Исцарапаны руки. Не женские даже - старушечьи:
Обнажается горечь на донышке бабьего века.
Посмотри, он таким стал огромным, твой домик игрушечный,
Что почти без усилий вмещает в себя человека.
Я любила рассказывать сказки. Ты жадно их слушала,
А потом неожиданно выросла и научилась
Говорить с мотыльками и лешим под деревом грушевым,
Приносить лягушат, объясняя, мол, так получилось
И им некуда деться, они заколдованы, мамочка...
Лягушата глядели с почти человечьей тоскою.
Что я знаю о мире, который, как пёструю бабочку,
Держит девочка эта совсем ещё детской рукою?
Ей такое подвластно, что я отступаю с опаскою
И смотрю, как по лунным мосткам, по траве-одолени
Человек с головою звериной приходит и ласково
Что-то ей говорит, прижимаясь к горячим коленям
То плечом, то щекой, на которую словно бы дунула,
Усмехнувшись, зима из особенно хитрой засады.
Я узнала его - потому что сама и придумала.
Это было давно. Мне казалось, гуляя по саду
Ночью, можно услышать шаги за спиною и грустное:
"Не пугайся, дитя. Я уйду, если скажешь.
В размытом
Мире столько дорог - но на каждой щетинятся брустверы.
Столько разных сердец - но ничьё для меня не открыто."
Понемногу старею, любуясь волшебными видами
Через щели; твержу, что они - не подачка, а милость.
Не боюсь за тебя - просто, доченька, очень завидую.
Те красивые сказки, которыми я поделилась,
Как мечтами, с тобой, обрастают одеждою лиственной,
И она шелестит на ветру - кружевная, сквозная...
Человек с головою звериною смотрит так пристально
На меня, словно хочет узнать.
Но уже не узнает.