РАССВЕТ
Лунный серпик и горлица. Сосны – и я.
Просветляется Небо. А там –
Расступаются горные острия,
Поднимая сквозь ворота
Пламенеющий диск. И багряный потир
На престол поставляет рука
Сослужителя-Моря. И Свет во плоти,
Словно воды, прошед облака
И проплывши волнами полуночных бездн,
Освящает явленьем залив,
Расплавляя собой, растворяя в себе
Души, судьбы, дела, корабли,
Вещих странствий разомкнутые круги,
Гнев, мольбу, и боренье, и крик,
Все безмерные слезы твоих литургий,
Все вины заблуждений твоих.
21.08.14
КНИГА ГОЛУБИНАЯ
Зелень вечных пиний, как жизнь, полна;
В капле дня просвечен весь облик мира.
На песке оставляет лишь шорох мига
В вечный круг возвращающаяся волна.
Возвращается горлица, как волна,
В переплет ветвей, в нити нежных игл:
По песчинкам дней переплеском мига
Возвращается женщина, точно книга
запечатанная
со дна.
27.08.14
* * *
Зарозовело узкою лентой. Вот из синего тумана на горизонте тонкое лезвие вырезало замысловатую бахрому. Вот из узкой щели между полосой гор и полосой облаков показывается – уже в самом первом, малым красным краешком, явлении сосредоточив, собрав, сгустив в себе свою палящую силу – мировое Яйцо, чтобы через несколько мгновений вновь скрыться за плотью облака. Но плоть эта, как и плоть гор – общее тело земной, водной и воздушной стихии – будет отныне совсем иной, не той плотью, что раньше; а Яйцо вскоре – когда же? я нарочно засекаю время на часах – взойдет над верхним краем. И, как плоть – не прежняя плоть, так же и край облака будет не край, а новый, весь пронизанный светом, мир – то волнующийся буйными гривами, то покойно почивающий холмами, равнинами, неведомыми путями и далями. Итак, через семь минут Солнце восходит над этой блаженной страной, подобной упованию об «Иерусалиме новом, сходящем с неба, украшенном словно невеста для мужа своего». Во всю ширь воздуха подымается, играя, вращаясь, живой огонь – пышущее, стремительное Тело. И ни единая толика пространства, сколь возможно охватить глазами – ни одна форма, ни один объем, ни один цвет – не остаются прежними. В беглых, то мягких, то контрастных переходах форм и теней, в неуловимых и не сказуемых, не имеющих границ, и как бы невидимых, но безмерно богатых переливах цветов неба всё обретает полноту и становится таким, каким должно быть. И сердце, и глаз согласно свидетельствуют: да, поистине так. «Ей, аминь».
Ты входишь в шумящие волны, проплываешь какое-то расстояние и ложишься на спину в воде, крестообразно раскинув руки. Над качающейся водой поднимается лишь лицо, и то показываются, то исчезают грудь, кисти рук, кончики пальцев ног. Солнце всё жарче, всё полнее занимает небо; в восточной половине мира уже не разделить, где оно, и где не оно, а что-то другое: оно повсюду и во всем. А ты – лицом вверх, укрыв тело прозрачным и зыблющимся покровом воды – взмахиваешь обеими руками и плывешь от солнца – как та, что, будто бы отстраняясь, привлекает к себе охваченного любовным пылом. Ты будто ждешь, что солнце сойдет и оплодотворит тебя чем-то небывалым, радостным, величественным. Никто не увидит и не догадается, как это произойдет; но это будет такой же реальностью, как и всё в его царственном приходе, так что никакая линия, никакой объем, никакой цвет в тебе не останутся не пронизанными солнцем. Чья ты будешь отныне? кого будешь любить так, как любишь в эту минуту? кто сможет так, как оно, полюбить тебя? Если это будет человек, то пусть он станет одним из бессчетных лучей в нераздельном, сплавляющем стихии земли, воздуха и воды, потоке света. Возможно ли это? Не может быть, чтобы невозможно. Пусть будет так, пусть будет только, только так.
