Проза

                Татьяна ДУГИЛЬ

                СОЧИНЕНИЯ
               
                Том второй 



               






 
Господи!
Удостой меня быть орудием мира твоего,
Чтобы я вносил веру туда, где сомневаются,
Надежду, где отчаиваются,
Радость, где страдают,
Любовь, где ненавидят,
Истину, где заблуждаются,
Свет – во тьму.

Господи, удостой:
Утешать, а не ждать утешения,
Понимать, а не ждать понимания,
Любить, а не ждать любви.
Ибо тот, кто даёт, – тот получает,
Кто забывает себя – тот обретает,
Кто прощает – тому простится,
Кто умирает – тот проснётся к жизни вечной.
ТАТЬЯНА ДУГИЛЬ





СОЧИНЕНИЯ
В ДВУХ ТОМАХ




ТОМ
ВТОРОЙ

ПРОЗА







2010
ББК








Редактор Олег Акулов.
Фото Валентины Лавренко.
Рисунок Екатерины Карпушкиной.
В оформлении обложки использованы китай-ские офорты.






Дугиль Т. Сочинения, в 2-х т. Том 2. – Симферополь, Таврия-Плюс, 2006. – 240 с., илл.



ISBN










МАЗОХИСТКА

ПОВЕСТЬ





















Если б ты совета спросила,
Я дала бы один-единый:
«Не желай быть самой красивой,
Пожелай стать самой любимой».
                Татьяна ТОЛСТАЯ





















