Конец эпохи печати: закрытие Гутенберга
(предчувствие виртуальной аудиоизословесности (видеатуры))
В сегодняшней России невозможно судить о происходящем в мире. Но именно из-за убогости её общественного устройства - не ту страну назвали «Хвать и мало» - и её «искусства» он-граунда, -нечто, на Западе, возможно, не ощущаемое в подлинной масштабности, поскольку воспринимается как только нормальная жизнь – космизация, компьютеризация, глобальная коммуникация и т.д. – у нас настолько разительно не соответствует социальному устройству и, что не менее важно – внушениям правящей нами гипербюрократической «элиты» непосредственно и через её «общественные» институты, «прессу», что нам, словно из глубокого колодца, могут быть видны звёзды, скрытые в свободном мире совсем недурным дневным светом, небом.
Не только в официозной «словесности», но и в андеграунде у нас не говорят о глубоком кризисе, даже – коллапсе, хотя пропасть между океаном предлагаемых произведений и бездной настоящего спроса, интенсивнейшего поиска чего-то – потрясающа и почти очевидна. Мысль о том, что это свидетельствует об историческом переломе, смене эпох, не имеет отзвука, резонанса, и, пожалуй, скорее, вызовет возражения.
И, всё же, возможно, кто-то согласиться, что заканчивается эра печатной словесности, эра Гутенберга, но большой вопрос – готовы ли согласные с этим увидеть в наступлении эры «информ-электронной» техники грандиозное явление, по масштабу и значению равное Ренессансу?
Возможно, молниеносное стремление словесности в виртуальность даже радикальнее перехода от письменной словесности к печатной, оно конгруэнтно переходу от устной словесности к письменной и даже в определённом аспекте сходно из-за предполагаемой смены сейчас акцента от графической знаковости к устной речи, к аудиокнигам.
Посмотрим, что живо и широко интересует интернет публику, не считая каких-то развлекательных наиболее распространённых явлений вроде игр, которые, всё же, тоже как-то подтверждают такого рода догадки: сегодня интерес публики концентрируется вокруг разного рода видеоинформации, если иметь в виду не фильмы и клипы, но некий массив изображений, требующих речевого «коммента».
В этом мы можем видеть любопытную сторону появившихся в прошлом веке кино и видео, смысл их как чего-то иного, нежели «транскрипция» театра и литературы, как некую иную систему знаковости, однако, лишь переходную для возникновения синтетической системы художественной словесности с видеорядом, в котором, скажем так, «игровая» сторона, находящаяся в центре в театре и кино, должна стать «сервисной», одной из сторон, в главном подчинённой тому, что составляет суть традиционной художественной литературы – выразительности через отвлечённости, через смысл, через семантику, через знаковость, лишь потребовав перейти от графической знаковости к какой-то синтетической изографической, и речь может идти, пожалуй, не об иконографии или иероглифике, поскольку будущая публика потребует чего-то вроде реального видеоряда с устным (а письменным – только в виде частности) речепотоком.
Понятно, что отказ публики «расшифровывать» «чистую» буквенно-словесную графику, конец эпохи книги, не означает сожжения книги – появление письменности не могло повлечь за собой и не повлекло исчезновение устной словесности, а появление печати – не устранило письменную речь.
Возможно, новая система знаковости уже сложилась и лишь не осознана, как нечто принципиально новое. Видеосопровождение аудиокниг, возможно, не будет входить в систему знаковости в строгой привязке к каждому графическому элементу или даже – к каждому смысловому элементу, но и не будет «фильмом», повторяющим, иллюстрирующим сказанное устно. Видеоряд, видимо, будет чем-то хотя и более связанным с текстом, но, условно говоря, чем-то вроде вида, «цвета» бумаги, некоей фактуры книжной страницы.
То, что мы уже имеем историческую ретроспективу, опыт смены эпох, позволяет нам не только осмыслить явление, очевидцами которого мы становимся – современники вполне осознавали значение Ренессанса – мы должны понять так же, что происходит смена не только техники, но парадигм, исторических эпох, хотя я ограничусь лишь тем, что этот исторический опыт требует более прагматического подхода к иллюзиям о заманчивой близости исчезновения зла и несовершенства человека и общества.
Новое время, так, стало более прогрессивным и человечным, чем Средневековье, хотя и возникли иллюзии его почти абсолютного совершенства, а оценки Средневековья обычно были преувеличенно отрицательными.
