* * *
Издалека похожая на растолстевшего махаона,
Мучаясь с сервоприводами, плохо работающими во влаге,
Ты летаешь в медной капсуле вне зоны покрытия Мегафона,
От радаров прячась в железнодорожные выемки и овраги.
По вечерам спешишь за нектаром на нефтяные поля России,
Утром внимаешь лягушкам, отдыхая среди болота.
Медная капсула уже не работает на керосине,
И поэтому больше свободы, но жизнь для тебя — работа.
Внутреннее веретено брезгливо ко внешним нитям.
И ты не надеваешь то, что из них в прошлом сшили,
И то, что сошьют в будущем — не наденешь тоже, но давай увидим
Мир таким, каким его от рождения заслужили.
Хоть из всех достояний культуры — тебе лишь турбин сопрано
Досталось и редкие промышленные картины,
Ты никогда не вернёшься за мной обратно
В мир где ещё молчание обратимо.
Для тебя лишь высота и азимут ныне остались важны.
Ты как-нибудь сама с собой об этом пофилософсвуй...
Мне же осталось терпеть, склонившись над копотью карандашной,
Процесс замещенья тебя солью протерозойской.
* * *
Я сижу у окна. Ветер свистит над садом.
Дождём, пришедшим из ниоткуда, три дня мир залит.
Но то ли блондинка, ангажированная Моссадом
То ли просто воровка с юга меня терзает,
То ли сбывшимся предсказанием моей пробабки
Проскрипела сотня небесных реек,
Или сами небеса снизошли, чтоб разглядеть повадки
Её головных безостановочных канареек —
Но подоконный трактор глохнет от этой гущи,
И самосвал уже асфальт завозить не в силах,
А она волосы на глаза закидывает, как груша,
Яблонями из сада выносимая на носилках —
Теплит воспоминания: век певучий
Прожитой жизни товарным гремит составом,
Павелецкой дорогой. Но сад — дремучий.
И орёл от решки привит Минздравом.
* * *
Уезжай, любимая, мой мир для тебя чужой.
Пусть бронзовый ветер твои в крылья продлит лопатки.
Прислушавшись, ты услышишь кометный бой,
Молитвы кометы, похожие на припадки.
Как параллель, сверлящая меридиан,
Я тебя копировал, не в силах познать словесно.
Так только лишь собственное отражение родила
Медузой начавшаяся невеста.
Сломай шесть стрелок потусторонних часов,
В цилиндрическом циферблате которых излишняя степень свободы —
Так, обзаведшись морщиной, не в силах начать с азов,
Детёныш пчелы врывается в улей и разрушает соты.
Так и любовь для тебя — пейзаж в двустворчатом как моллюск окне,
С бесплодным северным виноградом, держащимся на калине.
Но я — девочка в платье с веером, танцующая, а не
Девочка в платье с веером плавающая в формалине.
Ремёсла
Я толку гематит, смешиваю с желтком, и
Зеркальная гладь левкаса больше не отражает.
Река сочиняет стихи, государство в коме,
У тебя - первый раз, христианка меня рожает.
В чёрной дыре пластинки поёт Высоцкий.
Рабочие метро прокладывают в чистом поле.
Я собираю робота с одним миллиардом опций —
Ты танцуешь голая в едких испарениях канифоли.
Я вставляю камень в сустав гобоя
Которому нет ни конца ни края,
Или сплетённое в прошлом гнездо тобою
Оброненным волосом закрепляю,
Женщина, работающая на СВАРЗе
Линейным, поговаривают, инженером
Из крайности в крайность: то во лжи, то в фарсе,
Не отягощённая ни ссылкою, ни шенгеном,
В послевоенном найденная горохе,
Сегодня как память стоишь немая,
Встреченная мной на плацу эпохи,
Который пересекала Богородицы тень прямая.
* * *
Я тебя отвоюю у всех земель, у всех небес,
Оттого что лес – моя колыбель, и могила – лес
М. Цветаева
Голос — это мой прах на краю пера.
Нет ничего правдивей моей игры.
Но если то, что мечешь и есть — икра,
То я как прежде сотник твоей икры.
Разбуженная голосом не моим,
Одеждой облачающая наготу
Мою, немотствующую как дым,
Благословишь неосознанно немоту.