Я смертельно завидую своей подруге. Сейчас, наверное, уже чисто профессионально. Не каждому выпадет наблюдать такое в процессе ежедневного изуче-ния человековедения. Журналистика – это ведь, прежде всего, человековедение, как бы ни предъявляли свои монопольные права на эту науку литераторы! Потому что литература имеет дело чаще с вымышленными событиями и персонажами, а журналистика – с реальными людьми, фактами, обстоятельствами. Так вот, Валечке Лавренко повезло невероятно, как никому, и я ей однажды об этом сказала, в одном из наших долгих телефонных разговоров, – она имела счастье видеть, как рождается любовь. Кому-то эта история покажется наду-манной, сентиментальной, переполненной всевозможными бабскими предчувствиями и совпаде-ниями. Но она такая, какая есть, в ней не прибавлено и не убавлено ни слова.
...С утра пораньше, под отвратительным крымским февральским ветром мы с Валентиной стояли у края тротуара и отчаянно голосовали. По такой погоде, да ещё с Валиным объёмистым кофром фотокорреспондента, который я по обыкновению нахально догрузила собственным диктофоном, нечего было и мечтать добраться до городского клуба «афганцев». Мы стояли и пытались обсуждать материал. «Время говорить о любви». Я «страдала» над ним накануне вечером, высасывала, вымучивала из единственной строчки «Комсомолки»: «Сегодня, 14 февраля – Всемирный день влюблённых». Валя время от времени пыталась заставить меня набросить на голову меховой капюшон и горячо утверждала, что материал получился. Возможно, он тогда действительно получился, но, как я подозревала, только за счёт привычки эмоциональную пустоту маскировать интеллектуальной наполненностью и яростного желания отписаться, отделаться от темы, «освободить душу», как я иногда говорю.
Освободить душу было необходимо – неделей раньше мы напросились «на 15 февраля», ежегодную встречу «афганцев». Идти на неё с чем-то занятой голо-вой было бессмысленно. Такие встречи для посторон-них – всегда психологический шок, они весьма больно бьют по разуму, сердцу, нервам. Иммунитет не выраба-тывается, привычка и профессионализм не спасают: потом всегда требуется какое-то время отдышаться, прийти в себя, чтобы что-то написать. Я эту тему у нас в газете, как собака на сене, держу и никого к ней не подпускаю. Я вообще стараюсь браться за материалы, позволяющие оставаться честным и не фальшивить. Нина (это Щербакова, наш ответственный секретарь) как-то в шутку назвала меня нравственной мазохист-кой. Что ж, в каждой шутке... Меня в самом деле каж-дая тема должна зацепить, причинить душевную боль. В противном случае я просто ничего не напишу. Впро-чем, это уже кухня, это неинтересно...
Зато народ за мазохизм, за стремление понять и со-переживать платит откровенностью. Юра недавно об-молвился: «Знаешь, Марин, я говорю тебе многое из того, что не сказал бы никому другому!»
Доверие такое – ещё от первой встречи. Цену ему знают разве только Валя, да диктофон, который иногда, казалось, вот-вот откажет, перегорит от накала, от элементарного желания мальчишек выговориться. Тогда, в первый раз, когда непрошибаемую стену настороженности наконец разрушила, когда разговорились они, те шестеро героев материала «Год без войны», у меня волосы дыбом вставали, мурашки по коже бегали и скулить по-собачьи хотелось. А слушала. Я люблю и, говорят, умею слушать людей. Правда, иногда дома после такого «сбора материала» всю валериану выпиваю или, неживая, часами отлёживаюсь. Издержки производства, что ли?..
– Валь, если и этот негодяй сейчас не остановится, я иду досыпать! Зуб на зуб уже не попадает!
– И главное – что никому это не нужно! Разве толь-ко нам с тобой! – поддержала меня подруга. – Опять начнётся драка в секретариате за каждый снимок и каждую строчку! Кстати, как ты собираешься в этот подвал спускаться? Тогда хоть Юра помог – и вниз, и вверх. А сегодня у меня кофр...
– С аппаратурой, которая гораздо ценнее наших с тобой рук и ног! Ничего, как-нибудь обойдёмся... – Очень на меня похоже – всегда на «авось». И (дуракам везёт!) почти всегда – в выигрыше.
Обошлось. И очередной «негодяй» возле нас при-тормозил, и Юра, голубоглазый красавец, крепыш и умница, за год, прошедший с первой встречи, успевший стать председателем городского Союза ветеранов Аф-ганистана, на ступеньках встретил, и диктофон фокуса не выкинул, и разговор заладился сразу.
А потом вошёл ты. Тихо вошёл, поздоровался за руку с Юрой, но не убежал сразу же, как другие, а при-сел молча на какой-то выступ мебельной стенки. Пер-вое мгновение, первый внимательный твой взгляд мо-жет сейчас пересказать лишь Валя. Я его забыла. Я его просто не видела. Меня раздражало присутствие посто-роннего незнакомого парня, и ни о чём другом, кроме «Уберите этого типа, он мне мешает работать!», я и думать не думала. Ты, правда, долго моё терпение ис-пытывать не стал: посидел немного и ушёл так же тихо, как появился.
Утверждать сейчас, что я нечто такое почувствовала, что меня осенило, озарило и так далее, – означало бы соврать. А я этого не люблю. Ни черта я не почувствовала. Даже взгляд достаточно свирепый приготовила на случай, если симпатичный мальчик вздумает заговорить и испортить мне фонограмму. Нет, я не синий чулок и не мужененавистница. Просто я частенько комплексую по поводу собственной внешности и считала, да и теперь считаю, что полтора метра роста, хорошая (по словам подруг) фигура, причёска «под Мирей Матье» и зелёные «кошачьи» глаза никакого интереса для капитана воздушно-десантных (этим всё сказано) и кавалера Красной Звезды ровным счётом представлять не могли.
Интервью, если только можно назвать этим офици-ально-импортным словом нашу с Юрой дружескую бол-товню, закончилось вовремя: подошёл автобус, привезли цветы, надо было ехать на литургию и на кладбище. Пока я собирала свою драгоценную сумку-планшетку, Юрий с ведром гвоздик в руках успел исчезнуть.
Потом появился. Ровно на столько, чтобы успеть сказать тебе, снова заглянувшему в нашу комнатушку с вопросом «Девочки, вы тоже поедете?»:
– Помоги Марише, Мячиков.
Я от внезапной неловкости никак не могла попасть в рукав куртки, которую держала уже одевшаяся Валя, а ты... У тебя в глазах что-то изменилось. Каюсь, я съе-хидничала мысленно: «Что, мальчик, прозрел? Ну-ну...»
– Как тебе помочь?
– Дай, пожалуйста, руку. Не эту, правую. Ага, вот так. А палки возьмёт Валечка.
– Так удобно?
– Да, спасибо, – мне действительно было легко и удобно идти. Тебе, в отличие от многих незнакомых таких вот разовых помощников, ничего не надо было объяснять. – Между прочим, как тебя зовут?
– Вадим.
– Очень приятно. А меня – Марина!
Ты тихонько хмыкнул на непривычное для меня самой уверенное «очень приятно» и легонько сжал мою ладонь:
– Я знаю.
Я начала спотыкаться. Смущение и замешательство всегда предательски явно отражались на моей походке. К счастью, уже начались ступени и подоспела Валя.
– Бери, меня под руку с другой стороны!
– Нет! – это сказал ты. И уже мягче: – Не мешай, мы сами. 
Ты наклонился и так, чтобы не слышала даже за-стывшая в двух шагах от нас удивлённая Валентина, проговорил:
– Можно я тебя обниму? Обниму и подниму наверх?
– Да.
Сейчас мне кажется, что ничего я не произносила, лишь подумала... Тогда мне ничего не казалось. Потому что некогда было размышлять. До сих пор смеюсь над тем своим нечаянным тоном опытной кокетки, каким прокомментировала, очутившись на воздухе, короткое путешествие в охапке у тебя: «Ого! А неплохо!» До сих пор хвалю появившуюся неведомо откуда хитрющую женскую интуицию, уверенно направившую неопытное создание к автобусу.
Ты шутливо загородил дорогу:
– Девочки, вы куда? Вас ждёт моя машина. – И со-вершенно не обратил внимания на бурный, но короткий протест: отобрал у меня «канадки» и увёл к впечат-ляюще роскошной для наших с Валечкой неизбалован-ных натур голубой «девятке». «А вот это уже вне про-граммы, капитан. Катать нас Юра тебя не уполномочи-вал!» – успела сообразить я.
Сейчас, по прошествии почти полутора лет, я знаю наверняка, что эта коротенькая мысль была последней автономной, самостоятельной, что именно с этого мо-мента, сперва настороженно, недоверчиво, затем – всё более открыто и радостно, я начала воспринимать и принимать тебя как подаренную судьбой удивительную часть своего мира. Я ощущала нервный, порывистый, но чёткий ход «девятки» – по тому, как едет машина, можно безошибочно узнать характер владельца. Я при-слушалась к чистой, быстрой музыке.
– У тебя хорошие записи.
– Да? Сам делал на «Шарпике». Тебе действитель-но нравится?
– Очень.
Ты помолчал, коротко глянул в зеркальце заднего вида, затем вбок (до сих пор помню, как напряглась, насторожилась моя внутренняя сущность, всей дерзости и авантюризма которой я тогда ещё не осознавала) и, будто приняв какое-то решение, неожиданно улыбнулся:
– Девочки, а вы фотографировать сегодня будете?
– Зачем же Валентина всю эту тяжесть таскает? Конечно. Если солнышко выглянет и батюшка в соборе возражать не будет.
– А нельзя, чтобы как-нибудь моя физиономия в га-зету попала? Интересно ведь... Правда, говорят, я не очень фотогеничен.
«Ну и пижон!» Но я уже приняла правила игры.
– Нет проблем! Валюш, как ты считаешь, доста-точно ли эта мордашка фотогенична для нашей газеты?
Валя рассмеялась. Она гораздо тоньше и глубже понимала все оттенки моих интонаций.
– Вполне.
– Действительно сфотографируете?
– Да так, что ты и не заметишь! Валечка, между прочим, фотокор очень высокого класса.
– Но, девочки, нельзя же снять человека так, чтобы он этого даже не увидел!
– Можно.
Моё красноречие иссякло: колонна машин подъе-хала к собору,  из автобуса, из других машин высыпали ребята – в форме, с орденами, вызывающе легко одетые для февральской стужи. Мы тоже торопливо выбрались из «Лады»: нас с Валей ждала работа. Ты как-то сразу притих, замкнулся, закрылся, тебя потянуло к своим. Пятнадцатого февраля для вас, кроме вас самих, чело-вечества не существует. И будто очнувшись, догнал меня возле крыльца:
– Дай сюда свои эти... – И снова, совсем тихо: – Иди ко мне на руки, маленькая. Как там...
– Ты с ума сошёл! Люди же кругом!
– Люди? А, ну да. Ладно, пойдём ножками.
На высоченной паперти, в толпе, ты вдруг больно сжал мои пальцы:
– Когда всё это закончится, не смей исчезать! Стой здесь и жди меня, слышишь? – Помолчал и добавил робко, попросил: – Не уходи! Не исчезай. Где же я по-том тебя искать буду?
«Захочешь – найдёшь!» – мгновенно сформулиро-вал ответ мозг, а я... Я стояла и машинально гладила руку парня, с которым была знакома ровно полчаса. Сердце сжалось, а потом вдруг упало куда-то вниз от беспричинной огромной жалости:
– Конечно! Конечно, я не уйду никуда, не бойся! Ступай, тебя зовут. Ой, погоди! У тебя деньги есть? – В ответ – смущённый взгляд. – Нету? На, возьми. И обя-зательно купи свечи. За тебя и за меня...
Таким ты и остался на прекрасных Валентининых фотографиях: высокий, подтянутый, с тоненькими свеч-ками в красивых, сильных руках и – абсолютно незащи-щённый. Вокруг тебя были твои друзья, люди и – удивительный вакуум. Пустота. А природа, как известно, пустоты не терпит.
Возможно, мне всё это и показалось, возможно, я всё это придумала потом, возможно, случись наша встреча в другое время и в другом месте, мы и не глянули бы друг на друга (я, по крайней мере, не настолько всё же мазо-хистка, чтобы обращать внимание на таких, как ты, – по одёжке старалась протягивать ножки). Но нас свели уникальные, субъективные, непредсказуемые обстоя-тельства. От тебя волнами исходили одиночество и по-терянность. Я по складу характера одиночества не вы-ношу ни в ком, стараюсь развеять, разогнать его, как тучу. Быть может, потому, что очень сама боюсь остать-ся одна... Вот и притянулись мы с тобой в пространстве противоположными зарядами. Как у Ричарда Баха: «В твоей жизни все люди появляются и все события проис-ходят только потому, что ты их туда притянул. И то, что ты сделаешь с ними дальше, ты выбираешь сам».
А у меня даже права выбора не было. Здоровое чувство самосохранения выталкивало меня из церкви ещё до окончания литургии по всем павшим. Но... дик-тофон был надёжно заперт в машине.
Ты выскочил из церкви бегом – уже какой-то дру-гой. Да и трудно, наверное, было остаться первона-чально разбитным и бесшабашным. То, что ежегодно происходило и происходит в городском соборе пятна-дцатого февраля, можно понять лишь частично разве что с помощью блоковских ассоциаций: «Девушка пела в церковном хоре о всех погибших в чужом краю, о всех кораблях, ушедших в море, о всех, забывших ра-дость свою... И голос был сладок. И луч был тонок. И только высоко у царских врат, причастный тайнам, плакал ребёнок о том, что никто не придёт назад...» Толстошкуростью ты явно не отличался: нервно поку-сывал губу, весёлость как рукой сняло:
– Я где просил подождать? – Словно хлестнул рез-ко. – Бегай тут кругами, ищи...
Я простила сразу же. Потому что возле машины вдруг с удивлением почувствовала твои руки, узнала впервые, что они не только сильные и красивые, но – и бережные, и дерзкие. Ты приласкал меня на виду у всех, уверенно и откровенно.
Улучив минуту, когда ты, закрыв изумлённо оне-мевшую добычу в машине, отошёл к ребятам, я повер-нулась к Валентине:
– Кто и что видел, подруга?
– Все и всё, – она счастливо улыбалась. Она очень любила меня.
– О, боги! А реакция?
– Непередаваемая! Клуб в полном составе стоит, открывши рот! Половина, наверняка, думает: «Этому нахалу, как всегда, везёт!» – Валя насмешливо фыркну-ла. – Ну, что ты паникуешь, глупая? Всё нормально. Он в тебе видит красивую женщину, только и всего.
– Только и всего?! – вскипела я и тут же притихла в растерянности. – Что же будет, Валь?
Она не ответила.
Ты плюхнулся на шофёрское сиденье, положил ру-ки на руль, и я поймала себя на том, что совершенно не желаю знать, что будет. Хотелось лишь одного: чтобы улыбнулся посуровевший мальчик. Хотелось снять с парадного х/б невесть откуда взявшуюся нитку и поло-жить голову на широкое плечо. Если бы не было Вали, я так бы и сделала: не люблю сопротивляться собствен-ным желаниям. Но пришлось ограничиться вопросом:
– У тебя сигареты есть?
– Хочешь покурить? Чёрт, тоже нету!
– Да не курю я совсем! Просто у меня пачка сига-рет в кармане, а тебе самому курить до смерти хочется.
– Верно. Спасибо, ты умница.
Ох, как же неслась теперь твоя послушная «девят-ка»! Неслась впереди колонны, как живая, норовила обогнать сопровождающий милицейский «газик»...
По дороге с кладбища, на которое я не пошла из-за сильного ветра, нарушать выжидательное с твоей и неловкое с моей стороны молчание пришлось всё-таки мне – Валя весьма тактично оставалась в роли наблю-дателя и комментатора.
– Слушай, а тебе на ходу задавать вопросы можно? Многие водители не любят, когда их отвлекают...
– А какие вопросы?
– Ну, разные-всякие журналистские...
– Попробуй, – ты оживился. – Биографию надо?
Я кивнула.
– Пожалуйста. Мячиков Вадим Юрьевич, родился в пятьдесят девятом, в Томске...
«Тридцать один? – машинально подсчитала я. – А выглядит совсем пацаном.»
– В восемьдесят седьмом из Афгана перевели сюда.
– Красная Звезда – тоже оттуда, да? За что?
– Было дело. Селение одно брали. Между прочим, я забыл добавить: в партии не состоял, к суду не привле-кался. Женат, двое детей.
Помню, как сразу пропало желание тебя интер-вьюировать. Я плохо разбираюсь в людях, но, говорят, хорошо, слишком хорошо их чувствую. Ошибиться в душевной твоей какой-то неприкаянности и неустроен-ности я не могла.
– Только с ней у нас... ну, никак, понимаешь? Я же-нился-то потому, что испугался однажды: заболею, слу-чится что – некому будет кружку воды подать. Потом дети пошли. Старшей семь уже, младшей  год. Одни девчонки рождаются! – Ты и не думал скрывать досаду. – Прямо – специалист по девчонкам! А хотел сына.
– Ты не любишь жену?
Это сказала Валя – даже не вопросительно, а утвер-дительно. У нас с ней часто так случалось: она задавала вопросы, которые вертелись на языке у меня, и наоборот. «Редчайший пример абсолютной психологической со-вместимости!» – под хорошее настроение иногда конста-тировали коллеги, анализируя общие наши материалы, и тандем берегли-лелеяли. Тоже иногда.
Спросила Валя, но ответил ты почему-то мне:
– Мы привыкли друг к другу.
– А любовь? Что это, по-твоему, такое? Понимание? Родство душ?
Ответил ты не сразу и снова мне:
– Родство душ – это из области литературы, девочки. Любовь –  когда одного человека очень сильно тянет к другому. Иногда это случается.
– Значит, всё-таки – «миром правят секс и голод»?
– Не только секс.
«Всё выяснила?» – Я взгляда не выдержала и опус-тила глаза: «Да!» А вслух произнесла наконец:
– Пожалуйста, смотри хоть иногда на дорогу, а? – И совершенно не к месту торжествующе заявила Вале: – А солнышко всё-таки выглянуло!
Ты рассмеялся и заложил такой вираж, что вместе с тормозами взвизгнули хором мы:
– Вадька, шальной, прекрати!
Теперь я знаю точно: именно эта история заставила меня поверить в высшие силы, в Бога, в предопределён-ность всего. Мы летели навстречу друг другу, как твоя «девятка», – без тормозов на немыслимо крутых виражах.
В скверике, возле будущего памятника «афганцам» – конечном пункте нашего рабочего маршрута – мы с Валей почти насильно выпроводили тебя из машины: «Надо подойти, неудобно!», – и я обессилено откину-лась на спинку сиденья:
– Ну, что мне с ним делать? Это же абсурд какой-то!
– От него были бы красивые дети, – словно бы не-взначай заметила Валя. – Только он, кажется, здорово пьёт. Посмотри, какие мешки под глазами. Да и лицо... А глаза хорошие: голубые, чистые, сейчас такие – ред-кость...
– Зелёные они у него. О, Господи, Валентина, ты сошла с ума! Какие дети и глаза? О чём ты говоришь? Нужна я ему как собаке пятая нога!
– Пятая нога собаке тоже иногда может понадо-биться.
– Ты хочешь сказать – ва-банк? Что ж, кажется, мы все сегодня сошли с ума... Только не получится ничего.
– А ты попробуй.
– Сама пробуй! Подумаешь, наставница! – Расте-рянность всегда отрицательно на меня влияла.
– А мне не светит. – Валя не обиделась. Поправила очки, накрутила задумчиво на палец прядь длинных шёлково-прямых волос. – От меня требуются снимки, и я их сделаю. Всё остальное – забота ваша... Марина, да не брыкайся ты! Погляди сама, как вас ведёт! Может, это судьба твоя. Ну, а нет – ребёнок тебе в любом слу-чае не помешает. – В ней весьма оригинально сочета-лись романтизм с житейским прагматизмом. – Тем более, ему сейчас очень, видно, плохо...
Кто, как не Валечка, знал, что так же плохо после недавнего кратковременного романа, закончившегося довольно бездарной потерей невинности, было тогда и мне. Космический закон: всё подобное взаимопритяги-вается.
Ты вернулся подозрительно быстро:
– Девочки, давайте я вас по домам отвезу!
– Вадим, тебе действительно нужны фотографии? – мысленно перекрестилась я.
– Конечно.
– Тогда пиши телефон.
– Твой или её?
– Мой. Жена не увидит?
– Здесь – нет. Машина – моя крепость. Когда мож-но позвонить?
– Дня через два. Да, Валь?
– Хорошо, я позвоню.
Я говорила достаточно холодно и сухо. Я говорила, как всегда, когда, стиснув зубки, в очередной раз реша-лась на преодоление очередного непреодолимого пре-пятствия, из которых, собственно, и состояла моя жизнь. Не представляю, как ты расценил внезапную деловитую сухость, но возле моего дома с шуточками и улыбочками Валентину вообще из машины не выпустил.
– Вадим, отдай хотя бы диктофон подруге!
– Я сам! – ремень планшетки с диктофоном пере-кинут через плечо, «канадки» мои – в одной руке, я, как неодушевлённый предмет, – прижата другой.
– Вадим, спасибо, можешь идти!
– И не подумаю! – Едва войдя в подъезд, подхватил на руки, ничего не спрашивая и не объясняя. Остано-вился на площадке. – Перекур. И обнял: крепко, так, что я невольно тихонько охнула, ощутив тебя всего, обречённо уткнулась лицом в кружочки медалей.
– Я не сделал тебе больно, маленькая?
– Нет-нет! – А сердце стучало так, что я не могла отдышаться.
– У тебя есть ключ? Давай. – Открыл дверь, вошёл, пропустив меня вперёд, прислонился к мягкой дверной обивке: – Ой, как вкусно пахнет!
Я рассмеялась от мальчишеского «ой»:
– Ты голодный?
– Ужасно.
– Накормить?
– Сейчас пора ехать: мы с ребятами собраться хо-тели в «Крымском». В другой раз, ладно?
– Ты уверен, что будет «другой раз»? 
Посмотрел удивлённо, пожал плечами:
– Разумеется. Ну, пока. Я позвоню.
– Вадька, горе, сумку-то оставь!..
Минут через пятнадцать раздался телефонный звонок:
– Как тебе понравилась доставка домой на руках?
– Валентина, ты что – ясновидящая? Или он – трепло?
– Он о тебе только и говорил. Кто ты, да что ты, да с кем живёшь...
Вот как. Я подошла к столу, вытащила из машинки лист: «Веками человечество отвечает на вопрос «Что такое любовь?» Великие ответы звучат в поэзии и музыке, застывают в живописи. А мы, индивидуумы, каждый раз для себя открываем «терра инкогнита» – неизвестную землю. И каждый вправе ответить, что же это всё-таки такое: душа ли, нашедшая на земле родст-венную душу, половое ли влечение... А  может быть, и то, и другое, вместе взятое? Несомненно одно: любовь во всех своих проявлениях – это всегда отдача. И необходимы силы для того, чтобы научиться отдавать, делиться с другим собственным «я», дарить другому собственную нежность, ласку, преданность. Это трудно. Но ещё труднее опровергнуть Цвейга: «Всё-таки стоит обременять себя тяжкой ношей, если другому от этого станет легче»...»
Сама себе напророчествовала. Бывает предчувствие горя, бывает предчувствие счастья. Эйфория и разди-рающие душу сомнения, гордость и самоуничижение, дикое желание плакать, смеяться и писать стихи были ещё не любовью. Предчувствием любви.
Правда, предчувствие это я довольно тщательно за-гоняла в самый дальний угол сердца, трепетавшего, как овечий хвост: «Что случилось, детка? Мужик потискал, глаз положил – ты и возомнила невесть что? Ну-ка, уймись! Ничего не было и ничего не будет!» Ждала ли я твоего звонка? Сейчас могу сказать честно: и да, и нет. Да – потому что от природы любопытна и мне, прямо как стороннему наблюдателю, хотелось знать, чем закончится вся эта петрушка. Нет – потому что боялась. И разочарования боялась, и, ещё пуще, – не-жданного счастья.
Валечка – человек очень пунктуальный, что, вооб-ще-то, фотографам не свойственно. Снимки – и обыч-ного газетного формата, и увеличенные, подарочные, – она принесла в воскресенье. А в понедельник вечером позвонил ты:
– Марина? 3дравствуйте, это Вадим вас беспокоит. – Речь была быстрой, чуть неразборчивой, со своеобразным акцентом урождённого северянина. – Вы, наверное, уже забыли такого, да? Ваша подруга обещала фотографии отпечатать и на мою долю, но я, видимо, рано...
– Почему же? Вот они у меня на столе лежат. И ты очень даже прекрасно получился.
– Правда? А жена вон не верит, – тон изменился почти неуловимо, просто замедлился темп. – Увидеть мне их можно?
– Конечно.
– Когда, где и как?
– Как?.. Ой, придумала! Ты завтра машину брать будешь?
– Да, я ведь на работе.
– Слушай, забери и меня с работы! А то отец в Симферополь собрался и голосовать жутко не хочется.
