими забытыми стихами. Она же провела неоценимую корректорскую работу по всей книге, также как и редактирование этого введения и примечаний.
Непосредственным толчком к изданию моих старых стихов в этой книжке послужила книга воспоминаний моей мамы, Анны Вельковской, которую она написала в возрасте с 90 до 92 лет. Я подумал, чем я хуже? Пора и своё добро достать из ящиков. То, что я пишу о себе во введении и комментариях, является дополнением к тому, что пишет обо мне моя мама.
Основная работа над этой книжкой, в частности корректура и написание введения и комментариев, была закончена во время недельного пребывания на Пейсах в гостеприимном доме моих старых, ещё с московских времён, друзей Анны и Иосифа Старобиных в Greensboro, NC, за что им торжественно объявляется благодарность.
Итак, больше не задерживаю, потому что понимаю, что уже хочется окунуться..
Хотя, минуточку, вот я ещё что думаю:
НЕ УВЕРЕН
В сравнении с Мандельштамом
Я суховат.
От Бродского
Шаг назад.
Ни прозрачности, ни размаха
Локшина.
Ни своеобразия Пастернака.
Что ж мне делать?
На Пушкинские плечи сойти,
От Лермонтова в пол-пути?[vi]
Не забудьте также почитать авторские байковые примечания, там интересные бляги.
Дмитрий Гаранин, New York – Greensboro, Март 2013
[i] В качестве ответа делом на известный вопрос "Может быть, Вам ещё фонтан с лебедями?". Эстетическая ценность пускания лебедей в фонтан значительно превышает таковую, скажем, пускания козла в огород.
[ii] Помните, у Высоцкого: "Не ты! Когда я их читал!".
[iii] Анна Ахматова назвала после-сталинскую эпоху "вегетарианской".
[iv] По выражению Владимира Войновича.
[v] "Учение Маркса всесильно, потому что оно верно" – В. И. Ленин. Смотри также "Закон планомерного, пропорционального развития народного хозяйства при социализме", сформулированный Иосифом Виссарионовичем Сталиным, отцом народов.
[vi] Александр А. Локшин, сын великого композитора А. Л. Локшина, автор замечательмой книги стихов "Болтовня глухонемых", в трогательной и поэтически совершенной форме показывающей затравленность советского интеллигента. Я без колебаний ставлю эту книгу в первый ряд русской поэзии.