...И когда нагнетает теплом после зимнего плена,
где давно ты расстрелян от жалости волчьей тоской
белозубых снегов, обративших твой край постепенно
в ледяную симфонию смерти чужбины людской,
ты не мучаешь мозг размышленьем о дикой природе
человеческой страсти и доброй звериной породе,
а идёшь по проспекту и просто, вбирая тепло,
говоришь, что тебе повезло.
Повезло, потому что застал налипание почек,
снисхождение солнца, чьи пятна уже не важны,
вакханалию света, где всё зеленеет и дрочит
по классическим ритмам рифмованной песни-весны.
На термометре плюс. Возмущаться становится нечем.
Раздвигается день, арендуя у Хроноса вечер,
тот каким зимовал ты и встряхивал звёзды как ворс,
говоря в тишину, что замёрз.
Но сегодня, смотря на прохожих, что менее строги
в размороженных нравах, одеждах и складках лица,
обнажая зубовные скрежеты, головы, ноги
под светилом, сулящим загар и начало конца,
по утянутым юбкам, чьи ягоды и ягодицы
догоняют небрежные брюки, легко убедиться,
что порою в широтах центральной и северных зон
приключается южный сезон.
Будут оклики молний и небо с дымящей трубою,
шашлыки огородов, купанье в песках и костры,
словом, всё, что как сон и как будто совсем не с тобою
и считается летом, авансом эдемской поры.
Впрочем, где-то я слышал, что слаб человек, выбирая
между кайфом в помойке и далью стерильного рая,
и поэтому он с первобытных анналов и днесь
оборудует рай прямо здесь.
Если б бог был султан, то он сплёл бы хвалу человеку
в янычарский указ, прописавший всему, что вокруг,
не пастись по пустыням и ездить в далёкую Мекку,
а любить как святыню творения собственных рук.
Пирамиды, дворцы, эшафоты, мосты, ипподромы
подтверждают негласно, что в шарике жёлтого дома,
в мире войн, институте безумия ночью и днём
всё пропитано вечным огнём.
И поэтому всякой весною, когда он, вздымая,
вырывается прямо из сердца в лиловую высь,
не смотри в календарь оскорблённого цифрами мая,
а на улицу выйди и нотой одной захлебнись.
Это будет мгновенье, в какое приходят к герою
небывалое счастье ненужности и геморроя
навороченных дел, и стоит он вот так безымян -
просто сеятель добрых семян.
Но тебе не впервой, если это случалось и прежде
в прошлых жизнях, годах и какой-нибудь книжной тиши,
ты молчал на распутье невидимо, в лёгкой надежде
тягомотных раздумий поверх и последней души.
Ты болел, умирал и рождался с весеннею драмой,
но стоять оставался, сливаясь с той нотою самой,
и лишь тех, кто был просто в одежде и жив и здоров,
уносило прибоем ветров.