Муля на Колёсиках
Если Вам, мои дорогие, уже за пятьдесят и даже побольше и Вы когда-либо жили на улице Поморской, Вы, конечно, знаете Мулю. Мулю на колёсиках. А если её забыли, то непременно вспомните сейчас. Ну, ведь как можно забыть эту маленькую старушку, похожую на тумбочку, в любое время года в глухом зелёном пальто и с чёрной сумкой из дерматина на железной раме с колёсиками. Она с ней не расставалась и даже на нашу коммунальную кухню выкатывалась вместе с ней.
Это моя бабушка, Елизавета Петровна, с лёгкой руки окрестила её как-то Мулей, Мулей на колёсиках, и это прозвище прижилось и каким-то неизвестным ветром разнеслось по всей Поморской улице. Моя бабушка была мастерицей на прозвища… Но когда я однажды сам, не ожидая, закричал: «Муля! Муля идёт!», завидев нашу соседку в окне, то получил от бабушки хорошую затрещину:
- Не смей так её называть! Мал ещё!
- А сами-то можно, да? – обиженно вскричал я, отбегая за стол.
- Иди-ка лучше, - приказала бабушка, - да помоги ей сумку вкатить на крыльцо. Больше пользы-то будет.
Я помог. Муля, скрипя колёсиками, тяжело въехала на кухню, хлопнулась на стул и спросила с тревогой:
- Юрия-то нет?
- На работе ещё Иголкин, - сказала бабушка. – Ну, что опять? До реки ходила, по жаре-то такой? Ноги-то опять заотнимаются. Пойдём-ка, Дуся, чаю попьём.
Муля кивнула, стащила с головы старомодную шапочку с потёртыми стеклярусными цветками и стала расстирать, морщась и покачиваясь, больную коленку. Её длинные седые волосы рассыпались справа, и чёрная заколка, невидимка, повисла, поблёскивая, над плечом.
- Пойдём, Петровна, попьём чаю, полегче станет, - сказала она треснутым голосом.
В комнате бабушки она обычно садилась под фикус, и широкие зелёные листья нависали над Мулей, будто её всю обнимали. Муля запрокидывала голову и смотрела на них снизу, любовалась:
- Фикус-то у тебя, Петровна, какой большой! Хороший! Как в кусту сидишь.
Бабушка колола щипцами сахар и угощала:
- Ты, Дуся, бери чего-нибудь. Что видишь, то и бери.
- Да мне ничего не надо, мне бы только маслица!
Бабушка стряхивала с пальцев сахарную пудру, и она вспыхивала на солнце.
Мне нравилось, забравшись с ногами на тахту, смотреть на бабушку и на тётю Дусю, нравилось слушать, что они говорят.
Её по-настоящему звали Евдокия Михайловна, для нас, мальчишек, она была тётя Дуся или за глаза просто Дуся. Она жила в маленькой комнатушке в другой стороне дома и никого к себе не пускала, кроме бабушки, которая её жалела, потчевала чаем, а вечерами читала ей вслух «Роман-газету». В эти вечера и мне разрешалось сидеть на скамеечке и слушать, как читает бабушка.
Бабушка сидела за круглым столом под зелёным абажуром. Тяжёлые очки то и дело съезжали на кончик её толстого носа, она терпеливо отправляла их обратно и тогда важно взглядывала на меня.
Тётя Дуся была за кругом света. Вытянув короткие неуклюжие ноги в обрезанных валенках, она сидела в тёмном углу, в стареньком кресле. Сумка на колёсиках, конечно, была рядом. Я косил глазом на тётю Дусю, всё пытаясь понять, что же такое порой вспыхивало и гасло в её больших полузакрытых глазах. И всегда, догадываясь, что я за ней слежу, она начинала неловко ворочаться, приподыматься со скрипом в кресле, а потом откуда-то доставала мне конфету.
- Ешь, - шептала она, как заговорщик, и прикладывала палец к губам. – Тс-с!
И снова тихо и внимательно, и даже с какой-то благодарностью продолжала слушать чтение моей бабушки.
Я знал, где и что у Дуси лежит. Коробка конфет пряталась под широким комодом. В его правом ящике - гадальные карты, старые письма, перевязанные жёлтой ленточкой, в буфете – китайский термос с нарисованными иероглифами и цаплей, а в сундуке, за печкой, хранились бутылочки с маслом для швейных машинок и какие-то шестерёнки.
- Тетя Дуся, а зачем вам масло? У вас что, швейная машинка есть? – спросил я её как-то.
- А я ноги мажу, чтоб не скрипели, а то скрипят, скрипят, моченьки нету. Старые ноги-то у меня, старенькие.
Наконец бабушка уставала читать, начинала кашлять, хрипеть, и тётя Дуся, встрепенувшись, причитала:
- Ну, полно, полно тебе, Лизавета, читать, охрипла вся. Давай чаёвничать! Ну-ка, - говорила она мне, - держи кочергу, выцепляй коробку из-под комода, будем конфеты есть. Вкусные!
Меня и просить не надо было! Но много не съешь, только одну - за чаем, как бы там не угощала тётя Дуся.
- Она ведь бедно живёт, пенсия маленькая. У неё эта коробка конфет, может, последняя радость, а ты - две конфеты съел! – ворчала потом бабушка. – Не стыдно! Как голодный, кочергу схватил, под комод полез. Всё выглядел! Не возьму тебя больше! Стыдно мне за тебя!
И мне было стыдно. И даже два раза. Или три.
Мой друг Мишка, узнав, что тётю Дусю вдруг прозвали Мулей, Мулей на колёсиках, страшно обрадовался и с тех пор только так её и называл. Я помню, как он, специально прячась за поленницей, ждал, когда та пройдёт мимо, чтобы крикнуть ей в спину:
- Муля! Колесо потеряла! – и смеялся, сгибаясь от смеха.
Однажды и я крикнул:
- Муля!
Муля вздрогнула, будто ей камнем попали в спину, и остановилась, поправила шапочку, и снова колёсики её тележки заскрипели, заскрипели, но только не так, как они скрипели раньше…
Я убежал за конюшню и в лопухах тихо завыл, повизгивая, от стыда и боли, будто что-то вынули у меня из груди – так холодно было там, до оцепенения. И страшно домой идти, Дусе в глаза поглядеть. Здесь меня бабушка и нашла и дома, гладя меня по голове и прижимая к большой и тёплой груди, говорила:
- Это я всё виновата, не ты – я виновата. Не реви, не реви, - и вытирала мне жёсткой ладонью слёзы. – Не реви! И маме мы не скажем, Мы никому не скажем.