Мы сидим, свесив ноги, над парой-другой этажей, над арктическим небом и клином больших облаков. Мы гадаем на северном ветре, и сто чертежей, бизнес-планов и схем погружаются в пыль чердаков. Она вертит в руках сигарету и смотрит вперед:
- А поехали в горы, пока не совсем холода? Отряхнись, на тебе невозможный рутины налёт.
Я киваю, и это ни "нет", ни "наверно", ни "да". Уголок ее губ неизменно топорщится вверх. Она давит на газ, я на тормоз, и стрелка дрожит, и играет волной на манжетах коричневый мех. На шестом обороте за окнами лишь миражи.
- И сдалось тебе это течение. Брось. Уплывай. Кто не пробует - лишь существует. Никак не живет.
И она по карнизу сдвигается на самый край. И мне кажется, мы разной крови и разных пород. Она думает, каждый сентябрь - второй новый год, превосходный рубеж, чтобы выбросить хлам и с нуля начинать свою жизнь. Она искренне верит и ждет, что под шорох листвы ступит точно на бал с корабля.
- И чего тебе эта надежность, солидный пиджак? У тебя же все детство прошло за страницами книг. Отложи каблуки, босиком сделай крохотный шаг...
- Шаг к чему? - я ее прерываю, и гаснет ночник из рассыпанных звезд - не то бисер, не то карамель, запеченная меж облаков и исхоженных крыш.
- Ну и где твои Скарлетт, Ассоль, Лиззи Беннетт и Бель? Ничего не сбылось. Вот реальная жизнь. Ты не спишь.
Она видит во всем тайный знак, ищет смысл и суть. Придает слишком много значенья любой ерунде. Она помнит цвета, помнит запах, и память как ртуть - то дробится на части, то цельна в своей густоте.
- Собирай чемоданы. Сбежим. Ты же хочешь дышать? Ты же хочешь свободы? Отчаянной, дикой весны?
- Замолчи, - я смотрю ей в глаза и шепчу: - пора спать.
Отражение меркнет. Нам снятся единые сны.