Пока ты возвращаешься на берег, здесь, как и подобает под мирными и торжественными лучами, водворяется идиллия. В свой урочный час, неизменно держась под руку, на пляж прибрела знакомая престарелая пара. Старушка уже успела намазать плечи своего старичка смягчающим кремом; теперь оба они полулежат в глубоких, как гамаки, полотняных креслах, обложившись ворохом свежих и ветхих белградских журналов. Две горлицы ходят по песку в поисках вчерашних крошек, словно чета обедневших аристократов, ни одним движением не теряя изящной осанки. Поодаль, на тротуаре, две вороны, хрипло переговариваясь, исследуют содержимое мусорного бака.
Стряхнув капли с ресниц и бровей, ты заново оглядываешь прибрежную зелень –яркую, глубокую, плотную, под редкими легкими облачками. От пальм и пиний твой взгляд переходит на одинокий, но необычайно раскидистый, поистине царственный тополь. В народе, да и у поэтов, в давнем обычае сравнивать тополь с серебром. Но видела ли ты, чтобы серебро сияло так, как, весь трепеща, сияет тополь – вот сейчас, вот в это мгновенье?
25.08.14
* * *
Гибкая, гибкая юности красота. Если б могла ты, если б умела ты взглянуть на себя так, как видит тебя мой возраст. В глазах бы у тебя потемнело, ноги твои подкосились бы от этого видения – от того, каким удивительным столпом света стоишь ты перед вечностью, и какой малой и ничтожной щепочкой плывешь – сейчас, в ту самую минуту, когда я говорю – по волнам жизненного жребия. Ты – вечный, бессмертный символ; и ты же – ничтожность мимолетного. И видеть глазами опыта и знания, ведать, оба твои естества – ослепительно и больно, да так больно, что не знаю, с чем это сравнить из юных твоих болей. А почему, спросишь, сам смотрю – и не отвожу глаз? За годы притерпелся уж я к боли, а глаза мои, смотря на тебя, как только может человек смотреть на полуденное солнце, изнутри будто присыпаны пеплом. Слишком много видели они, как ты рушилась, как растлевалась, как гибла; видели самый миг твоего бесчестья и уничтожения. Видели, как опустошалась ты, оставаясь ничего не стоящей оболочкой, или призрачным облаком клубилась над дорогой, пока не уносил тебя ветер. И теперь, наблюдая даже чистые и совершенные твои образы, уже в самом нежном расцвете принадлежащие вечности, я не могу не помнить и иного – неимоверно горестного. И то, и другое видения сроднились со мной уже навсегда. И я смотрю на тебя печально и сострадательно, в горьком спокойствии, не прикрывая глаз ладонью от твоего сияния, и не разжимая губ.
Упала звезда из черноты августовского неба в еще более густую черноту шумящего моря. Взбегают на песок, быстрым проблеском прокатываясь вдоль кромки берега, мелкие волны. Нависающие над ними ветви старой сосны изломлены, искривлены, и только завтрашнее солнце явит, как прекрасны в его лучах, нежны и наполнены жизнью их гибкие иглы. И не видно отсюда, от черноты и шума бегущих вод, что за зданиями города, за окружающими его высокими холмами, за ветхими, рваными от ветра тучами – народился новый, сияющий тонкими рогами, месяц.