– Редакция – это на Комсомольской?
– Нет, на проспекте Мира, возле шестнадцатиэтаж-ки. Знаешь?
– Найду. В котором часу?
– У нас обед с двенадцати.
– Хорошо. Я приеду. Пока.
Я положила трубку и ошарашено на неё посмотрела. Моё подсознание оказалось мудрее меня: притихнув под натиском самокритичной логики, обманчиво примолк-нув, оно всё заранее прикинуло, продумало, взвесило и, как компьютер, выдало мне результат: я хочу, хочу, хо-чу, чтобы всё было, было, было! И – по максимуму.
Как сказала мне незадолго до этого самая родная и близкая подруга, верное и весьма доброе существо, словно мамочка, нянчившаяся со мной со второго клас-са, если я чего-нибудь очень захочу, я обычно всего добиваюсь. Школу на «отлично» – пожалуйста! Крас-ный диплом в университете? Нет проблем. Я тогда поскромничала: «Мне просто везёт, Оль!» Сейчас по-нимаю: дело не только в везении, удаче. Вольно или невольно родители мои в процессе воспитания сумели вложить в меня принцип: «Утверждая, что ты чего-то там не можешь, ты лишаешь себя Всемогущества».
Именно он неизменно держал и держит меня «на плаву». С его помощью я приспособилась к обстоятель-ствам, в той или иной степени мешавшим мне жить так, как я хотела. Перестала обращать внимание на свои палки-«канадки» (зачем терзаться тем, чего ты не в силах изменить?) – и окружающие дружно перестали замечать их тоже. Довольно легко справилась с серень-кой внешностью: позволила себе «психологию краса-вицы», подняла голову, распрямила плечики – окру-жающие зауважали, позавидовали и даже вознегодова-ли: «Да как она смеет так выглядеть, так одеваться, улыбаться и бросать вызов миру?!» К моменту нашей встречи в процессе, который я в шутку называла «осу-ществлением жизненной программы», наступил черёд установления душевного равновесия. Его мне давала и сейчас даёт лишь любовь. Вне состояния влюблённости я просто перестаю чувствовать себя живой. К моменту нашей встречи я находилась вне любви.
Я пробовала себя ругать, пыталась иронизировать: «Стоит тебе, детка, чего-либо захотеть – и ты стано-вишься опасной для общества!» И ничего не могла поде-лать со строптивым подсознанием. Это не было капризом ребёнка, требующего луну с неба, это не было холодным и алчным цинизмом хищницы, почуявшей лёгкую добычу. Позволяя разыгравшемуся воображению рисовать мрачные картины под условными названиями «потенциальная разлучница» и «разрушительница се-мейного очага», я не испытывала и тени замешательства. Потому что «хищница»-подранок не представляла опас-ности: ею двигала жажда продолжения рода, жажда даже такой, ворованной, ласки, которой, как она втайне счита-ла, могли бы и поделиться без ущерба для себя здоровые члены стаи.
Если очень ждёшь какого-то события, если слишком страстно о нём мечтаешь, оно обычно не происходит. Коварный этот закон я испытала на себе множество раз. И, собираясь утром на работу, старательно обманывала всех чертей, домовых и прочую нечисть, которая могла помешать осуществлению моих планов. Я заявила нечисти, что иду просто на еженедельную «летучку», но выбрала самую элегантную, строгую, самую, по проверенным приметам, «удачливую» блузу, и по комнате поплыл запах «Клема». Я с нарочитым огорчением проводила отца в Симферополь, маму на работу, но тут же пропустила мимо ушей её бесстрастное предупреждение: «Не вздумай никого приглашать. У нас не убрано», и не забыла бросить в сумку пачку дефицитных тогда сигарет.
«Летучка» прошла как в тумане. К её концу я уже убедила даже собственное второе «я», что ты не приедешь, что дались тебе эти фотографии со мной вместе, и, огорчённая, поплелась на второй этаж, обдумывая, как убедить Нину поставить в макет два снимка с изображённой на них (фас и профиль) одной и той же физиономией, и где взять денег на такси.
Ты приехал.
До сих пор благодарю провидение, заставившее меня стремительно обернуться к вечно открытой двери нашего с Ниной многоугольного кабинета за секунду до вежливого стука в косяк. Иначе бы я не увидела улыбки, красивее которой не видела пока ни у кого. Быстрая, по-мальчишески мягкая, слегка смущённая, с прищуром светло-зелёных глаз на лице, потемневшем от солнца и ветра. Способная совершенно обезоружить женщину. Очень открытая улыбка. «Золотозубый, заго-релый... Взглянуть – и тут же умереть!»
– Здравствуйте. – Коротким взглядом от макушки до пяток ты одобрил мои утренние старания. – Ты уже освободилась, да? Я не опоздал?
– Точность – вежливость королей! – Учитывая, что сердце прыгало где-то в коленках, получилось неплохо, небрежно.
– Ты молодец. Спасибо.
– Пойдём?
Как к ребёнку протянул навстречу руки.
– А одеться мне можно?
– Что? Ну, да, конечно...
– Тогда будь добренький, возьми там, внизу, палки и брось их пока в машину. Я сейчас спущусь.
Благосклонность высших сил застала меня врасплох и необходимо было время, чтобы опомниться. Я отчаянно трусила. Я, как никогда, не верила сама в себя. У меня дрожали руки, подгибались коленки, никак не закрывалась молния на куртке. Пришлось оставить бесплодные попытки застегнуть куртку и хоть что-нибудь окончательно решить. Выручила странная привычка мыслить иногда цитатами: «Когда мы выражаем в этом мире самих себя, ежеминутно спрашивая, действительно ли я хочу это сделать, и совершаем поступки, только если ответом будет искреннее «да», – это автоматически отводит от нас тех, кто не может ничему от нас научиться, и притягивает тех, кто может, а также тех, у кого есть чему поучиться нам». Казалось, за меня всё уже давно решили.
– Ну, Марина! Мальчик – высший класс! – опомни-лась Нина. – Это где же такие водятся? Там, на фото-графиях, он?
– Да, Нина Борисовна. Так что, поставите обе?
– Куда ж я денусь? Ладно, давай помогу спустить-ся. Молодой человек, наверное, не знает, как тут с то-бой обращаться.
– Молодой человек знает, – ты уже снова стоял на верхней ступеньке нашей крутой, винтовой лестницы. Бесцеремонно забрал мою ладонь у Нины: «Мы умеем сами», но я нечаянно споткнулась, ойкнула, и ты спо-койно плюнул на условности: – Взять на руки, да, ма-ленькая?
– Да, пожалуйста... – Никого и никогда я так доверчиво ещё не обнимала.
Нина Щербакова, вероятно, будет эту горе-исповедь читать. Она всегда первой читает мои творе-ния. Потому что доверяла и доверяю я ей безусловно: она научила меня писать. Не школа и не вуз –  именно она. В школе старая умная учительница лишь позволи-ла мыслить не по программе, вуз дал минимум знаний. Если я что-то могу сейчас в журналистике – это заслуга Нины. Но да не удивится она, узнав, что этим её заслу-ги в формировании меня не исчерпываются. Благодаря Нине я по-настоящему осознала себя женщиной. Огля-нувшись на удивлённое «Осторожней, сумасшедшие, не упадите!», я с недоумением заметила в прекрасных глазах цвета прибрежной морской воды мелькнувшую вслед за тревогой зависть. Может быть, я ошиблась. Но Нине признательна даже за эту ошибку.
– Уф, как жарко! – Первое, что ты сделал, усевшись за руль, –  расстегнул тяжёлый армейский полушубок.
– Бедный, мне тебя жаль! Совсем человека замучи-ла с этими лестницами!
– При чём здесь ты? Это погода спятила. – Повер-нул ключ зажигания. – Поехали?
– Угу. А куда?
– Как это «куда»? – голос дрогнул едва уловимой усмешкой. – К тебе домой, за снимками. Или ты переду-мала и отдашь их здесь, сейчас?
Погода в самом деле спятила в тот день: солнце грело, как в конце марта. Я резко дёрнула вниз молнию куртки.
– Я бы с удовольствием. Но они действительно дома. Кстати, у меня для тебя сюрприз есть. Только так, мелочь.
– Сигареты, да? – угадал безошибочно. – Вот спа-сибо! Я же говорил, что ты – умница. Как раз вчера вечером последнюю выкурил. А взять негде.
Мне захотелось пить. Когда я волнуюсь, мне всегда хочется пить.
– Вадь, яблоко будешь?
– Нет уж, грызи сама его. Я лучше покурю, можно? – затянулся с видимым удовольствием. – Ну, что, мы домой едем?
Я растерянно помолчала, жадно вгрызлась в яблоко.
– У тебя есть время?
– Да.
– Много?
– Прилично.
– Покатай.
Голубая «девятка» послушно закружилась по горо-ду. Ты включил музыку, но совсем тихо.
– Тебе, кажется, эта кассета понравилась?
– Да, верно.
Хотя я не помнила и вспомнить не могу, была ли это та самая кассета, с которой начался разговор четыре дня назад. Жизнь успела к тому времени приучить меня к мысли, что мои успехи в личном плане зависят только от меня самой, от моей весёлой и одновременно робкой наглости и уж никак не от лиц противоположного пола. Я была подавлена необходимостью «выяснить твои намерения» и почти не слушала, о чём ты говорил. Мне бы пустить события на самотёк: «вывози меня, кривая», как это я частенько делаю теперь, но, увы!.. Я ведь то-гда не знала, что времени у тебя было предостаточно по весьма простой причине: словно желторотый солдатик-первогодок, ты устроил сам себе «самоволку», превратив в обеденный перерыв половину служебного дня.
А ты говорил о том, что на улице – почти весна и что в такое время человек не может и не должен быть один.
– Ты что, правда боишься одиночества? У тебя же есть жена.
– Мы с ней чужие люди. А это довольно тяжело. Особенно, когда живёшь вчетвером в одной комнате.
– И хочется бежать из дома при первой же возмож-ности? – усмехнулась я. – У тебя, кроме жены, кто-нибудь есть?
Посмотрел коротко, внимательно:
– Нет. Но очень хочу, чтобы был.
– Неужели это так необходимо?
– Представь себе. Нужна разрядка, чтобы в один прекрасный день друг друга не съесть.
Меня охватило глухое раздражение. Я разозлилась на тебя за пренебрежительное отношение к женщине, настирывавшей твои х/б, кормившей тебя обедами и воспитывавшей твоих детей, и за неопределённое хож-дение вокруг да около меня. Я разозлилась на твою жену, потому что мне стало почему-то обидно за тебя. Теперь я знаю, что мне противопоказано на кого бы то ни было злиться и, тем более, кого-то жалеть. Оба эти чувства убивают последние сомнения в правильности совершаемых поступков.
Огрызок яблока полетел в открытое окно. Ты, ни о чём больше не спросив, уверенно вёл машину к моему дому.
– Вадь! – Я уже не боялась ничего. Я панически боялась только возможного оскорбительного удивле-ния. – Я хотела тебе сказать...
– Что? – Машина замерла под светофором, ты рез-ко выключил магнитофон и повернулся ко мне. – Дого-варивай, маленькая, раз начала.
– Да не смотри ты на меня так! – Взгляд был тяжё-лый, оценивающий и всё понимающий заранее. – Я хотела сказать, что ты мне здорово понравился... Ещё тогда, в пятницу...
– А как? – Эта твоя интонация мне потом чудилась во многих мужских голосах. Интонация, похожая на сделавшую стойку охотничью собаку. – Как я тебе по-нравился?
Наверное, вид у меня стал совершенно несчастный.
– Ладно, не уточняй. Я понял. Ты уверена, что мы поняли друг друга правильно?
– Да, капитан. – Разум мой молчал в смятении. Ду-ша прыгала от радости на одной ножке... Я же по инер-ции пыталась комплексовать. – А почему это ты не удивляешься?!
– Чему? Чему я должен удивляться? – Твоя невоз-мутимость меня доконала...
Как-то потом, призвав на помощь весь мыслимый цинизм, я спросила у Ольги: «Слушай, подруга, а кто кого, собственно, тогда снимал?» Она на миг призаду-малась: «Оба хорошо сработали. Правда, ты могла бы и помолчать – результат бы не изменился. Поверь мне, никуда бы твой драгоценный Мячиков не делся – с подводной-то лодки». Я Ольге верю. У неё нет привыч-ки меня щадить.
Когда остановились возле дома, я вдруг снова на секунду испугалась собственной смелости:
– Ваденька! Может, не здесь? Не сейчас? В другой раз...
– А где? – Вопрос был задан настолько непрере-каемо, что я окончательно капитулировала. Сама перед собой.
И ни разу впоследствии не пожалела об этом. Высшие силы не ошибаются, подталкивая людей друг к другу:
– Погоди-ка, я закрою машину.
Я топталась возле «девятки», смущённо, как про-винившийся котёнок, поглядывала на тебя и, видимо, по несносному своему обыкновению густо покраснела, потому что ты вдруг неожиданно ободряюще улыбнул-ся одними глазами:
– Ну, вот и всё. Пойдём, да?
Понял ли неловкость ситуации, в которую собст-венной поспешностью поставила себя сумасбродная, но домашняя и книжная ещё девчонка, понял ли, что по-спешность эта – от наивности, почти полного отсутст-вия опыта обаяния с сильным полом, от того, что луч-шие годы, потраченные на учёбу и «завоевание места под солнцем», стали для меня годами нереализованных возможностей в любви? Мне кажется, понял.
Сценарий «доставки домой на руках» повторился. Ты захлопнул дверь, поставил точно на место палки, сбросил полушубок, забрал куртку у меня. Двигался уверенно, словно у себя дома, и твоё спокойствие нача-ло овладевать мною. Присел:
– Дай-ка сниму сапожки. Держись за меня. – По-гладил по очереди ступни. – Надо же, крохотные какие!
И, сграбастав в охапку, унёс в комнату, на диван.
Целовал молча. Целовал на удивление жадно, но бережно и неторопливо. Целовал, незаметно снимая каждую мою одёжку и поспешно сбрасывая свою. Це-ловал, ласкал исключительно сам, не оставляя ни воз-можности, ни сил ответить тем же. Ни до тебя, ни после меня так никто не целовал.
В окно, заставляя прищуриваться, жарко светило солнце.
– Капитан! – я еле шевельнула одеревеневшим языком. – Шторы... Закрой, пожалуйста...
Встал с явной неохотой, задёрнул занавески и сно-ва присел рядом, обнял, осторожно пытаясь расстегнуть  бюстгальтер, чертыхнулся чуть слышно.
– Тебе помочь? – Обычно, если я иронизирую в по-добные моменты, значит ещё жива и способна мыслить.
– Спасибо, я уж как-нибудь сам, – рот мне закрыли поцелуем, и в наступившем полумраке уже ни о чём не хотелось ни говорить, ни думать.
Пока твои губы скользили по моему лицу, плечам, шее, мягко прихватывали мочки ушей вместе с серьга-ми, пока твои руки вежливо и нетерпеливо расправля-лись с пуговицами, молниями, ремнями и крючками моих одёжек, мне было странно, странно до нервного озноба: зачем ты здесь, в моей комнате, чужой, незна-комый?.. Потом, сжавшийся от озноба комочек растаял, растаял уже в другом, жёстком, требовательном объя-тии, растворился в тебе. В твоей тяжёлой и ласковой силе, в твоём запахе, в твоём шёпоте:
– Иди ко мне, маленькая, иди... Успокойся, всё бу-дет хорошо. Так не больно, нет? Ну, конечно, ты ведь не девочка... Тише, родная, тише. Вот и славно, моло-дец, умница! Забеременеть не боишься, нет? – Ты ни разу не выпустил меня из рук, я себя теряла, я была лишь твоей частицей в быстром, чётком, как стук серд-ца, твоего сердца, ритме.
Когда ты устало примолк и уткнулся лицом в моё плечо, я ошеломлённо почувствовала себя царицей мира.
Сознание прояснялось медленно: плакать хотелось, и смеяться, и обида какая-то мучила. Я только потом поняла её, эту обиду: почему, почему ты так несправед-ливо быстро стал из чужого, далёкого до боли близким, родным? Я высвободила руку, осторожно погладила тебя по затылку, по покрывшимся испариной плечам:
– Я не боюсь забеременеть. Хочешь, я рожу тебе сына?
– Нет! – Побледневший, вымотанный, ты тихонько отстранился, лёг удобнее. – Вот этого не надо, слы-шишь?
– Но почему? И кто об этом будет знать? Только ты и я.
– Я так не смогу, понимаешь?.. Я тогда совсем не смогу от тебя уйти... – Поднялся резко с дивана, пряча растерянные, тревожные глаза, заговорил громче, стараясь скрыть что-то, чему я не находила объяснения. – Душ у тебя, конечно, есть, да? Вместе пойдём, или я один быстренько?
– Спасибо, иди. Я потом. – Мне не хотелось нару-шать истому, негу, разлившуюся по всему телу. – По-лотенце там, на вешалке, возьми. Розовое, это моё.
Из ванной ты вернулся минут через пять, совсем свежий, с большим банным полотенцем в руках. Я, кажется, успела даже кратко, расслабленно вздремнуть. Склонился надо мной:
– Ты не замёрзла тут? – Сел на краешек дивана, с каким-то удовлетворённым удовольствием провёл ру-кой вдоль всего моего тела. Рука была горячая, приятно согревала незаметно похолодевшую кожу. – Дай я тебя укрою. – Длины полотенца хватило на весь мой рост, из-под него осталась торчать лишь голова с курносым носом. Ты усмехнулся, взъерошил мне волосы, погла-дил по щеке. Я нашла губами длинные, тонкие, совсем не офицерские пальцы, поцеловала и вздохнула:
– Ну, вот, так я и знала...
– Что, маленькая?
– Чем закончится вся эта канитель... Знала с самого начала.
– Ты серьёзно? – В твоём голосе перемешались улыбка, насмешка, восхищение.
– Вполне.
Мы немного помолчали. Сквозь полуопущенные ресницы я наблюдала, как ты мягко и бесшумно двигаешься по комнате, одеваясь, собирая и с армейской педантичностью развешивая на спинке стула мои разбросанные тобой же вещи. Робко заныла душа. Тупая боль усиливалась с каждым твоим движением, потому что каждое движение предвещало скорую разлуку и приближало её. Ты снова присел на диван, застёгивая непослушную резинку форменного галстука, положил свободную ладонь мне на грудь, поглаживая малопри-метными движениями пальцев:
– Слушай, а что с тобой было? – задал вопрос и за-метно смутился. – Болела, да?
– Ты о чём? – я сначала не поняла. – А-а, это... – Я безразлично отмахнулась. – Нет. Это, Вадь, называется ДЦП, детский церебральный паралич. Придурки врачи вместо того, чтобы сделать маме кесарево, постарались извлечь младенца «естественным путём»...
– И что, ничего нельзя изменить? – Сперва я не об-ратила внимания, как сорвался и затвердел на металли-ческой ноте твой голос. – Совсем ничего?! Совсем?.. А если попробовать...
– Всё, что можно, уже перепробовали. – Я говорила с привычной небрежностью, а у тебя каменели скулы. – Это ведь нарушения в двигательном центре мозга. А во всём остальном – я здоровый человек. – Тема мне нача-ла надоедать.
– В остальном – всё класс! – Потрясённый твой го-лос сел до хриплого шёпота. – Ты классная девочка! Фигура чудная... А грудь... О, чёрт, какая грудь!.. – Полотенце отлетело в сторону, и мне захотелось вытя-нуться в тугую звенящую струну под долгим тяжёлым взглядом.
– Только не надо меня, пожалуйста, жалеть! – Вы-зов всегда был для меня самозащитой.
– Это я-то тебя жалею? Я, да? 
Ты коротко хохотнул, попробовал улыбнуться, но смех сломался, и ты поспешил спрятать лицо, спрятать глаза: наклонился, обнял крепко-крепко, приник губами к груди. Целовал долго. Целовал всю.
Мне показалось... Мне показалось, что ты плакал. А я тогда узнала, что сознание теряют не обязательно от боли, от страха, от радости. Иногда сознание можно потерять от нежности.
Ты опомнился первым и с этой минуты почти не умолкал.
– Хорошо, маленькая, да? Ладно, вставай, я помогу одеться. А то мама придёт с работы, а тут такой тарарам, – говорил быстро, проглатывая окончания слов и фраз. – Не скоро ещё придёт? Ну, всё равно. Ты что надевать будешь? Колготки давать? Нет? Больше никуда сегодня не пойдёшь? Правильно. Тогда халат накинь. Он у тебя где? – Уже из другой комнаты: – Этот, чёрный, да? – Вернулся, присел передо мной на корточки. – Дай, я сам застегну. Ой, а здесь пуговица неправильно пришита!
– Она запасная, это ты неправильно застёгиваешь.
От твоих прикосновений по телу разливалось бла-женство, а от торопливой речи становилось всё боль-нее. Но боль была какая-то смутная, светлая.
Я не заметила, когда ты встал на колени, вдруг примолкнув и бросив возиться со злополучной пугови-цей. Я лишь случайно встретилась с тобой взглядом. И поняла, почему нас так безжалостно и неудержимо влекло друг к другу. Твои большие, зелёные, нахальные глаза в тот момент были такими, как в церкви: жалкими в сознании своей беспомощности и невозможности что-либо изменить. Беззащитными. Очень одинокими. Мы были людьми одной крови, одной породы: без кожи, сплошные нервы. Такими нас сделали обстоятельства: меня –  жизнь, тебя – никому не нужная война. Я внезапно почувствовала себя совсем старой, умудрённой многовековым женским и материнским чутьём, способной всё и всех понять. Ласково, как мальчишку, погладила тебя по голове, и ты снова крепко, до хруста в костях обхватил мои ноги, уткнулся лицом в них, в низ живота. А я гладила крепкую, сильную шею, осторожно перебирала короткие, жёсткие, слегка волнистые пряди на затылке. До сих пор ладони хранят ощущение твоих волос.
– У тебя замечательные руки, – когда ты поднял голову, у тебя уже был нормальный голос и почти спо-койные глаза. – Слушай, а фотографии те самые мне можно глянуть, да? А то чуть не забыл. Хорош бы я был дома!
– Конечно, возьми. У меня на столе, – я очнулась от одного твоего слова «дома»... Я должна была тебя, даже такого, родного, близкого, отпустить, и эта минута неотвратимо приближалась.
Но тебе, казалось, тоже совсем не хотелось ухо-дить. Взглянул на часы: «М-да. Комбат мне шею всё-таки свернёт!», принёс фотографии, посмотрел небреж-но, снова присел на диван, пересадил меня на колено, обнял, потихоньку укачивая:
– Давай ещё поговорим.
– О чём? Да, кстати, как вы с ребятами пятнадцатое отпраздновали, нормально?
– Ничего. Прилично. Выпили, посидели. Недолго, я в девять уже дома был. Правда, под этим делом, – щёлкнул пальцами по горлу известнейшим жестом и смутился. Ты достаточно часто смущался, словно боясь казаться хуже, чем был на самом деле.
– Увлекаешься, капитан? После Афгана? Или во-обще?
– Может, не будем сейчас об Афгане, а? И что ещё делать остаётся? – Ты помолчал. – А что, маленькая, сильно заметно, что увлекаюсь?
– Есть немного, – меня затапливала жалость. Такая, как возле церкви. – Не надо... Или постарайся хотя бы поменьше. Тебе нельзя пить.
– Почему?
«У тебя душа от этого сгорит», – мысленно ответи-ла я, а вслух постаралась подобрать более вескую при-чину:
– Ну, Вадь, сам посуди: ты же кадровый офицер... Ты из армии не пытался уйти? Сейчас многие уходят.
– Нет. Зачем? Я ведь только и умею, что воевать. Понимаешь, армия – это постоянство, стабильность определенная в жизни... – Ты оживился, заговорил ув-лечённее.
– К чёрту армию! – я неожиданно взорвалась – эта тема отдаляла, забирала у меня тебя. – Ты несёшь чушь, капитан.
Теперь уже я не могла смотреть тебе в глаза. Пото-му что, если бы наши взгляды встретились, я тотчас бы сказала: «Не уходи!» И повторила бы это сто, тысячу раз... «Ты ищешь своё отраженье в моих напряжённых глазах. Но только любовь – не спасенье, а лишь отпу-щенье в грехах. Но только любовь – не удача, назна-ченный свыше просвет, а просто цепочка чудачеств, и в них не укрыться от бед. И только подкожным страдань-ем любовь повторяется в нас. Короткое рук замыканье. Прощанья назначенный час». Именно тогда, впервые, несмело, понятие «жалость» по отношению к тебе со-прикоснулось с понятием «любовь»...
– Верно.
Ты помог мне сесть удобнее, прижал к себе крепче, шепнул: «Обними!», и я с облегчением спрятала лицо, зарывшись им в пахнущие одеколоном, табаком и ещё чем-то неуловимым жёсткие волосы.
– Слушай, маленькая, ты меня так интересно назы-ваешь...
– А-а. Это, знаешь, откуда? – Я тихонько пропела, промурлыкала с иронией в самое твоё ухо: – «Капитан, капитан, улыбнитесь! Ведь улыбка – это флаг корабля. Капитан, капитан, подтянитесь! Только смелым поко-ряются моря!» Немедленно улыбнись, капитан, а то море сейчас разревётся !
Ты хмыкнул, но промолчал, не ослабляя объятий. Было тихо-тихо...
