На иллюстрации - живопись Данилы Меньшикова, холст, масло, Москва.
«Солёные брызги блестят на заборе…»
Евгенй Евтушенко
Глава третья
В котлах не сдержать больше жара, пожалуй,
и надо б, конечно, мадеры принять,
когда среди ночи похмелье прижало,
тому, кто не жил здесь, тому не понять.
Таксисты - они все как есть мародёры,
чуть ты с самолёта –они тут как тут,
и плату как будто плывёшь до Мадеры
от Индии дальней в мгновенье сдерут
за труд свой шахтёрский, когда из забоя
они выгоняют свой кошт на гора,
и ты – совпаденье,- как раз из запоя
и вот похмелиться пристала пора.
Солёные рыбки блестят на прилавке
и плавки пока что, признаюсь, при мне
но очень уж жёны таксистов здесь ловки.
Торгуют. Я синюю денежку мну,
как будто волну забияка «восточный»,
что пену срывает, и чаек несёт,
но если не жаться, и если быть точным,
в кармане осталось немного песет.
Ведь я пролетел, как и тот португалец,
послав в кругосветку с винищем бочки,
а здесь вот, смотрю, на прилавке у Гали
бычки меж рачками таращат зрачки.
Чтоб пива побулькать, нужна барабулька,
но лучше, конечно, гигантский кальмар,
который топил корабли в Акапулько,
приснится ж с запою подобный кошмар!
Не жалко потратить последнюю сотню
на чёрта морского, чей глаз - перископ,
не зря же Махно гнал с тачанками сотни
на иглы штыков, когда брал Перекоп.
Вот окунь топорщит наспинники укра,
ещё комуфлжась окраскою всей,
но видно, конечно, в сверкании утра,
что вовсе не страшный, сплошной асисяй.
Для ровного счёта возьму звездочёта,
он как винодел с той почётной доски
в посёлке Весёлом , включивший мне счётчик,
отчёта спросивший от лютой тоски.
Ведь я возле бочки в подвале и с дочкой,
кутнул, что спустилась, как в трюм к матросне…
За то и изгнал меня в крымскую ночку
хозяин, сверкая, как Чехов, -пенсне,
что разом мой разум в открытое море
швырнули – бочонком слепившимся в бриг
о эти юбчёнки, о глаз её марево,
как будто в сверкании гребневых брызг!
О, море парное в лазурной лагуне,
нудисты на солнце, как трупы войны,
когда победили свирепые гунны,
особенно если смотреть со спины.
У Ноя такая, пойми, паранойя-
чтоб каждой бы твари по паре –на борт,
не думает он, что веселье двойное,
влечёт за собой неизбежный аборт.
Иные у папы воззрения были,
хоть ты расшибись –вот такие дела,
все бабы-сирены, все женщины –Бэлы,
а дочь ведь не-винней Ассоли была.
И то, что мы с ней согрешили в подвале,
похмельные бредни ревнивца –отца,
мы с шкипером сада вдвоем пировали,
она же скромна была , словно овца.
Я вздёрнут на рее моей диареи,
немытые фрукты –инжир, виноград,
я всё растранжирил – скорее, скорее,
отсюда…Чему ж, спросишь ты, я не рад?
Вперёд проплатив этак суток за двадцать,
я вынужден съехать в холодном поту,
и я прямиком, направляюсь, друг Ватсон,
на первой же шлюпке к тем шлюхам в порту,
которые мне объяснят, что у Ноя
не дочь, а жена, молодая –матрона,
и это, конечно, ничто не иное,
как хитросплетенья, пойми, лохотрона.
Конечно, на троне её устаканив,
как будто Венеру на нём утвердив,
себя проявил я , как сексо- Стаханов,
или же как сексопрорыва камдив.
Такое вот диво - с таранькою пиво
когда утром ранним берёшь на таран,
про раны в боях повествуешь хвастливо,
но эта история, Ватсон, стара...
На иллюстрации - живопись Данилы Меньшикова, холст, масло, Москва.