27.08.14
* * *
Не смея тронуть рукой твоих тонких пальцев, я касаюсь их беглым, как бы случайным, взглядом, как гладят землю косые лучи на закате бабьего лета. Что же держишь ты в руках, смущенно прижимая к груди? Кусочки дерева, которые ты, как Рахиль, унесла из отчего дома – из мира земной природы: сухие, причудливо изогнутые веточки, напоминающие человеческие фигуры в разнообразном движении. Пока я думаю про себя, какая ты молодец, что сумела всё это разглядеть и сохранить, ты, решившись, со странным усилием боли в лице протягиваешь веточки мне, будто зная, что другой человек не сумеет оценить твоих сокровищ, и все-таки уверяя себя, что оценит, должен же оценить, – и говоришь: «Я ведь уеду отсюда, а это останется; возьмите, деньте, куда хотите». И я понимаю, о каком отъезде ты говоришь, и то, что эти веточки – единственное материальное, что сохранится здесь после тебя. И, почему-то сразу оставив тебя, спешно несу куда-то твое – а теперь и мое – достояние; несу, полный сознания значительности тайны, как ребенок шести лет, размышляя, что вот эту сухую веточку воткну в землю вот там, и пусть она прорастет (я отчего-то уверен, что она прорастет), а вот эту фигурку укрою вот в этих кустах, или посажу под вот этим тенистым деревом. Я спешу, потому что надо еще вернуться и застать тебя в том же закате, в тихих косых лучах, которые возникают в моем сознании всякий раз, когда я думаю об умерших. И тут я просыпаюсь. В раскрытое окно вижу, как дальняя гроза вспыхивает над ночными холмами. Выхожу на лоджию. С холмов тянет свежим ветром. Кончики веток нашей оливы, качаясь, ходят по воздуху, как тонкие пальцы вышивальщицы. Или будто заплетают в мелкую косичку волосы девочки. Листья-пальцы движутся проворно, не уставая, полные взволнованной теплой заботы.
29.08.14
* * *
Море ударяет в берег с мощной, сокрушительной регулярностью, будто раскачиваясь вместе с маятником колоссального часового механизма. Пена только успевает на мгновение остановиться, добравшись до крайней точки, как следом новая волна обрушивается тяжкой массой, рассыпается и бежит по песку мелким барашком, поглощая прежний поток. В ослепительной солнечной полосе, от моря рассеивающей сияние по берегу, две девушки, лет по шестнадцати, в белой и оранжевой маечках, снимают друг друга маленьким фотоаппаратом, радуясь тому, как хороши среди солнца и волн очертания их гибких тел. И я тоже, достав свою фотомашинку, изготавливаюсь украдкой сделать хоть один снимок, но нежданно, откуда ни возьмись, в счастливый мир, огражденный границами объектива, сутуло и тяжко вступает пожилая женщина в черном купальнике. И хотя она и по возрасту, и по облику намного ближе ко мне, чем я – к девушкам, и я прекрасно понимаю умом, что все, как говорится, там будем, и что и девушкам, коли Бог отпустит долгого веку, не миновать ни оплывшей спины, ни опущенных плеч, ни тяжко переступающих ног с дряблой кожей, ни ломких соломенно-седых волос, – несмотря на это, при виде старой женщины мне никак не удается преодолеть чувства досады и тревоги. Женщина о чем-то беседует с девушками – как мне кажется, мрачно и нудно – и, наконец, уходит, с трудом переставляя ноги по вязкому песку. И фигура ее, за мгновение перед тем как скрыться за выступом береговой линии, будто растворяется в солнце, в зыблющихся белым пламенем волнах, и не видно уже ни плеч, ни ног, а движется лишь неясное пятнышко в световом потоке. И я успеваю-таки сделать снимок, при этом сознавая вполне, что ничего-то не ухватит он от гибкости тел, от звонкого, говорливого счастья юности, от пронизанного солнцем и морскими каплями воздуха, а оставит лишь воспоминание, где будут наравне и девушки, и старая женщина, и другие люди и мгновенья. Девушки уходят, я на берегу один. Остается разглаженный блестящий песок и полоса нанесенной приливом мраморной и кварцевой гальки – белой, оранжевой, прозрачной, сияющей, драгоценной. Каждый день я уношу с собой несколько этих волшебных кусочков мира – блёкнущих в моих руках символов его вечного сияния.