– Вадь, ты – смелый?
– Не знаю. Нет, наверное.
– А за что же тебе Красную Звезду дали?
– За дурь. И не только мне.
– Чего ты больше всего боишься?
– Ну, скорости... Горных дорог...
– И поэтому носишься по городу как чумной? Да? А я люблю скорость. Мы с отцом по трассе меньше ста тридцати не ездим. – Я слегка отстранилась. Я подумала тогда, что прятать глаза – вот самая настоящая трусость, и надо насмотреться на тебя, запомнить тебя наперёд, надолго. – Ты смелый, Ваденька, иначе бы ты не признался, что чего-то боишься. – Я провела кончиками пальцев по твоему лицу: – И красивый.
– Это я-то – красивый? – ты улыбнулся, но улыбка не была той, твоей ослепительной. Скорее грустной. – Да ты что, маленькая? Посмотри внимательно: рыжий, на носу веснушка...
Позднее я пыталась понять, был ли ты в самом деле красив? По строгому счёту –  нет. Светлые, действи-тельно рыжеватые волосы, обветренное простенькое русское лицо – скуластое, с упрямым подбородком, фигура, сохранявшая привлекательность благодаря не юношеской, уже заматеревшей молодости, но уже тогда явно требовавшая, как говорят подростки, «подкачки». По-настоящему хороши были только глаза и улыбка. И ещё то, что я тогда не смогла сформулировать, что поняла лишь недавно, – внутренний, скрытый огонь. Именно он влёк к тебе женщин. Потому что не обжигал, отталкивая и пугая, а грел, ровно и щедро.
– Где веснушки? Ой, правда. Дай-ка посчитаю: раз, два, три, четыре... – Досчитать ты мне не дал, прервал поцелуем. – Эх, ты, «рыжий, рыжий, конопатый»...
– «Убил дедушку лопатой!» – продолжил ты, и мы весело рассмеялись. – Не бил я его, честное слово!
Я старательно тянула время. Вернее, мы оба стара-тельно тянули время. Не хотелось прощаться на нерв-ной, на серьёзной ноте. Хотелось расстаться просто и легко, как встретились, оставить друг другу радость. Однако опрометчиво, с бездумьем молодости погнав-шись тогда за радостью, мы, сами того не желая, уст-роили друг другу Голгофу. Ты первый прервал мучи-тельный и бесконечный подъём на неё:
– Как ты считаешь, от твоего дома до нашей части за пять минут доехать можно?
– Можно. Если очень захотеть – так и за три дое-дешь. Тебе пора, капитан?
– Да. Комбат совсем озверел уже, наверное. Ты не провожай, ладно? Ложись-ка, отдохни, – посадил по-корную и растерянную от ожидаемой и неожиданной, как гром, необходимости расстаться девчонку на диван и тихо вышел.
Безвольно и послушно уронив руки вдоль тела, я смирно просидела на диване ровно минуту. Босиком выскочила в прихожую. Ты уже был одет и крутил в руках фотографии, не зная, как их лучше взять, чтобы не помять.
– Вадим! Ты забыл... – мучительно соображая, что же ты всё-таки забыл, я начала завязывать пояс от халата. – Ах, да... пояс. Ну, я сама...
– Нет, я, – ты, облегчённо отшвырнув снимки на полку, завязал пояс каким-то немыслимым бантиком и привлёк меня к себе. Постоял несколько секунд, погла-живая меня по спине, потом вдруг наклонился резко и поцеловал. Так, что закружилась голова, перехватило дыхание...
Я не выдержала. Вытянулась на цыпочки, обвила руками твою шею, прижалась вся в отчаянном порыве, почти повисла. Наверное, так прощаются навсегда. Не сказала, выдохнула, проклиная себя за слабость, за глупость, за причиняемую боль:
– Не уходи!
– Не могу.
Глаза с расширившимися зрачками, очень стра-дающие глаза, подрагивающие уголки губ – всё это я вспомнила уже потом. Я чувствовала только руки, го-рячие и такие надёжные...
– Тогда сейчас же скажи, что ещё вернёшься! Слышишь, немедленно скажи!
– Не знаю. Может быть. Я не хочу обещать, ма-ленькая. Ну же, не плачь! Ты ведь не любишь, чтобы тебя жалели!.. 
Я отпрянула сразу.
– Иди. И фотографии не забудь. Но помни. Дорого же они тебе достались...
Взглянул с недоумением, удивлением, обидой. Как попало, подобрал снимки и взялся за ручку двери.
– Постой!
Ты обернулся стремительно, будто ждал этого ок-лика.
– Постой, капитан. Я тоже кое-что забыла. Я забыла поцеловать тебя.
Шагнул навстречу, прижал к стене, и мы ещё на миг забыли о безвозвратно испорченных, измятых ше-деврах Валечки.
– Я вернусь. Обязательно. Но попозже. Я позвоню, да?
– Не ври, капитан. Даже если ты и не вернёшься, мы всё равно ещё встретимся. Через год. Пятнадцатого февраля, – я усмехнулась и пожала плечами. – У меня работа такая...
Дверь закрылась почти неслышно, с лёгким щелчком замка: она у нас очень толстая и мягкая, эта входная дверь. Осталась безнадёжная неизвестность и светлая, тихая печаль. Как осень, как дождь, как жёлтые хрусткие листья... «Последние листья кружатся, послед-няя осень – на слом. И хочется к другу прижаться, чтоб с листьями не унесло. Смешная забота о теле – последние листья сожгли. А друг... Он и сам – еле-еле на зыбком болоте земли.» Потом, много позже, я назвала этот наш с тобой день «днём печали». Печаль ведь не спутник несчастья, горя, печаль – это воспоминание о радости, которой не суждено повториться.
Я даже не подумала, что можно подойти к кухон-ному окну и ещё раз увидеть тебя. Очарованная, я за-мерла, прислонившись к стене.
Затрещали хором все три телефона.
– Привет. Ну, как оно там ничего? Как дела?
– Дела, подруга, у прокурора, а у меня... – Осталь-ное прозвучало совсем жалобно: – Оль! Он ушёл... По-чему он так быстро ушёл?..
– Кто? – догадалась сразу. – Вадим?
– Да...
– Ну-ну. А трахнул? – Тон у неё иногда бывал пре-похабнейший.
– Фи, Ольга, зачем так вульгарно?
– Зато точно. Так трахнул или нет?
– Да, да, да! Что ещё?
– С чем вас и поздравляю. Больше ничего. Я вече-ром зайду.
Моя феноменально ленивая, «неподъёмная на подъём» подруга действительно явилась вечером в гости. Удобно уселась в любимое кресло и принялась внимательно меня разглядывать.
– Ну, и что ты смотришь? – Я ещё нежилась в вос-поминаниях, грезила наяву, машинально время от вре-мени тёрлась щекой о плечо халата, стойко хранившего твой запах.
– Красивая ты. Светишься вся. – Ольга, единствен-ный до появления Вали человек, который все долгие послешкольные годы с настойчивостью дятла вдалбли-вал мне: «Маринка, ты дура, дура, дура. Не смей шара-хаться от мужиков – ты им нравишься!», – теперь от-кровенно мной любовалась.
– Ты так говоришь, будто он у меня первый! – нехотя возмутилась я и стихла в волне умиротворения. – Ольга, Оль, он же из меня принцессу сделал! Он с Золушкой обращался как с принцессой, понимаешь?!
– Понимаю. Поэтому и светишься, что по-настоящему он у тебя действительно первый, – и опус-тила повлажневшие глаза. – Ах, чёрт, молодец мужик!..
А меня внезапно обожгла тревога. И надежда:
– Как ты думаешь, подруга, он ещё вернётся?
Ольга ответила твоими словами:
– Не знаю. Всё может быть.
Я ухватилась за это «может быть» как за спаса-тельный круг. Хотя запретила себе ждать тебя.
В странном оцепенении прошла неделя. В конце её я поймала себя на том, что тихонько мурлычу себе под нос строчки моего неизменного подсказчика-советчика, моего классика: «Что-то воздуху мне мало: ветер пью, туман глотаю! Чую с гибельным восторгом – пропа-даю!» И рассмеялась – обречённо и облегчённо. Пото-му, что это была уже любовь. Не платоническая, эфе-мерная. А шальная, чувственная, живая. У «девочки наоборот», как меня иногда называли родители за стремление всё делать наперекор всем, и любовь как-то «наоборот» случилась: сперва – постель, потом – страсть. Я вдоволь повеселилась сама над собой и ре-шила, что всё это – бред, и ты об этом ни при каких обстоятельствах не должен узнать. Ведь для того, что-бы ты узнал, тебя нужно было найти. А искать тебя у меня не было ни малейшего повода. По всем житей-ским меркам наша встреча была разовой и совершенно никого и ни к чему не обязывающей.
Но высшие силы тоже, видимо, решили посмеяться надо мной. И оказались сильнее: в ближайшие же дни предоставили сразу несколько внешне абсолютно без-отлагательных поводов тебя найти, разыскать, из-под земли выкопать.
Во-первых, узнав, что я благополучно передала фо-тографии по назначению, огорчённо всплеснула руками Валентина:
– Марина, да ведь подарочные снимки я делала те-бе! Тебе на память! А ему делала обычный формат. И много – полпачки бумаги извела. Куда прикажешь их теперь девать?
– Откуда я знаю? Передай ему сама как-нибудь, – растерялась я от такого неожиданного напора. – Через клуб, например...
– Нет уж! Вот тебе снимки. Сама напутала, сама и разбирайся, – только по глазам можно было заметить, что она улыбается. – Мне этим заниматься некогда.
Сей коротенький «обмен информацией» произошёл перед очередной редакционной «летучкой». А на ней при обсуждении праздничного мартовского номера на меня вдруг необычайно заинтересованно посмотрела Щербакова.
– Марина, что-то ты в последнее время совсем пас-сивна стала. Может, материал какой в номер сделаешь? Пооригинальнее...
– Господи, Нина Борисовна, что оригинальное можно найти в нашем городе? Разве что интервью, инкогнито с каким-нибудь заправским донжуаном? На тему: секс, женщины, любовь, семья, – я почувствовала, что у меня отказывают тормоза. – Ладно, есть у меня один такой разговорчивый на примете.
– Это не тот мальчик, что приезжал тогда за тобой? – уже у нас наверху, в секретариате, уточнила Нина.
– А что? Плохая кандидатура?
– Почему же? Очень подходяще: «афганец», краса-вец и, кажется, умница. Давай, действуй.
Обстоятельства подтасовывались так, что не вос-пользоваться ими было невозможно. И я махнула на всё рукой. Я очень хотела увидеть тебя чуть раньше, чем через год. Где тебя искать? Как тебя искать? Ни адреса, ни телефона у меня не было. Спрашивать у общих зна-комых не хотела, опасаясь скомпрометировать. Не себя, конечно. Сейчас с недоумением обнаруживаю, что вопроса «Надо ли тебя искать?» я как-то не задавала. Всё происходившее представлялось само собой разу-мевшимся. Словно под гипнозом вседозволенности: «Я разрешаю миру жить, как ему хочется, и я разрешаю себе жить, как я сам того хочу»...
Я позвонила в «афганский» клуб на следующий же после «летучки» день:
– Здравствуйте. Вас беспокоят из редакция газеты. Вы не поможете мне обнаружить координаты Вадима Мячикова?
– Это кто?
– Да парнишка у вас там есть, капитанчик. У него ещё машина такая голубая, «девятка».
– А-а. Это не тот, что вас пятнадцатого февраля весь день катал?
Я мысленно ругнулась. Говорят, что у людей ко-роткая память, но иногда она бывает слишком даже длинной.
– Вы знаете, у меня здесь никаких данных на него нет, но я у ребят спрошу, – дежурный решил быть веж-ливым. – О, вот подсказывают, что его Гадырка хорошо знает. Вы у Юры поинтересуйтесь.
– Спасибо.
Как ни странно, обратиться к Юре у меня тоже бы-ла тогда весьма веская причина: необходимо было вы-читать наш с ним материал «Скажите смерти "Нет!"». Я в душе обрадовалась: с Юрой мне всегда было легко и ему, при необходимости, можно было бы сказать и правду.
– Нет проблем, Марин! – такой была реакция на моё робкое, высказанное после шквала комплиментов в адрес будущей статьи: «Юрий Андреич, ты не мог бы...». – Мы же с ним соседи. Слушай, давай я тебе его телефон дам?
– Домашний?
– Ну, конечно.
– А удобно, Юр?
– А почему – нет? – посмотрел внимательно. – Впрочем, я, пожалуй, сам к нему зайду. Он как раз в наряд сегодня заступает. Или в часть звякну. Он тебе срочно нужен?
– Да, Юрочка, очень!
– Тогда сиди вечером дома. Он позвонит.
Ровно в десять вечера ты позвонил.
– Здравствуй, маленькая! Мне сказали, что ты ищешь меня. Что-нибудь случилось? – голос был чуть взволнованный, но приветливый и совершенно неудив-ляющийся.
– Нет-нет, всё в порядке!
– Так ты что, чудик, просто так, да? – быстрый го-лос дрогнул улыбкой.
Я лихорадочно сделала попытку сохранить хоро-шую мину при плохой игре:
– Не совсем. Понимаешь, тут бабы в редакции с ума сошли: повесили мне на шею интервью с каким-нибудь ловеласом. А я, кроме тебя, не знаю таких. Мо-жет, выручишь? Без указания фамилии, конечно, ин-когнито, – я трещала со скоростью пулемёта. Как все-гда, когда приходилось врать.
– Пожалуйста, то же самое, только помедленнее! – взмолился ты. – Я ж с работы, тут телефон плохой.
Я повторила членораздельно, вздрагивая при мысли, что сейчас ты откажешься, положишь трубку и – всё...
Ты не отказался.
– А интервью... это у тебя дома, да? – лёгкий этот нажим, уточнение окончательно вернули мне дар речи.
– Да, капитан
– Когда?
– Когда тебе удобнее.
– Завтра я прихожу с ночного дежурства, буду от-сыпаться. Давай в четверг. В обед, да?
– Хорошо, Ваденька, в четверг, в обед. Только по-звони предварительно, ладно?
Интервью по срокам горело синим пламенем. Про фотографии я тебе сказать забыла.
Я не пойму теперь, с какого момента удача и везе-ние отвернулись от меня: с этого или позже? В четверг я умоляла провидение, чтобы уехал из дому отец. В два коротко звякнул телефон:
– Это я, маленькая, Так я заеду?
– Сейчас?! Ты с ума сошёл!
– Конечно, сейчас. И почему это я сошёл с ума? – по-моему, ты даже слегка обиделся.
– У меня папа дома, Вадь, – более несвободной, зависимой я себя никогда ещё не чувствовала. «Если твоё собственное счастье зависит от того, как поступает кто-то там ещё, – тебе действительно не сладко»...
– «Папа» – это надолго, да?
– Не знаю...
– Жаль.
– Может, в другой раз, Вадим. Ты позвони. Ну, скажем, в понедельник.
– Я в наряде буду. Но ты не расстраивайся, ладно? Я позвоню...
«Если твоё счастье зависит от того, как поступает кто-то ещё, – тебе действительно несладко»...
До сих пор мне самой жаль до слёз того несостоявшегося, такого авантюрного, такого чуть ли не детективного свидания. Потому что я считала каждую минуту без тебя и по крупицам собирала, с трепетом складывала в памяти каждый миг с тобой, каждое твоё слово. Потому что в понедельник ты не позвонил (как я потом узнала, на две недели «залетел» в командировку в Севастополь), а в то, что ты когда-нибудь вернёшься ко мне сам, я не верила. Не верила с самого нашего «дня печали».
От досады, растерянности ли, но я снова забыла сказать тебе про пачку снимков. И теперь, когда дни шли, а тебя всё не было, не было, не было, этот пухлый конверт невыносимо жёг мне руки. Решив однажды сгоряча передать его через Юру, я даже письмо сопро-водительное написала, чтобы выговориться и навсегда вычеркнуть тебя из своей жизни. Я и мысли не допус-кала, что смогу снова сама искать тебя, потому что придерживалась и придерживаюсь сейчас убеждения, что авантюры удаются только раз.
Благодаря плюшкинской привычке долго не выбра-сывать ставшие ненужными бумаги, я теперь могу точ-но воспроизвести то, что переполняло меня тогда. А может быть, не в привычке дело? Может быть, я бес-сознательно бережно хранила этот листочек, перекла-дывала его с места на место, пока не всунула наконец в папку с детскими стихами?.. Возможно, предчувствова-ла, что когда-нибудь настанет время и появятся силы вот так вот потеребить душу, как я делаю это сейчас...
Или себя утешить.
«Капитан!
Эти снимки просила передать тебе Валечка – она утверждает, что большие фотографии «не такие, как нужно».
Что ж, не будь такой оказии, никогда не решилась бы я напомнить тебе о собственном существовании. Гордость, чувство собственного достоинства, ну и так далее... Потому что случилось нечто неожиданное (не знаю, беда ли, счастье?) – я обнаружила, что люблю тебя. Вот чушь, правда? Представить не могла, что так бывает – сначала влечение мимолётное, близость, а потом уже вся эта романтическая атрибутика – и неж-ность, и благодарность, и страх за тебя, и радость, что ты, оказывается, существуешь на этом дурацком свете. Мне было очень зябко, плохо, тоскливо, а ты сумел отогреть. Золушку сделал принцессой, а сам того не заметил, верно?
Думай, что хочешь. Требовать от тебя я ничего не вправе. Только запомни на всякий случай: если тебе когда-нибудь станет пакостно на душе, если одолеют проблемы и захочется от них куда-нибудь смыться – есть дом, в котором сумасшедшая, сумасбродная дев-чонка будет ждать тебя всегда. И всегда постарается помочь, снять часть проблем на свои плечики, понять. Она умеет это делать, можешь быть спокоен. Жизнь научила. Итак – всегда, мой хороший. Пусть хоть этот мир ненормальный вверх тормашками перевернётся! Я не шучу. Такими  вещами не шутят. Вот так, капитан. Очертя голову с моста – в воду...»
Письмо осталось у меня. Этим многое сказано. Мне казалось, что всё у нас с тобой – в прошлом. Мне действительно так тогда казалось.
«Я разлуку с тобой как осень коплю. Телефонная трубка не лжёт и не плачет. Я на годы разлуки случайно куплю, может, времени час или даже минуту прошедшего счастья». Теперь-то я знаю, что прошлого не существует, пока жива надежда, и что нельзя, вынужденно расставаясь с тем, кого любишь, оставлять себе шанс на призрачную возможность ещё раз войти в ту же самую воду. Потому что всегда найдётся капля, способная переполнить чашу терпения, довод, способный перетянуть чашу весов разума в сторону безрассудства. Я, к сожалению, забыла, что по гороскопу Весы: колеблющийся, противоречивый и потому опасный для других и, в первую очередь, для себя знак. Все мы, попадая в крутые житейские переделки, осознанно или неосознанно становимся деспотами по отношению к тем, кто находится рядом с нами. Тогда больше всего времени со мной проводила Валя: мы готовили совместный большой материал, и долгие походы по школам города превратились в один непрерывный, нервный, беспощадный в своей откровенности и логической разъятости монолог. Мой о тебе. Валентина, ставшая невольным свидетелем, но добровольным соучастником пытки, которую я опрометчиво ласково называла любовью, терзалась не меньше меня:
– Я не понимаю, почему вас так жестоко разводят! – возмутилась она, прочитав то самое письмо. – Он тянется к тебе, ты – к нему, как ко второй половине души. Вы обязательно должны ещё встретиться!
– Что же тут непонятного? – одолевало меня стремление к самоуничижению. – Правильно нас разводят: я попёрла против законов неба, моё поведение наносит вред, заставляет страдать других, ни в чём не повинных людей. Моё поведение, понимаешь? А не его!!! Как в народе говорят: «Сука не захочет, кобель не вскочит». Грубо, но верно. – И  тут же жадно цеплялась к словам: – А почему ты думаешь, что его ко мне тянет?
– Потому что я видела, как он на тебя в церкви смотрел!
– Но что же делать, Валечка? Что? И как мне изба-виться от этих чёртовых снимков? Ну, придумай что-нибудь!
Валя запросила сутки на размышление. А на следующее утро сказала:
– Ничего я, Марина, не могу придумать. Знаю только, что вы должны ещё увидеться. – И добавила тихо: – Не мучайся, позвони ему.
– Сама?!
– Да, сама. Или у тебя есть другой выход?
– В часть?
– Нет, домой. Что ты теряешь? Снимет трубку он – хорошо, кто-то другой – положишь её, в конце концов...
– Валентина, тебе не кажется, что «кто-то другой» – это жена? – ядовитейший мой сарказм предназначал-ся мне самой. – Тоже, между  прочим, живой человек, которому такой звонок удовольствия не доставит. И вообще, это же переходит всяческие рамки!
– А что такое рамки? 3аконы, придуманные людь-ми для людей и ими же самими постоянно нарушае-мые...
Я перестала протестовать. Все заученные с детства наизусть «что такое "хорошо" и что такое "плохо"» перевернулись с ног на голову. Если какое-то действие легко объяснить, значит его легко и совершить. Если обстоятельства сопротивляются твоим желаниям и твоей воле, почему бы не посопротивляться воле об-стоятельств. Смелая девочка была, что ни говори! Та-кая смелая, хоть плачь.
Однако пальчики, набиравшие номер твоего теле-фона, капитан, дрожали. Меньше всего от страха. Больше от обиды, что приходится поступать именно так.
– Здравствуйте. Здесь живёт Вадим Мячиков? – промолчать показалось унизительным и для женщины, поднявшей трубку, и для себя.
– Да. А кто его спрашивает? – голос был насторо-женный, тревожный.
У меня мелькнула мысль, что этой молодой и при-ятной, судя по голосу, женщине не впервой отвечать на подобные звонки.
Врать не хотелось. Мне уже вообще ничего не хо-телось от досады на всю мужскую половину человече-ства. Но и остановиться было невозможно...
– Вас беспокоят из редакции газеты. Меня зовут Марина. Вы знаете, у нас тут остались ещё фотографии. Если Вадиму нужны они, передайте, пожалуйста, пусть заберёт.
– Хорошо, хорошо! – голос потеплел, а мне... мне стало невыносимо совсем. – Я обязательно передам. Только вы, по возможности, перезвоните ему сами и договоритесь.
– Когда?
– Ну, сегодня он поздно будет, часов в одинна-дцать. Завтра в восемь утра сможете?
– Да, конечно, а не рано это?
– Нет-нет! У нас старшая дочка в этом году в шко-лу пошла, так что мы рано встаём.
– Спасибо. Извините, Бога ради, за беспокойство.
Я поскорее нажала рычаг, и полчаса просидела, бессильно уронив на колени руки и тупо уставившись в пространство. Я не знала, что чужая доверчивость мо-жет ранить так глубоко и больно.
Потом была ночь. Глухая, пустая и долгая-долгая... Как жизнь, которая всё за нас с тобой решила давным-давно... Утром, в девятом часу, я набирала знакомый номер с омертвевшей душой, уже не трепетными паль-цами. Отвращение к самой себе убивало все чувства напрочь. Зачем же я всё это делала?! Не знаю. Ни тогда не знала, ни сейчас.
– Это вы, Марина, да? Я сразу вас узнала, у вас го-лосок очень нежный...
Почему она так по-человечески мне радовалась?! Почему она не была грубой, злой, подозрительной, неприветливой?.. Мне было бы проще тогда, понятнее...
– ...Только Вадима опять нет. Я ему всё передала, он очень ждал вашего звонка! А теперь ушёл прогре-вать машину. На улице ведь холодно сегодня, мороз. Он просил, чтобы вы перезвонили в обед, в половине первого. Вы слышите?
– Да-да, благодарю Вас...
Я вспоминаю сейчас всё это, и у меня болит сердце. Так, как в тот морозный и ветреный мартовский день. Боль, оказывается, имеет способность трансформиро-ваться из душевной в физическую. До сих пор не пони-маю, как прожила те проклятые четыре часа, с помо-щью каких глубинных резервов бабьей выносливости улыбалась, шутила и смеялась с людьми, у которых пришлось брать интервью. Каждая клеточка моего бун-тующего существа была занята тобой, каждая извилина мозга тщетно пыталась преодолеть краткий барьер времени, чтобы узнать, что же будет потом, после по-ловины первого, после звонка? «Всегда рассчитывай на худшее, чтобы лучшее стало подарком», – любит по-вторять мой отец. Отчаявшись спрогнозировать твою реакцию, я рассчитывала тогда не на худшее. Я рассчитывала на катастрофу...
Предвкушение катастрофы и камикадзевская го-товность к ней так и застыли навсегда на сделанных Валечкой в тот безумный день фотографиях дикой хищницы-подранка с очень грешными и очень загнан-ными глазами...
Мы влетели с Валентиной в мою квартиру в чет-верть первого. И я вдруг тихо опустилась на диван:
– Не могу...
– Что, Марина? Что «не могу»?
– Ничего не могу... Я не хочу...
– Не будешь звонить? Ну и правильно... Отдыхай. А я побежала.
– Буду! – меня внезапно охватило странное нечто, что не могу расшифровать до сих пор. Наверное, это был впервые испытанный ужас. – Только ты не уходи! Пожалуйста, Валечка, миленькая, не уходи! Мне страшно...
