И будет свет. И будет новый день.
И будут реки течь к морям солёным.
Но нет его, уже навеки нет.
Дрожит огонь над воском воспалённым.
Чуть теплится. Коль скоро слёзы – грех,
не нужно слёз, сегодня смерть сравняла
живое с неживым: его и тех,
по ком, возможно, плакать не пристало.
Его не отпевали, он просил,
чтоб Бога не тревожили напрасно.
Он был логичен: умер, как и жил -
стоически. За дверь шагнул бесстрастно.
За дверь, где пустота. Нельзя войти.
Но дверь открыта, дверь всегда открыта.
За дверь, где обрываются пути.
Где сумерки. Где чья-то жизнь разлита.
Пути судьбы печальны. Человек
вступает в мир со смертным приговором.
В ничто, в небытие уходит век.
Уходят люди, многие с позором.
Немногие с достоинством, смеясь.
Над суетой поднявшись, словно птицы.
Под крыльями оставив тлен и грязь.
И каждый раз готовые разбиться.
Он был таким. Чего-то не успел.
Чего-то не дождался, к сожаленью.
Но вряд ли он о чем-то сожалел.
И, право же, достоин снисхожденья.
Он сомневался, он искал миры,
где зло с добром, как два коня в упряжке.
Где истина сокрыта до поры
на донышке пустой армейской фляжки.
Миры, где боги смертны, где один
всегда гораздо больше единицы.
Где смело выбивают клином клин.
Где всё, что было, может вновь случиться.
Места, где кровь размыла берега,
блестящие под изумрудным небом.
Где друга принимают за врага,
где люди не единым сыты хлебом.
Порою так бывает, что века,
стирая камни, оставляют память -
пока вода в колодце глубока,
пока весна, и лёд способен таять.
Дыра в земле – не яма, может быть,
что шахта лифта к Адскому Порогу.
А может, край, за коим негде плыть.
А может – приглашение в дорогу.
Штормит, бушует море пятый день.
Жерар, должно быть, мается от качки.
И Утренней Звезде сердиться лень.
И видят сны драконы в зимней спячке.
Он знал, что жизнь из смерти прорастёт,
и пепел станет пищей для побегов.
А где-то варят вересковый мед,
и старый Ной смолит борта Ковчега…