Когда-то в России я жил, не тужил,
Имел все, что надо поэту.
Но стал эмигрантом - а, значит, чужим
По сторону ту и по эту.
Однажды бродил я вдоль Сены-реки
В предместьях Большого Парижу,
Встряхнуться решив от кручины-тоски…
Как вдруг на Мон-Мартре я вижу
(а, может быть, это мерещится мне?):
Крестьянская хата стоит на холме,
И манит в тумане сосновым крыльцом
Дурман, как в романе с хорошим концом.
Я в дверь постучал - отворилась она
Сама, без единого стона.
Была гробовая в избе тишина,
В углу золотилась икона.
Почудилось мне, что я вновь на Руси,
И мама с ухватом на кухне;
Не ихний транзистор долбит БиБиСи,
А наш «бронепонепоезд»: «Эй, ухнем!»
Я воздух глотнул перекошенным ртом,
Смотрю затуманенным взглядом…
Вдруг щами запахло (и брагой при том) -
Как где-нибудь под Ленинградом.
Себя ущипнул я - нет, это не сон:
И стол был накрыт на 12 персон,
Закуска по-русски, а главный резон -
В тяжелой бутыли синел самогон
(а чистое небо и солнце,
как в детстве, сияли в оконце).
Мне истинной правды открылся клочок,
И яркого красного перца
Навис над моей головою стручок,
Как символ разбитого сердца.
Я понял, чего в этой жизни лишен
В разврате парижском, столичном, -
Так стало мне больно и нехорошо,
Что даже сказать неприлично.
Не нужен мне Лувр, коль есть Эрмитаж!
Я вынес и вытерпел скоко!
Без лифта взберусь на последний этаж -
И брошусь на землю с высока.
И, жизнь обрывая, свободный полет
Избавит меня от страданья.
Вокруг соберется французский народ
И скажет, скорбя: «Бедный Ванья!»
Примчат полисмены (по-русски: ГАИ),
И труп уберут бедолаги…
Россия! Раскрой мне объятья свои,
Коль прыгнуть не хватит отваги.
За глупость прости меня, Родина-мать
И высуши горькие слезы.
Козленком беспечным я буду скакать,
Щипать бересту у березы.
Не нужен мне тухлый французский коньяк!
За койку в общаге с лимитом,
Не глядя отдам я «Рено», «Кадиллак»,
И ванны двуспальной корыто.
Я многое начал теперь понимать,
За серость меня не ругайте:
Желаю квартиру в Париже сменять
На угол в Перми. Налетайте!
1983(!)