Валентина помогла мне подойти к телефону и присела на диван:
– Звони. И ничего не бойся, я не уйду. Звони, Ма-рина, я чувствую, я знаю, что он ждёт тебя.
«Боже, дай мне силы перенести то, что я не в силах изменить! Боже, дай мне силы изменить то, что я не в силах перенести! Боже, дай мне мудрости не спутать первое со вторым». Меня трясла мелкая дрожь, зубы отчётливо выстукивали дробь.
На этот раз трубку снял ты.
– Да? Лена, уйми ребёнка, мне ни черта не слышно!
– Здравствуй. Это я. – Я не узнала своего голоса. Хриплый, глухой, неживой.
– Фотографии? Ну, само собой, нужны! 
Артист из тебя был хреновый.
– Капитан! Тебе врать или правду говорить? – Ты замялся, и я тут же сообразила: – Жена рядом? Ладно, не отвечай. Давай, как получится, я пойму. Ваденька. Я. Очень. Хочу. Тебя. Видеть. – Я через силу роняла сло-ва, думая, что они падают в безнадёжную пропасть. А их подхватили добрые сильные ладони. Быстро подхва-тили.
– Я сейчас приеду.
– Что?!
– Я сейчас приеду. Можно, да? Вот только борщ доем и молоко выпью. Минут через двадцать. Ты не спешишь никуда? Будешь дома, да?.. – Однажды ты уже так говорил: торопливо, непрерывно, проглатывая окончания, будто боясь, что кто-то прервёт, остановит...
– Так мне дверь на предохранитель поставить? И можно голубую «Ладу» в окно выглядывать? – я не верила, старательно не верила, глядя, как расширяются от радости Валентинины глаза.
– Да. Я еду.
Потом мне иногда казалось, что такие эксперименты над душой, такие резкие переходы из горя – в счастье и обратно могут человека убить. Но, видимо, зачем-то мне нужно было испытать это. Жаль только, что, запечатлев усталую хищницу-подранка, Валя не догадалась сфотографировать самого растерянного в предчувствии радости, самого растроганного в тот момент на земле человека. Спустя время, именно на тот миг я могла бы сказать фаустовское «Остановись, мгновенье, ты –  прекрасно!» и за него и ему подобные секунды продать душу Мефистофелю.
Не обращая внимания на рассудительное Валино «Что надо сделать? Чем тебе помочь?», отмахнувшись «Я сама, сама!» и в ослеплении нетерпения едва попрощавшись с ней, я вихрем пронеслась по квартире, одновременно срывая лишнюю тёплую одежду и уничтожая попадавшиеся на глаза признаки беспорядка, и... застыла у кухонного окна. Бурный всплеск энергии сменился глубокой апатией. Апатией ожидания. Я стояла у окна и своих мыслей не осознавала. Их не было. Во-обще ничего не было. Лишь переливы чувств, которые потом лишь приблизительно проявились в строчках попавшегося на глаза чужого стихотворения: «Не плачь. Вот и мужчина в дверь звонит. И значит, жизнь терпима в этом мире. А у тебя такой усталый вид. А у тебя не убрано в квартире. А у тебя истерзана душа сомненьем, нелюбовью, отчужденьем и страхом одиночества. Спеша, над левым глазом поправляя тени, чтоб слёз не оставалось и следа (ведь часто выдают нас наши лица), откроешь дверь, так, словно никуда тебе уже от счастья не укрыться!»
Я не увидела ни машины, ни тебя. Только услыша-ла тяжёлый, быстрый перестук сапог по ступеням подъезда и, уже летя к двери, торопливый, короткий звонок.
– Открыто! – И вздохнула в полном изнеможении, потому что ничто так не выматывает, как ожидание. – Я же сказала, что будет открыто...
– Это я. – Ты вошёл, по-хозяйски захлопнул дверь. Прохладный, по-медвежьи неповоротливый в толстом армейском полушубке, очень какой-то нечужой – будто и не было месяца безвестного отсутствия, словно лишь вчера ненадолго расстались. – Ну что, сегодня папы дома нет?
– Нет. Но вполне может появиться.
– И что будем делать? – Ты замер с сапогом в ру-ках, глянул с усмешкой на меня. – А ты рисковая!
– Ничего, – у меня голос подрагивал от невырази-мой смеси: ощущения украденной свободы и опасения, что эту свободу могут отнять. – Просто дверь можно запереть на нижний замок. От него один ключ и он сейчас дома.
О возможных последующих карательных санкциях мне думать совсем не хотелось. Мне вообще ни о чём не хотелось думать. Состояние блаженства нарушалось лишь тревогой, которая росла по мере того, как ты, очень спокойный и домашний в тёплом пуховом джем-пере поверх формы, возился с замком.
– Вадь! Ты что, совсем-совсем на меня не сердишь-ся? – Я потянулась к тебе, погладила по плечу и тут же отшатнулась в нерешительности, точно в ожидании удара. Так иногда отскакивают от незнакомых рук, не зная, чего ждать – пинка или ласки, голодные бродячие собаки... – За этот звонок...
Ты не ответил. Подошёл, обнял сзади, властно по-вёл ладонью по моему телу, сверху вниз: по плечам, груди, животу, бёдрам... Наклонился к самому уху:
– Вот теперь – здравствуй! Извини, у меня, кажет-ся, не успели  согреться руки – сегодня прохладно...
Больше мне ничего не было нужно – оправдания мои отвергли... И, подчиняясь великой силе, я потяну-лась вверх, встала на цыпочки, почти заструилась по-слушно по тебе... И призналась:
– Соскучилась... Как же я соскучилась...
И была ночь, и было утро. Для меня в тот короткий послеполуденный час смешались все времена – и суток, и года. Помню перед ночью собственное нетерпение, пока ты, заметив гримаску недовольства от прикосно-вения к колючему джемперу, раздевался. Помню со-вершенно дурацкий вопрос, который задала, обнару-жив, что в комнате свежо:
– Капитан, может – выпить?..
Но ты уже нежно прихватывал губами затвердев-шие соски:
– Потом, потом, маленькая...
Больше не помню ничего. Кроме радости. Кроме того, что уже думать не думал об угрозе возможной беременности ты, и в экстазе чувственного эгоизма уже не желала никаких детей я. Кроме твоего смеха в ответ на моё чуть усталое после любви, но счастливое и требовательное «Ещё!»:
– А что я дома сегодня жене скажу?
Рассмеялся и задал тон встрече: весёлый, легко-мысленный, фривольный. Видно, нам обоим ох как не хотелось повторения Голгофы... Женщины циничнее и откровеннее мужчин обсуждают между собой вопросы половых взаимоотношений. Незадолго до этого в одной из наших полуфилософских-полуэротических бесед Валя меня спросила:«Как ты считаешь, почему природа определила так, что для получения удовольствия имен-но мужчина входит в женщину, а не наоборот?» Имен-но тогда я интуитивно нащупала ответ на этот вопрос: женщина и так загруженное жизнью существо, и хотя бы радость ей должны дарить, радость должна прихо-дить извне. А ты... О, как же ты умел дарить радость, Вадим! Сейчас я иногда досадую: мне бы в то время немножко моего нынешнего умения, нынешнего опыта в сексе. Я так стремилась тоже доставить тебе высшее наслаждение. Но не умела. Но ещё глубоко сидел во мне «комплекс девичества» – врождённая застенчи-вость, которая до сих пор делает меня незащищённой, которая влечёт ко мне и отпугивает многих мужчин. Я терялась перед пьянящим буйством физической сторо-ны любви, но, быть может, так и было задумано выс-шими силами: чтобы наслаждение шло от тебя ко мне, а не наоборот. Они соизволили подарить мне тебя снова. За дерзость.
Как и в первый раз, ты помог одеться мне, момен-тально оделся сам, не обращая внимания на мой воз-мущённый вопль «Дай я хоть уберу сама!», навёл поря-док на диване и уселся рядом очень довольный, смир-но, как провинившийся шкодный и непоседливый мальчишка, сложив на коленях руки:
– Ну, вот, можно и папе появляться.
– Что, капитан, трусил? – не удержалась я.
– Да, знаешь, как-то не особенно приятно... – шут-ливо поёжился. – Кстати, что ты всё-таки будешь де-лать, если меня застанет отец?
– Познакомлю! Представлю вас друг другу чин чином.
– И в качестве кого же меня можно представить?
– Отстань! – я тоже рассмеялась от души. – В каче-стве героя будущего материала. Ой, Вадь, может, поду-рим? Тащи сюда диктофон, он у меня в спальне!
– Да ну его! – ты отмахнулся, а мне вдруг стало на миг грустно: я оставляла и оставляю на кассетах голоса своих любимых. Ты встал, протянул руки. – Пойдём лучше.
– Куда, капитан? – мне шевелиться не хотелось, не то что куда-то там идти.
– Ну, на кухню, или где тут можно выпить... – Гля-нул на часы. – Слушай, маленькая, если я совсем оду-рею, напомни, пожалуйста, что в три часа я должен быть не здесь, а на стрельбах. Иначе у комбата инфаркт будет.
– А что он тебе прошлый раз сказал? – Родители говорят, что я иногда бываю слишком ехидной.
– В воротах полчаса стоял, встречал. А когда встре-тил... В общем, дальше – не для дам. Не переводится. Так пойдём, да?
– Господи, Вадим! Куда ты меня тащишь? У тебя перед носом и холодильник, и сервант с посудой! Вы-бирай, что хочешь.
Я совсем забыла, что поить тебя нежелательно. Да и жаль было отпускать на мороз, на пронизывающий до костей степной ветер.
Ты легко нашёл и бутылку, и посуду – самую что ни есть вместительную. Повернулся ко мне:
– Хочешь? За компанию.
– Нет, спасибо! И так пьяная – на сегодня мне дос-таточно тебя.
Улыбнулся, присел рядом, обнял за плечи, поцело-вал:
– Тогда – за тебя! – Придержал, когда я попробова-ла высвободиться, встать: – Куда ты?
– На сей раз – точно на кухню. За закуской, – во мне проснулось чисто супружеское недовольство вы-пивкой.
– Не надо! – И не успела я опомниться, как закусывал ты уже мной...
Сейчас мне кажется, что ты совершенно сознатель-но не позволял ни мне, ни себе ни о чём серьёзном го-ворить или думать. Дурачился, смешил, щекотал, тор-мошил меня, запросив ещё коньяку, чокался рюмкой об нос фарфорового щенка, стоявшего на холодильнике.
– Вадь! Не надо больше рюмок! – взмолилась на-конец я. – Меня за это твоя жена не похвалит. Она же знает, куда ты уехал. А если от тебя будет хоть немного пахнуть...
– К вечеру выветрится. – Ты немного помолчал и после очередного поцелуя сказал неожиданно тихо и грустно: – У меня к тебе просьба есть, маленькая, – не звони больше домой, ладно? Такие игрушки удаются раз и до добра не доводят. Не будешь, да?
– Да, – всё моё легкомыслие как ветром сдуло.
– Я буду приезжать сам.
– Ты?! Капитан, так не шутят.
– Да, сам. И я не шучу.
– Тебе можно верить?
Ответом стал обиженный взгляд. Все мужчины считают, что они – хозяева своего слова и что им мож-но верить... Ты встал, подошёл к магнитофону:
– Можно включить? У меня дома такой же. Что тебе поставить?
– «Машину времени», пожалуйста. – От перепол-нявшего всё существо счастья, которое чуть было не сломалось, меня потянуло на мазохизм. – Там «Варье-те» моё любимое.
– Это что?
– Включи – услышишь.
«Скорей бы уж полночь!.. И вот закрыт ресторан. Домой от табачного смрада и винных луж... Сегодня её опять провожал капитан. По-моему, она врёт, он ей со-всем не муж». Мягкий речитатив Макаревича тебя уди-вил и заставил улыбнуться. Взгляд на часы улыбку стёр:
– Ехать пора.
Я давно знала, что пора ехать, я гораздо чаще тебя смотрела на часы, проклиная каждую секунду за то, что она такая короткая. Внезапно словно током ударило: «За рулём, по гололёду! Идиотка, на фиг надо было давать пить! А если что случится?!»
– Вадька! Как же ты поедешь – ты же пьян?!
– Я?! – ты удивился. – Я не пьян, девочка. Мне просто очень хорошо было. Мне ж ведро надо, чтобы накачаться как следует. Ехать-то на полигон – а там, знаешь, какая холодина?! Вот я и отогревался заранее, наперёд. Ну, что ты расстроилась? Сейчас же улыб-нись! – Грубовато, не ощущая своей силы, повалил на диван, расстегнул халат, зацеловал... Относительный порядок на диване вновь пришёл в состояние хаоса. Целовал, пока не застонала, не затрепетала в твоих руках от волны блаженства. Хмыкнул удовлетворённо: – Вот теперь другое дело! – И обнял крепко, порывисто. Во что бы то ни стало ты хотел мне вернуть первона-чальное настроение лёгкой, бездумной, обнадёживаю-щей радости, и я рассмеялась:
– Ой, медведь ненормальный, пусти!
Но что-то изменилось неуловимо. И только теперь я знаю, что. «Мне просто было хорошо... Я отогревался наперёд...» Не тогда, когда я впервые тебя на свою беду пожалела, не тогда, когда писала письмо, подсозна-тельно предлагая поддержку и опору, а именно после этих слов во мне проснулся могучий инстинкт, который я назвала впоследствии «инстинктом ангела-хранителя». Я поняла, что небеса отдали мне под по-кровительство этого рыжего, вихрастого и, как многие мужчины, перед жизнью беспомощного. Я поняла, что где бы ты теперь ни был, что бы ни произошло с тобой или между нами, часть моей души всегда будет нахо-диться за твоими плечами и постарается отвести любую боль, уберечь от любой напасти. Быть может, в этом инстинкте заключена тайна женственности и нашей, бабьей, силы, потому что он выше влюблённости, выше стремления к супружеству, желания кормить вкусными обедами и стирать рубашки (которые, как я ревниво и одобрительно заметила, были у тебя очень ухоженны-ми). Это выше – и во сто крат трудней. Но, значит, не только для моего удовольствия, не только для раскре-пощения и познания истинной прелести телесной люб-ви состоялась наша странная встреча... «Я отогревался наперёд...» Интересно, капитан, ты сам-то хоть сообра-зил, что вот так, нечаянно, верно определил и причины своего появления в моём доме, и желание возвращаться, и что отогреть ты пытался отнюдь не тело коньяком и любовью?.. Вряд ли. Как не могу до сих пор сообразить и я: почему дотошные высшие силы спасательным буй-ком в море жизни выбрали для тебя – меня? Может, потому, что цвейговская формула «Видимо, стоит обре-менять себя тяжкой ношей, если другому от этого станет легче» стала для меня формулой любви, и я согласилась на эту пытку? Казалось, согласился на неё и ты...
Ты уловил перемену настроения, отстранился осто-рожно, позволил сесть, забиться в уголок дивана и, перевернувшись на спину, положил голову мне на ко-лени. Придержал настойчиво, когда непроизвольно попыталась отклониться:
– Куда же ты? Нет-нет, пожалуйста, не ускользай... Посиди так...
Я положила руку тебе на голову, взъерошила волосы:
– Зачем подстригся? Было красивее.
Смутился:
– Не до красоты. Казарма же всё-таки. Мальчишек присылают, откуда хочешь и каких хочешь... – Поднял-ся резко. – Всё. Надо идти. Слушай, а про снимки ты наврала, да?
– Я врать не умею. И не люблю, потому что не умею. В столе они у меня. Сейчас принесу, ты не найдёшь.
Подхватил на руки. Я взбрыкнула, развеселилась:
– Капитан, я хотя бы в своём доме могу ходить сама?
– Пока я здесь – нет.
Поймал на лету конверт:
– Хорошо, что вспомнил, правда? Всё-таки вещест-венное доказательство супружеской верности!
Рассмеялись мы оба. Я вдруг тихонько сама себя ругнула.
– Вот у меня точно склероз! Я же сигареты тебе приготовила –  целый блок. Вот времена, а! Курево – в дефицит попало! Надо? Эй, не мылься на всё сразу – у меня не табачная фабрика, должно что-то и на другой раз остаться!
Ты забрал две пачки:
– Спасибо, маленькая. Остальное – потом, да? – Наклонился, поцеловал быстро в губы. – М-м-м, как вкусно! Ну, пока. Я в понедельник позвоню.
И убежал.
Я ещё успела подскочить к окну, помахать рукой, выматерить мысленно себя и пообещать при первой же возможности отругать тебя –  машина пошла юзом, потом выровнялась...
Когда через пятнадцать минут пришёл домой отец, я в состоянии расслабевшего счастья слушала Макаре-вича: «А дома счёт за газ и за свет и некормленый кот. Ей двадцать семь лет, она ещё недурна, и не её вина, что всё время с кем-то и всё время одна... И маленький столик, и прожженный диван... Он заходил вчера, толь-ко это обман...»
Сейчас я называю тот день «днём радости». «Чего ты больше ей принёс – нежданных радостей иль слёз? Печали тихой перед сном, когда так пуст бывает дом? Когда подушка горяча и горяча рука во тьме, и нет любимого плеча, чтобы забыться в сладком сне? Чего ты больше ей принёс? Переживаний или грёз? Веселой нежности любви иль одиночества с людьми? Весенних гроз иль горьких вьюг и бесконечности разлук?»
Случилось так, как случилось. Сначала была пе-чаль, потом – радость. Радость и печаль – причина и следствие – по воле обстоятельств и моей поменялись местами в логике событий, перепутались. Всё перепу-талось у «девочки наоборот» .
Я поверила, что ты время от времени будешь воз-вращаться. Разрешила себе поверить.
На улице после коротких заморозков банальней-шим образом буйствовала весна. А я была счастлива. Счастлива до неприличия. Приблизительно как сейчас, когда пишу эти строки. Мне, как никогда, хотелось быть очаровательной, обаятельной, привлекательной, я тщательно выбирала наряды и духи, я с упоением чувствовала себя желанной, с восторгом ощущала справедливость истины: «Я существую вовсе не для того, чтобы чем-то поразить этот мир. Я существую для того, чтобы быть счастливым в этой жизни». Мне улыбались шедшие навстречу незнакомые женщины, и считал своим долгом предложить «прокатиться» каждый второй частник. Я смеялась: «Мне есть, с кем кататься, и тем более – с кем спать!», и они в растерян-ности иногда забывали взять деньги за проезд, а иногда отказывались от них сами: «Нет, барышня, не надо!» и желали удачи.
Говорят, что можно и нужно делиться горем, – оно от этого становится меньше, как бы рассасывается. Но нельзя делиться счастьем. Я же готова была поделиться тобой – самым умным, красивым, сильным и добрым – со всем миром.
Если права моя Ольга, что «умирать надо счастли-вым», то, видимо, тогда мне и следовало бы умереть. Но разве ж я могла? Я ждала тебя, капитан. Пустив в ход море слёз, уговоров и объяснений, я даже отца сумела убедить по возможности не ломиться в дверь, если в один прекрасный день он обнаружит, что возле его дома стоит голубая «девятка», а дверь его квартиры закрыта на нижний замок. Маму убеждать не было необходимости. Наблюдательная, она знала о твоём существовании с первого же дня.
Я очень ждала тебя. Несмотря на то, что в понедельник в назначенный час ты не позвонил, никаких вестей о себе не подавал. Я не обижалась, по-тому что в обычной своей готовности думать о людях лучше, чем они есть на самом деле, старательно оправ-дывала твоё молчание чрезмерной занятостью. А может быть, логически возникавшими обвинениями в лукав-стве и обмане мне просто не хотелось рассеивать ми-раж предвкушения встречи, разбивать загородившее реальность розовое стекло?
Я терпеливо, очень терпеливо тебя ждала, и это удивительно. Чего я не умела, не умею и не люблю – так это ждать. Одна из многих отрицательных моих черт – нетерпение. Я всегда, чаще всего во вред себе, подгоняю события, мне всегда подавай всё и сразу, мёд – так ложкой. Я жаловалась Оле:
– Куда же он пропал? Связал обещанием не звонить – и как в воду канул! А у меня, подруга, буквально крыша едет: я его всё время рядом чувствую, понимаешь? Валечка говорит, это оттого, что первоначально космос предназначал нас друг другу, а судьба развела... Только он всё равно мой, мой, мой! Я подсознательно чувствую какое-то право на него!
Тогда я ещё не знала, что судьба не ошибается, и разлучая людей.
Ольга привычно скептически пропускала мимо ушей моё растерянное нытьё, смотрела грустными гла-зами и говорила пренеприятнейшие вещи:
– Мариночка, право на него имеет только его жена. И оставь, пожалуйста, в покое силы небесные! Все мы хороши: натворим чего, а потом виноватых ищем. – Это у неё называлось «шоковой терапией», но мне от этого легче не было.
– Что же делать?!
– Ничего. Не гони лошадей.
Но лошади, знаменитые кони моего классика по-несли меня галопом. «Вдоль обрыва, по-над пропастью, по самому по краю...»
Неопределённость я ненавидела, безапелляцион-ный максимализм, свойственный холерикам, требовал расставить все точки над «i», выяснить, ждать мне тебя ещё или можно уже не ждать. И если не ждать, то как жить дальше...
В день, когда готовилась к печати последняя часть материала «Скажите смерти "Нет!"» (того самого, проиллюстрированного отснятыми в церкви фотографиями), мне вдруг показалось, что обрывается последняя тонень-кая ниточка, связывающая нас с тобой, дававшая надеж-ду на новую встречу. И вместо того, чтобы идти в редак-цию и читать гранки статьи, я с решимостью маленького Мука свернула к твоему дому.
Голубая «девятка» стояла особнячком от других машин. Я глянула на часы: твой обеденный перерыв заканчивался через пятнадцать минут, до моего мне вообще не было дела. Я удобно прислонилась к метал-лической ограде и приготовилась ждать. Но ни через полчаса, ни через час, ни через два ты не вышел. Све-тило солнце, бегали совсем уже легко одетые дети, несколько раз промчалась на роликах мимо девочка, при взгляде на которую защемило сердце. Ну что мне стоило тогда уйти?! Я не ушла. На исходе третьего часа я вежливо подозвала спешившего мимо молоденького офицера:
– Простите, вы не могли бы мне немножко помочь! – И приготовила свою самую обезоруживающую улыб-ку. – Пожалуйста, если вам не трудно, позвоните вот по этому телефону и попросите Вадима Мячикова. Вы его, наверное, знаете, он тоже в этом доме живёт... – Я ще-бетала не хуже воробья, с ужасом соображая, что отве-тить, если он законно спросит, почему бы мне не по-звонить самой.
Лейтенантик приблизительно твоих лет оказался умнее. Он спросил только:
– Что ему передать?
– Что его очень ждут возле его машины! – не суме-ла скрыть облегчения я.
Сейчас мне кажется: ты выбежал почти сразу. Глу-хой тёплый свитер, куртка, джинсы – я первый раз уви-дела тебя в штатском. Это было не просто симпатично – красиво. Ты всё-таки был красив, капитан. Насторо-женность моя, виноватое смущение, замешательство – всё утонуло в желании спрятать лицо в шершавую джинсовку куртки и послать мир к чёрту! Сама себя я могла не обманывать: духовность духовностью, но три часа возле чужого дома «ангела-хранителя» продержа-ло презренное чувство, которое называется физическим влечением, от которого сладко заныло тело и зашумело в голове, когда ты встал рядом, так, чтобы заслонить, загородить от всех возможных взглядов сразу.
– Ну, рисковая! Ну, ты даёшь! А если бы она вы-скочила? Она, между прочим, порывалась! – говорил знакомо быстро, и непонятно было: осуждаешь или восхищаешься.
– Кто – она?
– Да жена же! Сама посуди: лежит муж дома, боле-ет, вдруг срывается и куда-то исчезает! – Я старательно искала в зелёных глазах хоть тень упрека. И не находи-ла. Если бы нашла, потом мне было бы легче. – Кстати, тут дочка где-то играет.
– Длинные косички с синими бантиками?
– Не помню я, какие бантики! Там такой дурдом с этой малой! Послушай, а ты откуда знаешь?..
– Она на тебя похожа.
От того, как ты огляделся по сторонам, от того, как вертел в пальцах какую-то щепку, от того, что ты старательно не спрашивал, зачем я пришла, мне вдруг захо-телось плакать, и я поспешила опустить ресницы. Но оказалось, то, как я соскучилась, как устала ждать, во-все не нужно было объяснять. По крайней мере, тебе.
– Ты одна дома, маленькая? 
Стремительный взгляд – на меня, на машину и сно-ва на меня –  испугал.
– Да! То есть нет! То есть – мне на работу надо! – И я постаралась, заставила себя вспомнить о своём решении.
– Вадь! Может, нам разбежаться лучше?
– Как это – разбежаться?
– Обыкновенно.
– Нет.
Я ожидала чего угодно... Во рту пересохло, тяжело ворочался язык. Я облизнула губы, и ты напрягся, им-пульсивно подался вперёд. Сумасшедшие люди в сума-сшедших обстоятельствах.
– Но почему – «нет»?!
– Потому, что я этого не хочу.