Эти моменты в разговоре о «замене» литературы на виртуальную «видеатуру» достаточно существенны, поскольку должны в стихии виртуальности сориентировать адекватных художников в направленности искусства – искусство есть средство вочеловечения человека, и иное не имеет перспективы, и не является искусством. Так, развлекательность, «дозы» которой в любых искусствах, в произведениях различны, начиная довлеть, как в нашей российской попсе – ярче всего – в сегодняшней массовой музыке, но столь же, на самом деле, идиотически, и в поп-литературе, куда настойчивей предлагающей себя в преемницы русской классики, понятно – вливаемой властью в требующую зрелищ публику для поддержания состояния массового индивида как элемента подчинения власти, но не самостоятельной личности, - развлекательность без смысла оказывается имеющий «внешний» смысл средства тоталиризации.
Мы должны понять, что «возрождение» нового искусства, я бы назвал – «перерождение» - пренессанс - не означает «автоматического» наступления «Эры милосердия», и будущим (и сегодняшним) художникам в их спонтанности и в их исканиях надо определённо дистанцироваться от соучастия в «опопсении» русского человека, помня, конечно, что развлекательность – не единственное средство власти, и маломасштабные явления откровенно антигуманистического толка, фашистские, коммунистические, псевдоправославные и т.д. не менее вредны для жизни разумной нравственной свободной личности, чем попса.
Возможно, именно в России появление, точнее – возможность осмысления нового искусства как раз благоприятнее, чем в свободном мире, так как здесь Зло «персонифицировано» - сосредоточено, во-первых, во власти и её «элите», что крайне удобно для критики, являющейся одним из инструментов художественного осмысления общества и человека на переломных этапах, но ещё, что крайне неудобно и неприятно – сосредоточенно так же в подавляющем совковом большинстве общества, вряд ли нуждающимся в «зеркале» и критике.
В свободном мире новому искусству можно «мирно» продолжать в новых формах бороться с серьёзным Злом и несовершенством, однако, там, - в силу его декларированной реально тенденции к человечности и свободе, другим позитивам, - у нас чуть ни откровенно внушаемым как «книжности», как нечто, что человек должен лишь на словах себе приписывать публично, внутри себя цинично подчиняя все свои устремления подчинённости власти, и потому в России «линия терминатора» ставит всех вынужденно «в окоп».
Понятно, что художественность потому и художественность, а не публицистика, что спонтанна, и речь идёт не том, чтоб «тематически» «классифицировать» новых и старых – новый художник может плевать на всех аналитиков, но одно его всегда будет ставить на его истинное место «при жизни» - вольное или «невольное» пособничество власти.
Говоря о Возрождении, следует в этой связи вспомнить, что патетика его произведений в плане «критики» Средневековья и тогда, и теперь виделись и видятся «второстепенными», в «Дон Кихоте» с некоторой прямотой, в иных вещах внешне продолжая линию средневековой рыцарской романтики, в главном восходя от «схематизма» древней словесности к «реальным» чувственности и образности.
Прямая декларация Возрождения в противопоставлении Древнего и Нового с парадоксальностью одновременного утверждения Древнего как классического и подлинного, а Нового – как подражательного и бледного с отрицанием «промежуточного» как ложного, и Нового – как Настоящего, то есть подлинного, а Древнего – как Ушедшего – соблазняет нас сегодняшние перемены рассматривать так же во временном аспекте. И парадигма историзма, установленная в начале Нового времени сегодня нам представляется, на первый взгляд, не подвергаемой никакому пересмотру, имеющаяся история смен тех же способов словесности толкает нас к представлению о новой перемене в том же временном ряду.
И, в самом деле, мы слишком ясно видим, как отличается мир двадцатого века от сегодняшнего, мы без труда, гораздо быстрее, чем человек квадраченто, назовём тысячи различий дня вчерашнего и дня сегодняшнего.
Но стоит заметить, что сегодня мы определённо не в линейности времени видим главное, а в преемственности, уже не такой, как простое подражание Древнему – возможно, отличие новой парадигмы от парадигмы Возрождения в том, что мы воспринимаем Прошлое и Будущее как семя и росток, таким образом, сегодня воспринимая цикличность времени.
Понятно, что специальные эксперименты, имея определённый смысл, всё же не дадут направления, и где ждать нового, вряд ли можно предугадать, как и то, как новое будет конкретно выглядеть, и не покажется ли оно поначалу всем несуразным чудачеством, но вряд ли, поняв, что перемены уже идут, стоит закрывать глаза.
Если в прошлом веке видели кризис, скажем, романа, и после нового романа произведения большого объёма заметно поубавили в «эпичности», прозу захватил лиризм, а повествовательность, пусть и с элементами художественной литературы прочно ушла в сферу попсы, будь то «детектив»(и «боевик»), будь мылодрама.