Не потому, что я ничего не узнаю про
Твой устопоклоннический разврат,
Не потому, что столовое серебро
Оставляла нищим у царских врат
Богатых кварталов, где ты отнюдь
Ни смертью не брезговала, ничем.
И было тебе положено — как-нибудь.
Постоянно — что. И всегда — зачем.
Не потому, что тебя над луной несла
Тьма, обручающая миры.
Но потому, что тебе единой ни есть числа,
Потому что ты — моя колыбель, и могила — ты.
* * *
Там, где Чёрное море — наших гонец кровей,
Память очерчивающая — пестра
Как одномерные проекции кораблей,
Распускает веер женщина из песка.
Не висящий сад: вольнослепленный клон корней.
Демон огня смотрит на ряд колонн.
Сердце моё тебе не делается годней.
Голой Горгоной встречает меня фронтон.
А в том дому где ты, позволяющая любить
Будучи сильно выпившей, с похмела,
В углу фосфоресцирует и коптит
На тот свет выметающая метла.
И если ты пару минут назад
Была просто женщиной, подбирала себе чулки,
То теперь ты — ткацкий станок, и в тебе скользят
Судьбы мира хватающие челноки.
И из под ног твоих выбегает на землю ткань:
Шелковые бесцветные кружева.
И безлюдную землю утром встречает брань
Обманутых звёзд. И только ты — жива.
* * *
Ты танцевала стриптиз на паперти в Вашигтоне,
Говорила на языке Баха и на языке болонки,
По чёрным ящикам раскладывала прожитое,
Пока тебя искал в лабиринтах Москвы Минотавр Волхонки.
Смерть, к тебе ходившую регулярно,
Начальство сняло со службы за то, что ты не
Умерла, когда солнце до последнего капилляра
Самолёт с золотом партии разыскивало в пустыне,
А надев на голову венец колючий
Ты убийцу встречала в пижаме или в халате,
А потом, когда тебе становилось лучше,
Звала меня на яблочные оладьи,
И пилила с одной неизменной миной,
О том как тебе противна моя бездарность,
И язык с кривизной — буро-бело-синий
И непарность глаз и ушей непарность.
* * *
Постаревший предтеча Фрейда, охлабученный безотказным
Выраженьем лица, с тенью, оживающей при приближеньи стужи,
Спит с человекообразным, позвоночным, феминообразным
Паразитом, пиарящимся снаружи,
Издалека, напоминающим апгрейд блоковской Незнакомки,
А вблизи похожим на сменившую пол куртизанку Соню.
Но у него случаются такие неклассические загоны,
Что вполне престало сменить весь балык на сою.
То приходит в высшее общество, притворившись официантом,
Ходит кругами и пристраивает гримасы.
То на центральной площади в городе провинциальном
Раздевается догола и до ночи поёт романсы,
Но остаётся всегда незаметным, вызывая при этом внутреннее беспокойство,
И не поймёшь в чём дело: роста ли мало, веса ль?
А когда возвращается утром к нему на койку,
Мычит, иронично скалясь: всё так, мой Кесарь?
* * *
Хранители шлюзов Сходни, хранители мосметро,
Пустоты переулочной, стихов продирных, сарсапарели
Я к вам взываю смиренно: хоть имя моё гордо,
В моих губах обезженщенных нет свирели.
Поскольку моим именем не улучшить, увы, зарю,
А тело дано для креста, а не каких-то лестниц или порогов.
Пусть имя моё исчезнет (я сам сотру)
И не вызову зависти, страха, сонма людских пороков.
Хранители набережных, авиалиний, трамвайных рельс,
Пробок на третьем кольце, пикников дворовых,
Нежданно-негаданно в одночасье оставшиеся без поэтесс,
Которые вышли замуж за воителей дней фартовых.
Когда я умру, когда меня не найдётся тут,
Я сброшу случайно с тучи свои кроссовки,
А мои женщины молча разденутся и придут
На файзовские, коровинские, кузьминские литтусовки.
* * *
Что может мниться в эндшпиле судьбы?
Вот пешка, заминировав мосты
На чёрной клетке крестики рисует.
А у неё в зеницах по орлу.