– Но мне трудно, Ваденька! Я не могу так! Ты про-падаешь на недели – а я не нахожу себе места! Ты зво-нить хотя бы можешь? «Всё в порядке, живой» – боль-ше ничего не надо! – Я говорила, не замечая, что ты давно уже греешь мои озябшие ладони, и с удивлением чувствовала, как разливается в душе тихий, торжест-вующий покой.
– Звонить могу. И буду. Приезжать – пока нет. Подпростыл на этих паршивых стрельбах. Ты не вол-нуйся, всё будет нормально... Только подлечусь немно-го. О, да ты совсем замёрзла! Тепло теплом, а нос вон какой красный! Ступай, ладно? Извини, я не могу под-везти – надо за ключами возвращаться. А мне совсем не хочется, чтобы она выскочила. Сильно шумно будет.
Я не выдержала, остановила так ласкающий слух, чуть невнятный сибирский говор:
– Зачем тебе это нужно?
– Сам не знаю. Я позвоню тебе завтра, хорошо?
– И хотя бы раз в неделю...
– Раз в неделю – обязательно. И завтра – обязательно. Во сколько?
– В два.
– Договорились. В два.
Своим нервным, колеблющимся, сомневающимся «нет!» ты в мгновение разрушил мою хрупкую реши-тельность, отрезал пути к отступлению, усыпил, убаю-кал. Много ли надо женщине, которая хочет, чтобы её любили, и которой кажется, что её любят? На работу я мчалась не чуя под собой ног, и, как лунатик, в трансе умиротворения и задумчивости, насажала, по всей веро-ятности, в корректуре больше ошибок, чем исправила.
Зачем же всё-таки тебе всё это нужно было, капи-тан? В чём ты сомневался, на какие вопросы так мучи-тельно искал ответ, уговаривая чужую тебе растерянную девочку? «Твоя совесть – это мерило искренности твоего желания быть самим собой. Прислушайся к ней внима-тельно». Что ж, Ричард Бах в процессе мазохистского самокопания незаменим.
На этот раз ты сдержал слово, телефонный звонок раз-дался вовремя:
– Здравствуйте. Попросите, пожалуйста, Марину.
– Ты, что, капитан? Не узнал, да? Ой, богатая буду! Как ты там, человек? И почему тебя так плохо слышно?
– Не могу громче – я из дома. – Помолчал немного. – Знаешь, маленькая, ты, наверное, была права: нам не нужно больше встречаться...
Меня словно оглушило:
– Что-что?! Блин, чёртов телефон! Повтори, слы-шишь?
Повторил явно нехотя:
– Мы не должны больше встречаться.
– Почему ты мне вчера этого не сказал?..
– Не смог. Так, не видя, легче. Прости.
Уже потом, много позже, я сформулировала спаса-тельную для себя мысль: если ты не смог сказать «про-щай», глядя мне в глаза, значит... Впрочем, я не знала и никогда не узнаю, о чём ты думал и что чувствовал: чужая душа – потёмки, я видела только твои поступки.
Ты верно заметил: меня всегда оскорбляли и ос-корбляют проявления жалости. Потому что обычная человеческая жалость унижает. Ты во всей этой исто-рии сумел удержаться на удивительной грани: твоя жалость, если именно она была мотивом мимолётного интереса, не оскорбила – возвысила. Но для тебя она оказалась слишком тяжёлой ношей. И это понятно. Жаль только, что люди, совершая даже самые благо-родные (на их взгляд) поступки, почти всегда забывают предупреждение мудрого Лиса: «Мы в ответе за тех, кого приручили»...
Вот и всё. Слава Богу, что у конца любви не бывает свидетелей.
Он был таким закономерным, этот конец, что я, помню, даже не удивилась. Потому что не имела права на удивление. Мне было оставлено право лишь на бла-годарность. За то, что ты открыл мне меня. Научил быть женщиной, а не верным слушателем и советчи-ком, не успевающим пополнять запас «плакательных жилеток» для своих более удачливых в личной жизни друзей. По-настоящему только с тебя началась в моей судьбе «линия любви», и сейчас я счастлива тем, что не служу жилеткой, а сама выплакиваю свои многочис-ленные, бурные, с каждым разом всё менее болезнен-ные романы и романчики на груди у близких друзей. Всю боль и всю горечь забрал ты.
«Бог свидетель, я никогда не искала в тебе ничего, кроме тебя самого; я желала иметь только тебя, а не то, что принадлежит тебе. Я не стремилась ни к брачному союзу, ни к получению подарков и старалась, как ты и сам знаешь, о доставлении наслаждений не себе, а тебе, и об исполнении не своих, а твоих желаний. И хотя на-именование супруга представляется более священным и прочным, мне всегда приятнее было называться твоей подругой, или, если ты не оскорбишься, – твоей сожи-тельницей или любовницей... Я предпочитала браку любовь, а оковам –  свободу.» Интересно, сколько жен-щин за прошедшие восемь столетий, не задумываясь, подписались бы под этим письмом бунтующей монашки Элоизы смирившемуся с роком Пьеру Абеляру? Я, во всяком случае,  – под каждой строчкой и каждым сло-вом. Я ни на что не смела даже в мыслях претендовать ещё и потому, что слишком хорошо запомнила мягкий и приветливый голос твоей жены, капитан. Очень довер-чивый голос...
Я с самого начала ни на что не рассчитывала. Од-нако вот что странно: при всей моей врождённой, от мамы унаследованной щепетильности, которая, кстати, иногда очень усложняет мне сосуществование с други-ми людьми, я не испытывала и ни малейшего угрызе-ния совести за допущенное одновременное нарушение целого набора библейских заповедей. Я не страшилась ни порицания небес, ни осуждения людей. Всё, проис-ходившее между нами, касалось только нас. «Живи так, чтобы тебе никогда не пришлось стыдиться, если что-нибудь из того, что ты делаешь или говоришь, станет известно всему миру, – даже если то, что станет извест-но, будет неправдой.» Я не стыжусь ничего в нашей с тобой встрече.
Даже собственной глупости, которую совершила, как я теперь понимаю, из-за так же достаточно обреме-няющей существование привычки прислушиваться не к голосу разума, а к чувственным порывам. Нет-нет, ни-чего экстравагантного не произошло – психически я была вполне уравновешена. Просто однажды, месяц спустя, пробегая на работу самой короткой дорогой (мимо твоего дома) я снова наткнулась на голубую «девятку». Пустую. Замерла, отвернулась, отвлеклась на подошедшую знакомую. Когда оглянулась вновь, машины уже не было. Очень спокойно, без единой мысли в голове я подошла к проезжей части улицы и проголосовала.
– Пожалуйста, к войсковой части, в сторону Ар-мейского.
Из свободного парения невесомости разлуки я уш-ла в штопор. Мне невыносимо хотелось ещё хотя бы раз увидеть тебя, поговорить с тобой.
Точного местонахождения гарнизона я не знала, водителя отпустила слишком рано – пришлось прото-пать около километра по пыльной степной грунтовке. Дежурный на КПП удивился чрезвычайно:
– Капитан Мячиков? Но у нас такого нет. Вам, на-верное, дали неправильный адрес?
При всей нетерпимости к брехне я иногда бываю артистически-наивной и беспомощной:
– Правда? Надо же, какая досада! Ума не приложу, что делать и где его найти! Мне же завтра интервью сдать надо!
– Погодите, а какие у него погоны, ну цвета они ка-кого? – Парнишка оказался славным. – Морская пехота? – Скрылся на несколько минут в дежурке и появился очень довольный. – Это в другом конце города, на Степ-ной! Сейчас туда автобус пойдёт, и вас подвезут, я дого-ворился!
Автобус подвёз меня прямо к знакомой во всех подробностях «девятке»... Час я потратила на убийственный разговор с дежурным-казахом:
– Капитан Мячиков есть?
– Да.
– Вызови, пожалуйста.
– Его нет. Уехал.
– Как «уехал»?! Это его машина стоит?
– Да.
– А где он сам?
– Нету.
Ещё час – на ожидание дежурного офицера, кото-рого я, выдохшись, потребовала позвать и который посмотрел на меня с неожиданным и странным сочув-ствием:
– Вы знаете, Вадима действительно нет. Он на по-лигоне. Только что позвонил, чтобы загнали на терри-торию части машину.
– Полигон – это далеко?
– Да, вы не доберётесь. Он, вообще-то, вернётся сюда: ему в наряд заступать в ночь. Но поздно, часов в десять.
– Ждать нет смысла?
– Пожалуй. Но вы не волнуйтесь: я передам, что его спрашивали из газеты. – Он улыбнулся. – Ты по-смотри, пройдоха какой! За два месяца второй раз им печать интересуется!
Я «гуляла» возле воинской части до восьми вечера, держась, как за соломинку, за ассоциативное: «Но что это, что?! Я в глубоком пике – и выйти никак не могу!»
Зачем? 3ачем я бегала по степи вдали от города, сопротивляясь порывам горячего ветра, зачем обманы-вала симпатичных людей, искренне старавшихся по-мочь мне, зачем испытывала судьбу, рисковала нар-ваться на твою грубость? До сих пор сама себе объяс-нить не в состоянии. От неприятностей, от разочарова-ния меня прикрыли в тот безумный день высшие силы – они в очередной раз оказались сильнее, и я не смела и не смею предъявлять им счёт, требовать большего, чем было нам с тобой отпущено.
Мама потом как-то сказала: «Сумасшедшая! Не помчись ты его тогда искать, может, и приезжал бы иногда в гости.» Нет. Я знала, что ничего больше не будет. У подобных романов (фу, какое всё-таки пошлое слово!) нет будущего. Ты для меня именно тогда исчез, растворился в прошлом. Теперь я лишь издалека, на расстоянии оберегаю тебя на непредсказуемых виражах жизни. Оберегаю тем, что помню. Только иногда хо-чется, капитан, чтобы ты каким-то чудом узнал, как лихорадочно я тебя искала в третий (и последний!) раз. А иногда – нет.
«Не мешайте жить своим любимым. Это так понят-но и так трудно. Что застыли? Проходите мимо! Здесь ведь и без вас довольно людно. Не смотрите грустными глазами, не молчите преданным молчаньем. Отпускай-те, уходите сами, оставляя пропасть за плечами. Как без кислорода, задыхайтесь, но, давясь прощальными сло-вами, за руки любимых не цепляйтесь, чтоб они не утонули с вами. Не объяснено – не объяснимо: Госпо-ди! За что? 3а что такое? Не мешайте жить своим лю-бимым. Умирайте ради их покоя.»
Мне бы тогда, вовремя, спасительную мудрость этих простеньких строк... Хорошо Оля однажды при-думала – «лечиться» стихами...
Вернувшись домой, я первым делом позвонила Ва-лентине и весёлым голосом, в котором угадывались нотки истерики, рассказала о своих приключениях. Она испугалась.
– Марина, – заговорила осторожно, как с больным ребёнком, –  ты что собираешься делать?
– Есть хочу, как крокодил! Целый же день голодная!
– Правильно. Иди поешь и ложись спать. Слы-шишь, обязательно попробуй уснуть!
Есть я не смогла: от одного вида продуктов к горлу подкатывала тошнота. Машинально разделась, нырнула под пуховое одеяло на широкой родительской кровати и уставилась в потолок сухими глазами. Лежала час, другой, третий и мечтала заплакать.
Заходили мама, отец:
– Тебе плохо?
Мне не было плохо. Мне было никак. Пусто.
Кажется, тогда я поклялась, что никому больше не позволю себя бросить. Даже так тихо и безболезненно, как постарался это сделать ты. Буду уходить сама – за мгновение до неминуемого разрыва. Только чтобы избежать повторения той саднящей пустоты.
«Отцы и учителя! Спрашиваю: что есть ад? И отве-чаю: невозможность более любить.»
«...И не хочу я знать, что время – лечит, что всё проходит вместе с ним.» Я действительно не желала с этим смириться – прав, как всегда, оказался мой верный классик. Ни на что не надеясь, я мучилась бессмыслен-ной тоской сама и мучила своих друзей. Однажды по-звонила Юре Гадырке, «афганскому» председателю. И наткнулась на него, вечно занятого, вечно куда-то спе-шащего, неожиданно легко.
– Привет, Юрий Андреич! Тебе в жилетку попла-каться можно?
Он оторопел. Плакаться в жилетку между нами бы-ло не принято. Но сообразил, как всегда, быстро:
– Погоди-ка, Марин, я в своём кабинете трубку сниму. – И через минуту: – Что случилось?
– Да ничего особенного. Слушай, ты не мог бы ме-ня с кем-нибудь из ваших инвалидов познакомить? Скучно. Пора подумать о личной жизни.
– О, Господи! Я тебя ещё раз спрашиваю, что слу-чилось?               
Небрежность мою как рукой сняло. Я хлюпнула носом. Перед Юрой можно было плакать:
– Мячиков...
– Что, чёрт возьми, «Мячиков»? Что он ещё выки-нул? Что у вас там происходит?!
– Ты до сих пор не понял?
Ответ был совсем тихим:
– Понял. Плюнь, Марина, и забудь.
– Как?!
– Молча.
– Но я не могу, Юрка!
– Можешь. Мне тоже один раз казалось, что не смо-гу, а видишь же – живой. И ты сможешь. Это очень не-хороший и подлый человек. Поверь мне, я знаю. Это не тот человек, из-за которого ты должна плакать...
Я уважала и уважаю Юру. Его мнение для меня всегда было авторитетным – он не бросает слов на ве-тер. Но поверить в то, что ты и подлость – соприка-сающиеся в пространстве понятия...
Нина Щербакова как-то сказала, что я – лакмусовая бумага. По тому, как человек относится ко мне, можно безошибочно судить о человеке. Так вот – от тебя я, по большому счёту, знала только радость. Ни словом, ни жестом, ни взглядом ты ни разу не обидел, не зацепил меня. Даже своим уходом ты умудрился не обидеть. Поэтому мне очень трудно было поверить Юре. «Лю-бовь – всему верит, на всё надеется, всё переносит и с трудом подозревает о пороках тех, которых любит».
Наш город – типичная большая деревня, все друг друга знают. И служба информации, а точнее – сплет-ни, налажена весьма надёжно. К тому времени мне успели сообщить, что ты легкомысленный фат, что любимое твоё занятие – крутиться перед зеркалом, проверяя собственную неотразимость в парадной фор-ме морской пехоты; я знала имена твоих бесчисленных женщин, жалела твою жену. Но мне казалось, да и те-перь кажется, что загулы, безостановочная смена парт-нёрш были следствием не распущенности и гипертро-фированного чувства мужского тщеславия, а – отчая-ния. Ты лихорадочно искал что-то или кого-то в этом мире и не находил. Таким, как ты, наверное, удобно на войне. Там есть определённость, цель, точка опоры. Там решения за тебя чаще всего принимает кто-то, а каждая минута – как последняя, и нет (из суеверия) необходимости думать «А что будет дальше?» Всего этого ты не нашёл в мирной жизни с её бытовой неуст-роенностью, неурядицами, ежедневной неопределённо-стью и с отчаянием слабого духом человека (а ты, увы, слабый человек, капитан!) начал эту самую жизнь про-жигать по принципу «Верка поможет, а водка – спа-сёт», не постаравшись снова обрести точку опоры.
Я знала тебя таким, каким знала, каким тебя не знал, видимо, никто. Возможно, другие знают тебя лучше и у них есть причины тебя оправдывать или судить. Я не пыталась и не пытаюсь этого делать. Даже если и прав Юра, если ты действительно достаточно «нехороший» и «подлый», не имеет права ангел-хранитель лишать тебя своего покровительства. На то он и ангел, чтобы уметь прощать. Ведь всем, даже самым закоренелым подлецам, наверное, иногда хочется, чтобы их любили.
«Сыт я по горло, до подбородка – даже от песен стал уставать, – лечь бы на дно, как подводная лодка, чтоб не могли запеленговать!» –  вот единственное желание, которое я тогда испытывала. Однако в жизни часто случается, что при малейшей необходимости съёжиться, сделаться незаметным, забраться в нору и отлежаться, зализывая раны и ранки, – ты немедленно становишься кому-то нужен. Недели через две после нашего разговора Юрий разыскал меня на работе:
– Марина, у тебя для нас время найдётся?
Голос у него был такой, что я немедленно ответила «Конечно!».
Они приехали с Сашей Назаровым, заместителем председателя Союза ветеранов Афганистана, засунули меня и диктофон в машину, и через пару часов все мои неприятности показались мне мелкими и далёкими, от-ступили перед пакостностью обнаружившихся фактов. Тогда я впервые по-настоящему испытала чувство, назы-ваемое яростью. Я не могла смотреть, как у сдержанного Юрия дрожат от обиды и негодования руки.
Дело оказалось препаршивым. Бывшие «афганцы» построили для себя дом, МЖК, в нём уже велись отде-лочные работы, скоро должны были выписывать орде-ра. Но тут закончились деньги, внесённые пайщиками, строители, оказавшись без зарплаты, забастовали, и исполком пригрозил: либо предприятия, на которых работали ребята, срочно доплачивают необходимые суммы, либо квартиры будут проданы тем, кто сможет их купить. Уж, конечно, не «афганцам»... Но денег у предприятий не было. А до заседания исполкома, на котором должны были принять окончательное решение, что же всё-таки делать с домом, оставалось чуть боль-ше двух недель.
Обычно я работаю медленно – настраиваюсь, рас-качиваюсь, «обсасываю» проблему со всех сторон. Нина уже автоматически каждый раз говорит: «Марина, побыстрее можно?» В этот раз тянуть резину было некогда. День ушёл на расшифровку диктофонной за-писи, пять –  на звонки в исполком, горфинотдел, про-куратуру, на проверки-перепроверки и вежливую ру-гань с чиновниками. Пришлось на планёрке строитель-ной поприсутствовать и по участку полазить. К концу первой недели материал с красноречивым названием «Тупик» лёг на стол заведующего отделом экономики.
– Я это не подпишу. 
С Дубовым у нас отношения складывались весьма напряжённо: он никак не мог понять самого факта мое-го существования в редакции. Я прикусила губу.
– Почему?!
– Обтекаемо. Неубедительно. Где цифры, фамилии, где доказательства, что стройдетали разворовывались?
В какой-то степени он был прав. Везде, где только было возможно, я старалась не указывать фамилии кри-тикуемых: иногда боялась обидеть людей, иногда просто боялась... Но тогда будто что-то взорвалось в сердце. Ярость стала холодной. Я уже не представляла, что мо-жет быть в жизни хуже, чем потерянная любовь. Я уже ничего не боялась.
– Все данные у меня есть, Анатолий Александрович.
– Ну и что? Всё равно ты не успеешь переработать материал: его, если публиковать, завтра после обеда в набор сдавать надо.
– Я привезу вам его завтра утром.
Тогда я ни о чём подобном не думала, но сейчас частенько задаю себе вопрос: изменилось бы что-либо, осмелела бы я так внезапно, если бы в списке на полу-чение жилья в этом доме, среди других знакомых фа-милий, не значилась бы и твоя фамилия, капитан? Нет, наверное, ничего бы не изменилось. Просто инстинкт ангела-хранителя придавал лишние силы.
Те сутки я буду вспоминать до старости. Говорят, что журналиста, как и волка, ноги кормят. Мои ножки могли бы накормить в тот день стаю волков. Походя умудрившись взять срочное, но к делу отношения не имеющее интервью, я металась по городу в поисках дополнительных аргументов и доказательств непорядоч-ности и разгильдяйства некоторой части человечества. В два часа пополудни, схватившись за голову, вместе с начальником управления капитального строительства разбиралась в новых ценах на стройматериалы. В четыре – дотошно выясняла у Юры, какие именно «афганские» оконные рамы и блоки были найдены на «неафганском» участке. В два часа ночи поставила последнюю точку. В восемь утра следующего дня я нетерпеливо пританцовы-вала у дверей дубовского кабинета.
– Марина, и не просите! Я же сказал, что не под-пишу!
– Но я переписала статью, Анатолий Александрович.
– Этого не может быть! Там 600 строк. Когда вы могли успеть?
– Может! Смогла. Успела.
Он впервые посмотрел на меня с уважением.
Видит Бог, я никогда, даже в кошмарном сне не мечтала стать корреспондентом городской газеты! По-тому что трезво оценивала собственные физические возможности. По образованию я филолог, факультет мне выбрала мама: «Грамотный человек всегда себе работу найдёт!» Ни по каким меркам нашего весьма странно устроенного общества я и журналистика, как параллельные прямые, не должны были пересечься. Но мне повезло, в отличие от многих моих «собратьев по несчастью». Мне, говорят, вообще везёт на хороших людей, на друзей. Параллельные пересекались
Тогда, торжествующе поглядывая на подписываю-щего материал Дубова, на третьем году работы в газете, я внезапно остро ощутила вкус, красоту и силу своей профессии. Я сама себя почувствовала свободной, счаст-ливой, всесильной, способной защитить всех, кто в этом нуждается. Не любила и не люблю, когда люди портят друг другу жизнь!
«Тупик» вышел вовремя – за день до злополучного заседания исполкома. Едкий, хлёсткий, со всеми фами-лиями, цифрами, датами. Позвонил возбуждённый Юра:
– Мариш, я тебя поздравляю! Мы победили! Ис-полком на задних лапах ходит: «Ну зачем же вы так, Гадырка? 3ачем сразу – в газету? Мы бы и без публи-кации прекрасно всё уладили!»
«Афганский» дом был спасён. Твоя квартира в нём – тоже. Я слушала Юрин рокочущий баритон и думала, что журналистика как серия школьных сочинений на вольную тему для меня закончилась. Вместе с учениче-ским, приспособленческим стремлением и волков на-кормить, и овец сохранить. Я повзрослела. Ты невольно стал для меня этапом не только в науке любви, Вадим.
В последний раз я тебя встретила несколько дней спустя, на воздушно-спортивном празднике, который Юра с ребятами организовал в честь Дня города. Взмы-ленная, злая на раннюю июньскую жару и бестолкового водителя, подвёзшего не к тому стадиону, я пробира-лась в густой толпе, ища Валю, и на элегантного маль-чика в «варёнках» и чёрной футболке с надписью «ВОSS» буквально наткнулась. Сейчас я вижу нас как бы со стороны: ты – весь сомнение, желание окликнуть и... страх, я – вызывающе поднятая голова, смятение в глазах и усмешка: «Не бойся, капитан. Мы с тобой не знакомы!»
«...Сколько вытянет цепкая память жил? Я улыбку наклеиваю, как грим...» Прошла мимо.
Конечно, на следующий день я с трудом вымучи-вала репортаж, потому что от боли, от неожиданного чувства вины не видела и не слышала практически ничего. Конечно, когда над стадионом загремела «Ба-тальонная разведка» – своеобразный ваш гимн, – я сло-мя голову через поле помчалась поближе к усилителям, туда, где пела группа «Память» и где мог находиться ты. Потому, что я не Бог и не герой, – я, как ты, ма-ленький, слабый человек, уставший быть сильным... «А я помню, как он носить на руках умеет. И так не умеет никто...» Хотелось найти тебя, подойти и просто встать рядом. Но тебя уже нигде не было.
Вечером меня ругала Валентина:
– Ну как ты могла – не поздороваться?! Ладно, я по-нимаю, гордость и всё прочее! Но где гарантия, что он после этого не купил бутылку и не помчался снимать очередную девицу, чтобы отвлечься? Что бы там ни говорили, он не каменный, и ты это прекрасно знаешь!
Это мне и в самом деле было хорошо известно. «Гордым – легче. Гордые не плачут ни от ран, ни от душевной боли. На чужих дорогах не маячат, о любви, как нищие, не молят...» Я никогда не считала гордость ценнейшей из добродетелей. Я взмолилась:
– Валечка, не надо меня так! Я в следующий раз обязательно поздороваюсь. Хоть кивну...
– А он будет?
Как в воду глядела. Сосуществуя по-прежнему в одном городе, за два года мы не встретились ни разу.
Потом, как-то при случае, меня остудил, полил хо-лодной водичкой Юра: «Мариночка, не бредь! Мячиков не из тех, кто страдает от того, что с ним не поздорова-лись!» Но мне долго ещё было не по себе, долго снился скрип тормозов, твоя искорёженная «девятка» и ещё что-нибудь подобное, страшное, долго чудились ситуа-ции, в которых спасти тебя могла только я. Инстинкт ангела-хранателя оказался неистребим. На него не влияют ни время, ни расстояния, ни обстоятельства. Может пройти любовь, но не стремление спасти, со-хранить, уберечь тех, кого искренне любил. Жаль толь-ко, что даже любовь не может спасти человека от него самого.
Может быть, от того, что ты жил и продолжаешь жить в моём подсознании, спустя какое-то время роди-лись стихи, «Баллада о скорой встрече», как я их потом назвала.