Нам, конечно, трудно отказаться от как будто очевидной мысли о необходимости масштабного осмысления художественной литературой значительных временных промежутков, будто мы не повторяем, не слыша сами себя, что предмет литературы – человек, личность, и сведение в единый ряд нескольких эпох – всего лишь средство, а не самоцель. Мы даже знаем, что эпохальные перемены в Новом времени укладываются в узкие промежутки времени, всё ускоряясь. Возможно, в настоящей литературе как раз и начала довлеть тенденция «приспособления» человека к резким переменам, уже не только иллюзорно совпадающим с его возрастными периодами, но и в самом деле делающими его жизнь разделённой на вполне объективные этапы в соответствие с переменами в обществе.
Старшему поколению хочется видеть особенности нового поколения как несуразности, не понимая, что и молодые не слишком просто успевают за ходом времени, словно сорвавшимся с тормозов и никак не управляемым даже совокупной волей всего человечества. Но молодые-то успевают, а вот старшее поколение может хотя бы занять место старого поколения лишь в случае, если заставит себя видеть то, что происходит на самом деле, а не то, о чём хочется брюзжать.
Стало быть, и все предложения старых, их жизненный опыт в художественном осмыслении, и те попытки молодых, которые не могут отрешиться от иллюзии приобрести благополучие и успех, следуя по проторенным путям старых, вполне понятно, почему не могут при всём желании привлечь внимание широкой новой публики, и наивные мечты хороших старых литераторов, что их «разумное, доброе, вечное» в силу нетленности Добра, Разума и Вечного «автоматически» плюс из-за мастерства и грамотности «должны» быть востребованы, увы, напрасны. Дело не в том, что изменены критерии положительности. Пытаться говорить на позавчерашнем языке, исходя из тождественности словаря и грамматики – дело безнадёжное. Никакой писатель не должен никогда был иметь полную информацию обо всём, хотя бы им упоминаемом, и сегодня не обязательна иная спецподготовка, кроме всё той же эрудиции художника, но требования к ней, делающее язык писателя адекватным времени, изменены и качественно, и существенно расширены по объёму.
Несмотря на то, что в принципе Интернет может технически контролироваться тоталитарной властью, и мы сегодня видим определённые, но абсолютно нелепые попытки такого установления, легко видеть в стихии Интернета не только противоречивость власти, желающей и пользоваться благами цивилизации, и не дать толпе пользоваться благами, у которых свобода составляет уже необходимую компоненту, но и «одряхление» достигнутого советской властью и коммунизмом создания человека без души – молодое поколение, продолжающее жить в том же абсурде, снова и снова репродуцирует в себе положительность вопреки «непрактичности» этого.
Самиздат всё ещё бравирует как одной из своих свобод нашей «генеральной национальной идеей», назовём её смягченно пофигизмом, в том числе и в отношении преступления власти, но, если скорректировать соотношение подавляющего совкового большинства с меньшинством настоящих личностей, стоит даже удивиться вполне чёткой направленности выступлений не просто против власти, чего хватает и у «патриотов», и у комуняк, и у тому подобных сторонников бесчеловечности, но с позиций общечеловеческих ценностей, что заставляет власти сползать от имитации приверженности таковым к жёсткому действенному и идеологическому им противодействию.
«Политическая» сторона здесь только следует за необходимостью утверждения человечности не «в разумных пределах», что присуще антигуманистам всех мастей, но как «видового» качества человека.
Необходимо помнить, что наличие в древней истории тоталитарности – это нечто иное, чем тоталитаризм последних столетий.
В некотором смысле нынешнее внятное отношение художника к нашему тоталитаризму, сегодняшнему и вчерашнему, коммунистическому, более существенно, чем отношение гуманистов к политическим формам вроде монархии, абсолютизма, хотя и там в основе определённо лежала идея свободы, как стороны человечности, и стоило художнику быть безразличным к этому, он не был настоящим художником. Сегодня смысл в том, что тоталитарная власть в меньшей мере интересуется «физическим» рабством человека, концентрируясь на превращении человека в «винтик» подчинения власти, и непонимание этого делает даже искренние поиски разумного доброго вечного настолько ложными, что они не могут найти отклика ни у кого. То есть, дело вовсе не в том, что Интернет безграничен, и найти в его океане что-то невозможно – дело в том, что предлагаемое воспринимается ищущими как нечто лишь имитирующее боль за человека, но не имеющее в себе этой боли.
Поэтому идея Пренессанса, видеатуры должна начинаться с предупреждения о заведомой безуспешности попыток конъюнктурного экспериментирования в поиске адекватной формы речи – надо лишь пытающимся понять происходящее настроить себя на то, что новое надо суметь увидеть – в том, что кажется очевидным, и что кажется абсурдным, и умение заметить это будет определённо связано с отношением предлагающего и ищущего к действительной человечности.
В некотором смысле эпохи наступают помимо не только воли личности, но и явно проявленной воли человечества, определены глубинными причинами, но нам стоит участвовать в движении времени человечества с открытыми глазами.
+++