30.08.14
* * *
Если однажды случится одному из нас что-то сказать другому, я уже знаю, чтО я тебе скажу. Скажу, что твоя мама самая лучшая и самая красивая на свете. Ты и без меня в этом убеждена, и, может, именно потому мне и хочется тебе это сказать. С детства мила мне красота достоинства бедности и страдания; красота скудного, в глазах людей, жизненного удела, таящая богатства невысказанного и неявленного добра. Я назову ее красотой единственного. И она, как и всякая красота – мучительно, душераздирающе слаба, и еще слабее и беззащитнее любой другой красоты. Накатило безжалостной волной – и унесло ее единственное без следа, как вчера передо мной унесло бабочку, привлеченную сверкающими искрами влажного песка. Я часто любуюсь твоей мамой – ее простой и крепкой, основательной, чуть-чуть тяжеловатой красотой македонской статуи, ее густыми русыми волосами, которые, бывает, закружит ветер, как крону оливы, и под солнцем блеснут редкие искорки проседи; любуюсь ее чудесной кожей, которой позавидует любая женщина ее возраста. Любуюсь всем ее обликом, всем открытым, милым и нерастраченным, что мне видится в нем. И единственным на земле ее счастьем любуюсь, которое есть ты. И тревожно при этом сжимается сердце. Не так томится оно, когда мама невзначай поворачивается в мою сторону, и я вижу обращенные на меня глаза без зрачков, словно мраморные, сплошь затянутые белым, как когда я вижу твое обращенное к ней лицо, полное безмерного восхищения, верности и любви. Лицо, полное той красоты единственного, которая ослепляет, глядя глазами ребенка, с ранних дней познавшего горе. Внезапно ты на несколько мгновений отводишь глаза от невидящих глаз матери и смотришь ими на меня в упор. И они уже не льют, как только что лили свой свет в ее белые глазницы, а… как они смотрят, чтО говорят при этом – я не решаюсь осмыслить и выговорить. Будто сама, навсегда канувшая, как на дно морское, красота ее глаз говорит мне через тебя, говорит тобой…
Вчера утром ты не взглядывала на меня глубоко и пристально, как в прежние дни, и, кажется, вовсе не смотрела в мою сторону. Ты была такой веселой и озорной, какой я еще не видал тебя. Убегая от мамы, ты смеялась, бросалась в волны, поднимая тучу блестящих брызг, кувыркалась, оставляя яростные оттиски пальцев и пяток на мокром песке. Тело твое, еще детское, двигалось так, будто хотело дать вольный выход невидимой, только начинающей прорастать изнутри красоте девушки. Каждым его поворотом и изгибом ты словно говорила: да посмотрите же, солнце, море и добрые люди, как я выросла и похорошела за две недели. Совсем скоро я буду взрослой и статной, такой, как мама. Ты и вправду вытянулась на моих глазах, каждый день прибавляя к росту будто по маленькому отрезку солнечного луча…
А во мне живет великий страх: за тебя, за вас, за ваше хрупкое единственное, за невыразимый ваш взгляд обоих. Восхищение и страх…
Сегодня я уже не видел на берегу ни тебя, ни маму. Завтра – первое сентября. Для каждого из нас начинается новый оборот жизненного круга. Море все сильнее, все звучнее раскачивает свой многоголосый колокол.
31.08.14
БЕРЕГА МАКЕДОНИИ
Каждый трепетный взмах, и столетье, и миг
Пишут в небе твои имена;
Миллионы блистающих ликов твоих,
Разлетаясь, разносит волна.
Горизонты рассвета и облак гряды
В каждой капле бездонно близки;
Только время твои изглаждает следы
И уносит твои лепестки.
Покрывает платанов сухая листва
Древней Пеллы былое житье,
И безочивы образы божества
В покорёженных бронзах ее.
Только смерти колеса крутЯтся, скрипя…
Сквозь века, в повседневной войне,
Воля, сила и власть закалают тебя
На своем погребальном огне.
Нету силы такой, чтоб тебя сберегла
На судеб оглашенном бегу.
Как пусты македонские берега,
Как волны сокрушителен гул…
2.09.14
_________________________________________________
Девочка с голубем. Погребальная стела. Калликратия, 440 г. до н. э. Салоники, Археологический музей.