Мы с тобой ещё встретимся.
                Мы обязательно встретимся.
Не в безликой толпе,
                не в удушливом море машин.
От тоски одиночества
                неслучайною встречей излечимся,
Половинка родная моей беспокойной души.

Мы друг друга найдём
                в суете равнодушного города,
В синем мраке ночном,
                чистом, точно скупая слеза,
Виновато забуду
                свою глупую, жалкую гордость я,
Поздороваюсь робко. И ты не опустишь глаза.

А потом будет сказка –
                смешная, святая, опасная.
Нетерпение чувств,
                неизвестности зыбкий туман.
В нём реальностью станет
                лишь вздох: «Моя девочка классная!»
И глухая мольба: «Не спеши уходить, капитан!

Не спеши уходить,
                мой любимый, мой рыжик отчаянный!
Нас хранят небеса,
                нас щадит любопытство людей...
На мгновение краткое
                нежности тихой, нечаянной
Позабудь про жену, про детей,
                про войну и друзей!»

Наши свечи горят только нам,
                только нам во спасение!
Тёплым пламенем, тщетно
                пытаясь согреть, уберечь.
Мы с тобой скоро встретимся...
                Господи, дай мне  терпения!
Дай мне силы дождаться
                этой самой желанной из встреч...

Я написала это и обрадовалась. Стихи для меня всегда означают конец любви. Завершающий аккорд. Точку. Освобождение. Я написала их в не очень слад-кую минуту, неосознанно стремясь защититься от гадо-сти и грязи, с которыми пришлось как-то столкнуться. Получилось, как у Риммы Казаковой: «Храни меня, прошедшая любовь!..»
А вот точка не получилась. Вышло какое-то стран-ное многоточие. Потому что на следующий день эти стихи легли на стол редактору:
– Илья Борисович, можно это опубликовать? Под псевдонимом, конечно.
У любимого моего редактора, человека, который, как я считаю, вместе с Ниной научил меня связно вы-сказывать на бумаге мысли и который знал мои самые ранние стихотворные опыты, дрогнули губы:
– А ты выросла, Мариночка. Хорошо, я поставлю их в ближайший номер.
Зачем мне понадобилась ещё и эта мазохистская авантюра? Не знаю. Это походило на сигнал SOS: я выбросила в людское море самое для себя дорогое, выбросила так, как в последней надежде выбрасывали в океан запечатанные сургучом бутылки все, терпевшие бедствие...
Бутылка так и носится по волнам нераспечатан-ной...
«Неужто и впрямь, это – лучшие годы мои: вот этот вот рыжий, с дороги, с устатку, с похмелья?»
Год спустя после начала этой истории, снова пят-надцатого февраля, придя из церкви домой, я решила похорохориться:

Я тебя не зову.
                Не тоскую по яростной нежности,
По зелёным, бесстыжим,
                мальчишески чистым глазам,
По небрежности ласки,
                по той сумасшедшей небрежности,
За которую смело Антихристу душу продам.


Ты мне больше не нужен.
                Мне нужны только воспоминания
О мгновениях жизни
                в сладострастном и грешном раю.
О губах, отвергавших
                объяснения и оправдания.
Но ни разу в смятении
                не шепнувших неслышно: «Люблю...»

Забываю тебя. Забываю как можно беспечнее.
Рву, не морщась от боли,
                судьбы бесполезную нить.
Откликаюсь, когда
                обращаются первые встречные.
Безуспешно стремясь
                с первым встречным –  тебе изменить.

К сожалению, я забыла одну важную вещь. В стихах нельзя лгать. Ни другим, ни себе. А я соврала. И наказа-ние было неизбежным: ты мне нужен, нужен, нужен! Ты мне нужен, капитан. Ты, или такой, как ты...
Недавно я мимоходом, случайно упомянула в раз-говоре с сильным, дерзким, шальным, неуправляемым, красивым и очень ранимым человеком, который ради безопасности и блага собственного и окружающих вынужден прятать за зеркальными стёклами солнцеза-щитных очков чистые и беззащитные глаза. Такие же, как были у тебя, капитан, когда стоял ты перед полу-знакомой девочкой на коленях.
Мой собеседник лихорадочно схватился за сигареты.
– Он тебе что-нибудь обещал?
– Нет.
– Ты не поняла! Замуж он тебя звал, планы какие-нибудь были?!
– Я же сказала: нет. Какие планы, Дмитрий? Семья, двое детей...
– Ну и что! – Потрясённо и тихо: – Ну и что, Мари-ночка!.. Тогда он вообще не имел права тебя трогать, слышишь?! Мальчику новых ощущений захотелось, чёрт возьми! – скрипнул зубами, проглотив нечто со-всем уж нецензурное.
Что-то поднялось внутри, обожгло, затопило душу. Я машинально перестала перебирать чёрные зёрнышки чёток, которые только что бесцеремонно сняла с его запястья. Понимать людей, выслушивать, спасать, бе-речь было моей привилегией! Впервые так поняли ме-ня. Господи, да ведь минуту назад я предложила этому коренастому, русоголовому, голубоглазому, чуть-чуть приблатнённому стать его ангелом-хранителем! Пото-му что боль, которую он скопил в себе, невозможно нести одному. Видимо, стоит обременять себя тяжкой ношей...
«Не расстраивайся, говоря «до свиданья». Необхо-димо попрощаться до того, как вы можете встретиться вновь. А новая встреча, после коротких мгновений или многих жизней, обязательно будет...»
Но постойте, погодите, послушайте, вы, силы не-бесные! Я не желаю больше экспериментов над моей душой! Я не хочу, я не ищу новой любви! Я боюсь...
Я боюсь, потому что любовь – самое консерватив-ное из всех человеческих чувств. Потому что она не бывает новой или старой – она или есть, или её нет. Она всегда – единственная. Как ты, капитан.
      
Эта рукопись отлёживалась в столе два года. Ино-гда попадала в руки моих самых нежных, самых верных друзей. Я жадно и с затаённым трепетом вслушивалась в их слова, впитывала их взгляды, их реакцию на про-стенькую историю, как-то вдруг, нежданно, в буйном опьянении воспоминания записанную по странному приказу сердца. Я давала себе время понять, для чего с осознанной жестокостью причинила боль чувствам, которым причинять боль нельзя. В разные минуты жиз-ни и история эта виделась по-разному. Заурядной конъ-юнктурной «клубничкой», на которую читатели и читательницы были вправе лишь недоумённо, с весёлым цинизмом пожать плечами: «Подумаешь, мужик девчонку наивную трахнул! А вот у меня всё было ин-тереснее...» Мучительным процессом воссоздания не-достающего, но жизненно важного звена в единой цепи личности отдельно взятого человека. Или молитвой... Не той, что ассоциируется с фигурой, стоящей на коле-нях и бубнящей слова какого-либо псалма в бесплодной попытке вымолить у Бога благо для себя и своих близ-ких. А молитвой как сердечным порывом, кратчайшей связью с миром высшим, мольбой к иерархии светлых сил, молитвой, которой не нужны никакие внешние формы, обряды, слова. Нужно только искреннее уст-ремление сердца, наполненного любовью...
Она оказалась молитвой. Безмолвным, отчаянным зовом, который был услышан.
«Не плачь. Ещё одна осталась ночь у нас с тобой. Ещё один раз прошепчу тебе: «Ты – мой!» Ещё единст-венный, последний раз твои глаза в мои посмотрят, и слеза вдруг упадёт на руку мне, а завтра я одна оста-нусь без тебя, но ты не плачь... Не плачь... Так получи-лось, что судьба нам не дала с тобой быть вместе... Где же раньше я была?! Так поздно встретила тебя, но в этот миг я знала, что теперь – твоя, и только крик сдер-жу я завтра, а сейчас побудь со мной в последний раз, в последний раз!.. Пойми! Теперь не думать не смогу я о тебе! Сама не знаю, как позволила себе, чтоб ты любовь мою забрал в тот час, когда тебя увидела и прошептала: «Да», но ты пойми, пойми меня... Ведь знаешь, что люблю тебя, люблю тебя!.. Так знай – тебя везде я отыщу, где б ни был ты! Я испишу тебе стихами все листы. И если встречу я тебя среди толпы, ты не свер-нёшь уже тогда с моей тропы! Я украду тебя у всех! Ты будешь мой тогда навек! Ты мой навек...»
Наивный, сумбурный и нежный девичий голосок рвался из магнитофонных динамиков, а я дослушивала его до конца и машинально снова прокручивала назад плёнку. Раз, другой, третий, десятый... Мелькнула роб-ко мысль: вдруг Юра случайно пришлёт за мной голу-бую «девятку»?..
Но припоздавшая машина была другой, и другим был водитель: невысокий, коренастый, неразговорчи-вый. Только 15 февраля осталось прежним.
Я перебралась в автобус – поближе ко всем. И на-всегда поняла, что случайностей не существует. Не приемлет их природа.
Ты сидел чуть наискосок через проход, рядом с женой, и не спускал глаз с меня. Проходя мимо, подмигнул – дерзко, нахально и весело. Завозился, замешкался с венками в автобусном хвосте – дожидался, что ли, пока опустеет салон и выйдет женщина, не догадывающаяся даже, что она – третья и лишняя? А потом подошёл решительно и быстро:
– Можно я тебе помогу?
Растерявшаяся до полуобморока, я, уже ощущая себя в знакомых, надёжных, сильных руках, вдруг ли-хорадочно вцепилась в створку автобусной двери: за-метила, что ты прихрамываешь, испугалась оказаться слишком тяжёлой...
– Отпусти, пожалуйста, автобус. И не бойся, я тебя не уроню.
– А что у тебя с ногой?
– Ерунда, подвернул. Сиди смирно.
Я смирно сидела, потом смирно стояла, нежно и властно прижатая к знакомой джинсовой куртке. В молчаливом кругу, мгновенно образованном словно ненароком сомкнувшимися десятками мужских плеч.
...Ты вернулся, спустя ровно два года с момента, когда нечаянно встретились две пары наших с тобой зелёных глаз. И знали ведь, да не верили, что у беды – глаза зелёные, и нельзя даже пытаться дважды ступать в одну и ту же воду.
На следующий день в моей квартире зазвонил те-лефон, и я, кажется, почти не удивилась (настолько часто это происходило во сне и в грёзах), услышав спешащие слова:
– ЗДРАВСТВУЙ, ЭТО ВАДИМ, МОЖНО Я СЕЙЧАС ПРИЕДУ?
И был трёхлетний призрак сумасшедшего счастья небесплодного ожидания – каждый миг и каждый день! – тебя. Часы ликующей, звонкой нежности, алмазы слов, которые не чаяла, не надеялась услышать: «Девочка моя, игрушка моя, японская статуэтка... Лучшая женщина моей жизни... Я люблю тебя... Если бы ты за это время замуж вышла, мы бы всё равно встречались, да?»
«Да...»
Был не родившийся не по моей вине мальчишка, о котором ты не знаешь.
А когда я поверила наконец в святотатство того, что «роща золотая» – светящаяся, одухотворённая, резко бросившая пить – бесповоротно, навсегда при-надлежит мне и вечна, как любимая ею есенинская песня, всё кончилось.
Банально.
Поранило, надолго выжгло улыбку из глаз, но не убило, потому что закончилось навсегда.

                19 августа 1992 – 15 декабря 2004,
                Евпатория





























ВОЗРАСТ ХРИСТА

ПОВЕСТЬ





















Я придумала любовь
И нарисовала её яркими красками.
А потом порвала этот рисунок.
И теперь сижу
Перед чистым листом бумаги,
И боюсь снова взяться за кисть...





















Крепко-крепко и совсем не больно... Он знал грань между болью и нежностью, и объятие (первое настоящее) было чистым, сильным, тёплым. Как боль. Или как нежность. Объятие обещало покой, но покоя не было. Тело его излучало тревогу, тревогу, тревогу, усилием воли утопленную в нежности.
Но мне хотелось бесконечно принимать на себя и гасить эти беспокойные волны, моим рукам было уют-но и удобно ласкать коротко стриженый упрямый заты-лок, чуть напряжённую под толстым свитером спину. Губы мои оказались смелее меня и занялись самостоя-тельным исследованием:
– Уши – холодные... – констатировали тихо и растерянно, коснувшись детским, лёгким, как вздох, поцелуем.
– Угу.
«Дурак потому что. И редкий», – снова услышала внутренним слухом, не удивившись даже, что так от-чётливо его слышу.
Исследование продолжалось. Шея была мощной и надёжной, щека – неколючей.
– Ты хороший.
– Ужасный. Ты меня не знаешь.
Улыбка – не увиденная, угаданная по движению губ и скупая – чуть осветила голос снисходительным сожалением о том, что да, действительно, мы ещё так мало друг о друге знаем. Губы – крупные, твёрдые, чётко очерченные, плотно сжатые – отказывались отве-чать на вопросительное прикосновение, только объятие на мгновение стало стальным. Губы очень доброго, незакрытого, не замкнутого в себе на ключ человека.
В первый день, вернее, вечер тридцать четвёртого  года жизни я вдруг разучилась целоваться, превратившись в тычущегося сочувственной мордочкой щенка.
– Что с тобой происходит? Что случилось, Кос-тенька, что? Тебе так плохо?
Мне и в голову не приходило обидеться на неответы, потому что он в какой-то момент переместился, передвинулся осторожно, и стало ещё комфортнее в ук-рытии его тепла, в отгороженности от всего мира, в возможности и стремлении прижаться поплотнее – и снять, уничтожить гнетущую тревогу.
Поддразнила:
– Ну вот, сама на шею вешаюсь. Теперь ты будешь бояться приходить – не дай Бог, соблазню! – А в шутке прорвался страх.
–  Я буду приходить к тебе всегда.
От мелькнувшей тени счастья стало знобко.
«А дальше что?» – теперь он чутко услышал тишину.
– Ты нормальный человек? – полуподтвердил-полуспросил. – А у меня с будущим имеются некото-рые проблемы...
– У тебя всё-таки есть жена?
– Есть. – Ох уж этот тон досадной данности! –  Только дело не в ней. – Помолчал и подчеркнул. –  Дело совсем не в ней.
«А в чём?» – он снова услышал молчание, но отвечать не спешил.
– Я тебе не нужна?
– Нужна. Очень.
Эмоции зазвенели струнной вибрацией материаль-ной логики разума.
– А что, проблемы – приговор окончательный и обжалованию не подлежит?
Радость передалась ему и нашла выход в облегчённом вздохе-смешке:
– Ну, конечно же, нет...
Никаких других вариантов словесных воплощений «проблем» мне искать не хотелось.
– Ох, Костик, поцеловать я тебя таки поцелую! – Я, казалось, вспомнила, что немалое количество шампанского ничем не закусывала, но тут же отпрянула, на-сколько позволяло кольцо мужских рук. – Я слишком пошло себя веду? Что-нибудь не так?
– Всё хорошо. Всё так. – А следующая фраза про-звучала почти приказом. – Мы стоим смирно и смотрим на виноград.
– Но я хочу смотреть на тебя.
Мне мешали очки на носу властного вызова, мне нужны были его глаза: близкие и одновременно груст-ные и сосредоточенные на чём-то своём. Но без очков, как без маски уверенности, его лицо становилось рас-терянно-беззащитным. И через пару минут светлые в темноте линзы «хамелеонов» у меня деликатно забрали.
В дверях лоджии возникла дипломатичная мамина фигура:
– Молодёжь, вы идёте? Гости торта хотят.
– Да-да, сейчас...
Ещё несколько мгновений были только нашими.
– Пойдём?
– Поцелуй меня, и тогда я поверю, что ты будешь всегда...
– Пойдём, ладно?..
Мужчина любит глазами, а женщина ушами? Чушь какая! Просто однажды в пространстве и времени сов-падают камертоны двух душ, зовущих друг друга. Ино-гда зов бывает таким долгим...
         
