Окаменевший труп людской вражды,
Тринадцать букв слепого идеала.
Больной рукой свисают с одеяла
И тычут в нос: «Не видишь? Это ж ты!»
Сороколетний питерский пижон,
Привыкший к кофе, лицам и затылкам,
Газетным сноскам, интернетным ссылкам,
И наслажденью рваться на рожон.
А за окном перебирают мир,
И делят псам объедки и портфели,
Всё что хотели, да ещё не съели,
Всё что не влезло в предстоящий пир.
Какой-то хмырь, раздевшись на метель,
Блюёт уж час, опёршись на икону,
И золотому подражая звону,
Гудит мобильник ту же канитель.
Всё превзошло достигнутый лимит!
И что сказать, и что надеть на ножки.
Все п***дюки и все сороконожки.
Весь этот чёртов шахматный гамбит.
Мы победили даже вечный страх,
Что месяцами прятали за шкафом.
Луна накрыта кепочкой из драпа,
Танцуют пары, поливает Бах.
И в глубине щемящей тишины
Под звуки скрипок, сделанных из брака,
Сквозь метастазы мирового рака,
Мы смотрим сводки ядерной войны.
И обсуждаем снова, вновь и вновь –
Кто что украл, кого за что убили…
Любовь лежит под слоем вечной пыли.
Под слоем пыли прячется любовь.
И тень в саду, и старая кровать,
И триста тридцать воинов Кордовы…
Я больше вам не вымолвлю ни слова…
Пока и впрямь не будет что сказать…