Я ночью выйду к речке, поору,
За просто так, пока мой ферзь пасует.
Темнеет небо, отражая Днепр,
И звёзды кувыркаются на дне,
Совокупляясь в новом Вавилоне.
Резвитесь же, пока хозяин спит,
И плавает его безглазый кит
В сновидческом необратимом лоне.
Когда ещё ходили поезда,
Нас согревала белая звезда
Среди черёмух, стонущих в тумане,
И утра были свежи и горьки...
И у людей не свёрнуты колки
В разумном неоглядном океане.
Когда ещё не потеряли шанс
На жизнь, на смерть, всё было как сейчас,
Но только с оборота дней зеркальных.
Обратный продолжается отсчёт.
Мой Ангел дудку в руки не берёт.
И мне б не видеть глаз его причальных.
* * *
Хлеб, разделённый на половины
Сгоревшей мякотью смотрит в даль.
В корке спёкшейся кровью — твоя печаль,
Жизни динамические горловины.
Снится мне: целуешь не уставая
Грудь мою (материал поэмы конца)
В безмерной книге родного лица
Беснуется молния шаровая.
А потом сытым ртом уминаешь грушу.
Зрачков до того дьявольское драже,
Что кажется: знание о душе
Начисто, на корню истребляет душу.
На границе бабочку, кажущуюся громадной,
До смерти растерзала толпа рябин.
Так и я обращён в религию половин
Твоего тела алмазной пилой канатной.
Извилины, обтянутые неврозом,
Всё детальней слышат судьбы разрушающийся шарнир.
Но кажется: я весь в иной перекачен мир
Твоего тела вакуумным насосом.
* * *
Что стало сегодня с той, с которой ваш отлит автор?
В чьем она поселилась просторном доме
В портовом городе из железа, где Терминатор
На опохмел искал плутоний в металлоломе
В форме ВС Украины, отстав от роты
Особобдительной армии близ Херсона,
Балюстрадой ли в трещинах позолоты
Ее нынче удерживается персона?
Справедливы ли хозяева, что у них за душою?
Платят ли гривен, чтобы хватало на шмотки и на обеды
Ей, для поэзии бывшею не чужою?
(Снова реминисцирую державные парапеты).
Хозяйскую девочку старославянскому исправно учит?
Каждый ли вечер в алом платье выходит к морю?
Не огрубел ли тот голос, что был певучий?
(Думать об этом, что целоваться с глухонемою)
А мне из радостей жизни остался лишь секс и опий,
А когда-то было довольно любви и снеди.
Она бы мне объяснила чем торговать с Европой,
У чьей волчицы в сосцах не хватает нефти.
Я поеду в Крым, на рынке куплю инжира,
Расскажу всем война с чьего началась развода,
А потом полечу, прикинувшись птицей мира,
Сквозь алые складки азовского небосвода.
* * *
Я хотел бы жить на пятом этаже у канала, соединяющего север с югом,
В доме, где на первом — кафе с танцами Терпсихоры.
Я бы ничего не писал, до ночи сидел бы с другом,
У которого после публикации в «Новом мире» появились глоры,
И он поэтому боится возвращаться домой. Я не пил бы вина,
Ни коньяка, ни водки, ни прочей мещанской дряни.
И меня по утрам будила бы Мнемозина —
Сухими, каналом пыльцу прогоняющими вечерами.
Я забыл бы всех женщин, которых любил зачем-то
В мире, где любовь придумали после брака.
Не читал бы книг, всё фильмы смотря с планшета,
В которых символ лошади — исчезающая собака.
Я бы заново учил все чувства — мурашками траекторий
Запоминая каждое, не способный остановится,
Предчувствуя вспять обратившийся крематорий,
Душевному праху позволяющий восстановиться —
Так я бы вышел на набережную, встретил бы незнакомку
И годы прожил бы с ней, не произнеся ни слова.
А потом, неожиданно для себя самого вдруг шагнул за кромку,
Навсегда, отделяющую мёртвое от живого.
И, очнувшись, почувствовал тёплое под ногами —
Воздух Тавриды — не с подогревом плитку,
Где секс — самая правдивая форма драмы,
Цель героев которой от смерти спасти улитку.