Не от наглости, скорее, из наивного желания по мере возможности менять что-то к лучшему в окружаю-щей действительности и веры в родную прессу как действительно четвёртую ветвь госмашины мне частенько приходится совать собственный любопытный нос во все по должностным обязанностям за мной за-креплённые «дырки» жизни города. «Совесть», «спра-ведливость» – архаизмы, конечно, но куда от них денешься? Или от стихов: «Сердца одеваются в панцирь из лести, бесстыдно фальшивят не звонкие лиры, и гибнут последние пленники чести в холодных кострах равнодушного мира. И душу уже не снедает тревога за целостность дружбы, подёрнутой тленом. Зигзагом петляет прямая дорога. Мгновения вечны, а вечность –  мгновенье. Мы мечемся в горьком чаду искушений, не зная, смеяться нам или рыдать над тенью надежды на воскресение в любимых глазах, не способных предать». Поневоле заведёшься в очередной раз и благополучно забудешь мрачную статистику, в которой профессия «журналист» – на втором месте по смертности после профессии «шахтёр». Вот и председателю местного Союза ветеранов Афганистана позвонила на очередном «взводе»:
– Миш, ты, вообще-то, в курсе, что исполком с треском снял за аморалку главу комитета по делам молодёжи и страстно мечтает о новом кадре: серьёзном молодом человеке с высшим образованием и опытом работы с подростками?
– А ты думаешь, у нас такие есть? – поосторожни-чал Шаповалов.
– Я надеюсь. И исполком в лице Батюка – тоже: «Вашим кандидатам – зелёная улица на конкурсе». Может, Гену с его парапланеристами предложить? У него и диплом педагога, кажется...
– Дикого? Так он в Германию на заработки подал-ся, а больше... Стоп, я подумаю и с ребятами поговорю – ты права: своих людей всюду иметь надо.
Часа через два Миша объявился подумавший и по-веселевший:
– Марин, пиши телефон и координаты: Бобков Кон-стантин Григорьевич...
– Он кто?
– Сейчас сделаю бумагу, что мой зам. Голова у парня – на плечах, в голове – мозги, тоже с параплане-ристами занимается. Да ты, наверное, его знаешь.
– Может быть. Я – одна, а вас вон как много.
– Значит, переговоришь вечером, познакомишься. Он, в принципе, не против новым делом заняться.
Вечером голос в телефонной трубке мне не понра-вился: суховатый, словно намекающий абоненту на чрезмерную занятость его обладателя. «Подумаешь, «слушаю»! Будто одолжение делает...» Представилась соответствующим тоном, но голос потеплел, ожил:
– Не знаю, что это Миша придумал. О номенкла-турной карьере я как-то не мечтал.
– Но попробовать же можно!
– Можно. Если бы ещё кто объяснял, что именно придётся пробовать.
– Объяснить могу и я, приходите в понедельник в редакцию. А потом у психологов тестирование проведём.
– Ого, как серьёзно! К которому часу подойти?
– К двенадцати.
Явился в два, после того, как я успела высказать ни в чём не повинному Мише всё, что думаю о пунктуальности его протеже, и, плюнув на работу, выскочила из кабинета в коридор встречать... Совершенно не представляя, как должен выглядеть тот, кого встречаю.
Он пролетел на полшага мимо и тут же обернулся: невысокий, коренастый, плечи уверенно развёрнуты, в затемнённых очках («Пижон! Зима на дворе!») на лице, в которое... хотелось, тянуло всмотреться повнимательнее.
– Привет. Извини, я опоздал. Заскочил тут по делам.
Заготовленное «Точность, говорят, вежливость ко-ролей!» и только родившееся «Мы разве пили на бру-дершафт?» – умерли, не родившись.
Что мне не свойственно.
– Откуда вы меня знаете, Костя?
– Тебя, по-моему, знают в этом городе все. Или очень многие.
Стул у окна показался спасением, и, вместо того, чтобы вразумительно рассказать о сфере деятельности председателя КДМ, я вдруг попросила:
– Снимите, пожалуйста, очки.
И вглядывалась в распахнувшиеся навстречу глаза, попутно снова приобретя дар речи, вглядывалась, пока глаза эти не начали понимающе улыбаться. Игру в гляделки я проиграла вчистую. Симптомы: сухость во рту и непреодолимое желание отвести взгляд свидетельст-вовали – пора сдаваться на милость победителю. Кото-рый понял, что победил.
– Так мы к психологам идём?
– Едем. Моя куртка – в шкафу, шарф – в сумке, палки – вон, в углу, машина – у крыльца.
Витя Шелест, коллега мой и удобный объект для про-изводственного флирта, с недоумением поглядывал, как уверенно двигается по его кабинету и застёгивает куртку на его сотруднице ничем не примечательный посетитель.
Каблук попал на взявшуюся откуда-то льдинку, но Юре, редакционному водителю, вытаскивать меня за шкирку из-под машины не пришлось. Мне даже упасть не дали. И не позволили тому же Юре помочь из маши-ны выгрузиться, хотя для этого пришлось «Волгу» об-бежать. «Ты глянь, какой вежливый!» – не успела по-думать я, как снова, споткнувшись на ровном месте, оказалась в руках у нового знакомого. Разозлилась:
– Да что за проклятье! Почему я всё время сегодня на тебя роняюсь?
– Магнетизм, наверное, действует.
– Какой ещё магнетизм?
– Природный.
Захотелось отстать на пару шагов и подумать. И замолчать, заткнуться. Дабы не спугнуть нечто прекрасное в солнечном, тёплом, сверкающем тающими последними льдинками дне. Руке моей было удобно в крепкой, силь-ной ладони. Чтобы помочь мне идти, посторонним нуж-на тренировка. У него был талант –  помогать.
Когда Рязанова, директор Центра социальных служб для молодежи, увлекла его за собой в другой кабинет, я испугалась почти явственно:
– Константин Григорьевич, вы после тестирования...
– Я никуда не денусь, я потом провожу. Подожди, ладно? – И вернулся почти сразу же. Чтобы ободряюще и смущённо улыбнуться: – Очки забыл...
Потом, пока компьютер обрабатывал результаты теста, я старательно пугала «подопытного кролика»:
– Ты не думай, комитет – работка ещё та, если к ней по совести относиться. Мероприятия всякие иногда за полночь заканчиваются, никакой тебе личной жизни. Ни одна жена не выдержит – гвалт поднимет.
«У тебя есть жена?» – живо трепетал вопрос на втором плане этой ахинеи.
– Не будет гвалта. Я не привык перед кем-то отчитываться.
«Всё-таки – самоуверенный тип!» – лицемерно возмутилось чувство женской солидарности. Внутренняя же моя сущность отважилась на резонный вопрос: «А тебе, собственно, какое дело до семейного положения этого типа?» Больно обжегшись когда-то на молоке, я запретила себе раз и навсегда смотреть в сторону жена-тых мужчин и, при малейшем намёке на взаимный ин-терес, теперь тщательно дула на воду.
Которую остудила Рязанова.
– Так, молодой человек, результаты у вас неплохие. Конкурсную программу я вам потом помогу составить. Пока присмотритесь к обстановке в городе, походите на молодёжные мероприятия. Вот послезавтра мы прово-дим во дворце бракосочетания, я вам с Мариной сейчас пригласительные принесу... Кстати, Константин Гри-горьевич, вы в анкете забыли указать возраст и состои-те ли в браке...
– Нет. Разведён. А год рождения – шестьдесят тре-тий.
– О, тридцать три – возраст Христа!.. Хороший возраст. И трудный.
– Конспиратор, блин! – весело разоралась я, едва дождавшись, пока за начальницей психологов закроет-ся дверь. – Его стращают ужасами брачных неурядиц, а он молчит!
Он смотрел смеющимися глазами и молчал. «Зачем говорить о том, о чём не спрашивают прямо?»
А ещё он слушал, молчание было внимательным. За первые полквартала прогулки по великолепному весеннему дню (потом только я провела параллель, что весна, как семь лет назад, снова начиналась для меня в феврале) я, презрев все писаные и неписаные правила общения с противоположным полом, успела рассказать ему, словно давней подружке, свой последний облом с попыткой выйти замуж, окончившейся примитивным ограблением. Успела пожаловаться, как всё это против-но: заявления в милицию, следственные бригады, су-ды... Мне почему-то было не стыдно представать перед ним в реальном состоянии абсолютного душевного раздрызга, эмоционального стриптиза.
Он не утешал общепринятыми словами, никого не пытался осудить: «Вот, гад!» или как ещё. Сказал только:
– Потерпи. Всё это скоро кончится, пройдёт.
– Ты думаешь?
– Знаю. Сам однажды в таком дерьме побывал. Правильно сделала, что в милицию обратилась.
– Шаповалов заставил. На случай, если ребята ва-ши раньше милиции... этого найдут и слегка прибьют.
– Надо бы.
Ещё через полквартала я забыла о своих бедах. Чувствовала себя отмытой.
– Кость, а что тебе психологический компьютер определил?
– Склонность и способности к общественной рабо-те. Вот уж не думал! Я с детства морем бредил. А в старших классах на английский налёг – в МГИМО за-хотелось. На дипломата.
– Поступал?
Он отрицательно качнул головой.
– Вовремя понял, что нужна сильно мохнатая лапа, у меня её не было. Пошёл в армию.
– В Афган?
– Куда направили.
Я не стала уточнять, где два года обугливался он до нынешней сдержанной сухости: в Джелалабаде, Хосте, Кандагаре, на Саланге... Не всё ли равно, где разрушался бред о том, что в Афганистан, как недавно в Чечню, отправляли лишь «отъявленных хулиганов» и детдо-мовцев, по которым некому было бы плакать... Идеоло-гический маразм власти могли поддерживать лишь такие интеллигентные высоколобые мальчики в очках.
– Вернулся, сперва на Север, к сестре, подался, –  неторопливо, подстраиваясь к моим шагам, продолжал он. – Поработать.
– И мир посмотреть?
– Ну да. Потом в Севастополе в приборостроитель-ный поступил – поближе к кораблям и морю.
– Романтик?
– Есть немного.
– Романтик. Прагматик в поисках душевного полё-та в море не сорвётся и на параплан не глянет.
Потемневшие было глаза насмешливо улыбнулись моей категоричности, граничащей с ребячеством. Пра-вило из арсенала записных кокеток «Разговаривай с мужчиной, если хочешь быть ему интересной, лишь о нём самом» я благополучно забыла. Мне было просто интересно. Интересно, что до начала беспредела и раз-вала он успел поработать инженером в управлении нефтегазоразведки. Интересно, что ему, вместе с собственным нынешним частным предприятием, интересны мои филфак и журналистика.
– Слушай, да ведь мы по сравнению с теперешними школятами – счастливые люди! – осенило меня. – Мы к своим тридцати с хвостиком успели чем-то стать, нара-ботать потенциал отдачи. А что ждёт их – безработица и платные вузы?! В лучшем случае. В худшем – нарко-та и бутылка. И помощи, кроме как от тридцатилеток,  ждать неоткуда – старики уже выдохлись. А равноду-шие сорокалетних трансформировалось в безразличие...
Стихийный митинг этот увял на редакционном крыльце.
– Спасибо, что проводил. На мероприятие к Ряза-новой придёшь?
– Наверное. Я позвоню.
– Телефон...
– У меня есть твой телефон.
– Да? Тогда забежишь, заберёшь меня, ладно? Там недалеко, возле загса...
– Я знаю, где ты живёшь.
– И вообще, почему с тобой так ловко по ступень-кам прыгать?
Промолчал.
Изумлённая чем-то необъяснимым, я с полчаса по-шаталась по редакции, задумчиво натыкаясь на мебель, и слиняла домой – натыкаться на мебель там. Самой себе я напоминала огромный вопросительный знак. При привычке отвечать на вопросы, внутреннее со-стояние вопросительного знака пугало своей непред-сказуемостью. Интуиция предательски замолкла.
В моей коллекции людей появился новый экспонат. Неизученный, ранее не попадавшийся. Мужчина-ровесник, жизненно взрослее, зрелее. Мужчина умнее меня.
То, что я чувствовала, так и подмывало по обыкно-вению поставить поезд впереди паровоза: «Вот это и есть то, что называют любовью? Так это зовётся? Так пишется? Это и есть? Вы руки тяжёлые закинете к изголовью, ночь не ответит, дождь забарабанит об жесть. Будут зимы, и вьюги, и росы на травах, и звёзды, и радости будут, разрывы придут. И только не будет ни виноватых, ни правых, ни знающих, ни умудрённых, ни лечащих тут. Никогда никого не расспрашивайте об этом, ни друга, ни ветер, ни самую умную ночь. Ликуй-те или страдайте одни и не верьте поэтам, поэты и сами себе-то не могут помочь. Берите всю радость себе, не отдавайте и муку, это только вдвоём открывают, если это любовь. Воспоминания о любви не годятся в науку, всё не так. Всё по-новому, снова, не снова, а вновь. Нельзя объяснить – что это со мной или с вами. Один среди поля, под ливнем, и ходит гроза. Об этом никак не возможно чужими словами, слова не приходят –  молчите глазами в глаза. Молчите, чтобы ресницы за-дели ресницы. Молчите, чтоб сердце услышало сердце другое в громах. Любите друг друга. Не думайте – явь это всё или снится. Любите друг друга, не бойтесь»...
Но поверить было страшно.
Человек, как и история, развивается по спирали и всегда получает в своё окружение тех, кого в данный момент заслуживает. Однажды, семь лет назад, всё это уже было. Но рядом оказался слабейший. Хотя и добрый, и нежный, но не сумевший понять, что главное во мне – не тело, и отвергший руку помощи, когда она показалась обременительно непонятной, а значит –  ненужной. Неужели на этот раз я заслужила поощрения в лице очкарика, разглядевшего во мне не только та-лант женщины, но и талант Спасателя в бездне жизни?
Поверить было стыдно. Ведь только что, за косми-ческий миг до награды, я позволила любовь вывалять в грязи, исчерпав себя почти до дна в спасении (безрезультатном) мелкого и до обидного глупого подонка...
Тени прошлого искажали настоящее и скрывали перспективу будущего. «Наши тени – это наше зло. Наши страсти и непостоянство. Недопонимания стекло и гордыни чёрное шаманство. Наши тени – это наша боль, в клочья разрывающая тело боль грехов, ниспос-ланных судьбой, грех любви беспомощно-несмелой. Мы всю жизнь бежим своих теней, гоним страх, ку-сающий за пятки, между двух губительных огней по-знаём Творения порядки. Но однажды устаём бежать в ужасе – и падать на колени. Тихо поворачиваем вспять и – встречаем собственные Тени! В жажде нежности, покоя, тишины растворяем порожденья Ада, возвращаемся с невидимой войны злу живой и трепетной пре-градой. А потом – пусть поздно или рано – ждём от Бога – Сына и Отца, – как конца – венка из флердоран-жа или же тернового венца».
«Экспонат» позвонил часа за два до запланированного визита в загс.
– Это Константин. Слушай, я тут в милиции...
– Надебоширил? Выручить?
Развеселился:
– Да, нет, всё нормально. Просто перерегистрация оружия, и на сколько это затянется – неизвестно, в загс могу опоздать.
– Ничего страшного, подходи, когда освободишься.  – Недремлющий во мне репортёр принюхался, словно гончая, к струйке запаха другой, незнакомой жизни: «перерегистрация оружия»... А женщина чуть капризно попросила: – Только приходи, пожалуйста. Там столько неудобных ступенек...
– Я постараюсь.
Вечером я ангельски деловым тоном диктовала ка-кой-то даме (маме? сестре?), что нужно передать отсут-ствующему Константину Григорьевичу. Женская моя сущность яростно шипела: впервые в жизни нечаянно позволила себе поспекулировать собственной беспо-мощностью, и – её даже не заметили... Но голос, проре-завшийся довольно поздно сквозь телефонные шумы, был таким виноватым и от смущения торопливым:
– Извини. Я застрял капитально, а вваливаться к занавесу – вроде неудобно. Потом в клуб к мальчишкам надо было...
Никогда не заставляй мужчину оправдываться. Им быстро надоедает чувствовать себя виноватыми.
– Ты, в принципе, ничего не потерял – мероприятие дубовым было на редкость, даже времени потраченного жаль. И, между прочим, не последним: на той неделе, например, в подростковой группе детского театра –  премьера. Обещает стать приличной, – добровольно взятые на себя функции – познакомить человека с со-стоянием дел в молодёжной политике города – надо было выполнять.
Только при чём здесь функции? Я ж типичнейшие по всем гороскопам Весы: «лёгкость, взвешенность, утончённость, коллективизм, стремление быть инициа-тором и организатором любых союзов, но без ответственности за последствия»...
– Какого числа премьера?
– Третьего. – Мне хотелось пойти в театр или мне хотелось пойти с ним? – Костя, а что у вас в клубе за событие случилось?
– Собрание. – Юра Гадырка, год назад смещённый председатель афганского Союза, до сих пор не вернул общественности два параплана, и среди общезнакомых фамилий, фактов нам стало легко и привычно.
Второго марта голос в телефонной трубке был про-стуженным и несчастным:
– Заболел. Грипп.
– Что пьёшь?
– А что нужно?
– Совсем не то, о чём подумал. Фервекс, колдрекс  – не бойся, оно не горькое, как чай. В аптеку есть кому сходить?
– Да есть... Марин, я тебя с наступающим праздни-ком поздравляю... Впрочем, я позвоню потом, вовремя...
«Забудешь ведь...»
Международный женский день ознаменовался тем, что Константин Григорьевич Бобков оказался единствен-ным мужчиной, захотевшим меня поздравить – это при огромном-то количестве друзей–приятелей-знакомых...
– Удачи тебе. Успехов в работе и ... – Всё, что по логике вещей следовало за «и...», было смято, проглочено, и мне не осталось ничего лучшего, как броситься на выручку с бурным изъявлением благодарности. «Не-сказанное слово – золотое».
Итак, его звонков было больше. Чашечки моих Ве-сов недоумённо качнулись. Я поняла, что нужно срочно идти в отпуск. Очиститься от скверны общения с клиен-турой правоохранительных органов. Прополоскать душу и причесать мозги. Приготовить себя к захватывающему чтению новой книги, которая имела название «Костя» и была не литературой даже (в ней я – дока!), а строгой, взвешенной, выверенной алгебраической формулой.
Вынужденные контакты с органами правопорядка удалось свести к нулю быстро. Следователь Серёжа тоже оказался совестливым динозавром, и вместе мы быстро пришли к выводу, что отправлять в зону воришку-наркомана – значит брать на душу грех предумышленного убийства: ослабленные, полудохлые наркоши в суровых условиях быстро откидывают копыта. О чём я с облегчением и сказала в одну из назойливо навязанных встреч едва не заикающемуся от страха Владику – бывшему возлюбленному, а ныне подследственному. И умыла руки в отношении дальнейшей его судьбы.
Но насладиться правом на ежегодное месячное ни-чегонеделанье мне не дали.
Сначала позвонила директор постановочной груп-пы гортеатра:
– Мариночка, надо бы материал сделать. Кандида-том в депутаты горсовета выдвигают очень хорошего парня, он часто спонсирует нам детские программы, помогает всегда, чем может... – звучало умильно-искренне.
– Ой, даже не знаю, Людмила Григорьевна... Я во-обще-то в отпуске.
Час спустя на связь вышел директор Фонда разви-тия культуры и милосердия Андрей Галкин:
– Марина, тут у нас предприниматель, бизнесмен –  Володя Кузин. Надо интервью к выборам сделать, –  звучало мягко, но настойчиво.
– Андрей Викторович, отпуск... – ответом стало на-стойчивое сочувствие.
Потом в трубку ворвался более привычный голос:
– Мариша, это Миша Шаповалов. Надо сделать. Он  – наш, тоже «афганец» бывший.
– Директор «Энергии», который в прошлом году финансировал концерт группы «Память»?
– Ну да! А ещё руководитель концерна «Ай Петри» и фирмы «Назарет»...
– Миша, это нужно тебе?
– Нам.
– Ладно, давайте сюда вашего депутата.
Разговор перехватил явно повеселевший Галкин:
– Куда и когда подъехать?
– Завтра, ко мне домой.
– Домой? – возникло секундное замешательство.
– А что? Стационарный диктофон, тихо, спокойно, никто не помешает...
Явились двое с опозданием на три часа, и у меня не заржавело:
– Ну, господа бизнесмены, вас ждать...
С Андреем по работе мы встречались относительно часто. Изысканный в манерах и обращении, был он, тем не менее, на женский взгляд, каким-то ненастоящим, слаще патоки, но патоки, которая течёт по твёрдому, шершавому камню. Воспринимала я его, однако, не-плохо и почти пожалела за вспыхнувшие после дерзкой фразы щёки и оттенок подобострастия:
– У Владимира Александровича возникли неот-ложные дела.
Незнакомец – высокий, броско-красивый, – как го-ворится, даже ухом не повёл. И глухая невозмутимость эта зацепила, словно скрежет металла по стеклу.
Интервью не клеилось. Доверительная беседа при напряжённом и каждое твое слово анализирующем свидетеле похожа на любовь втроём, но винить Андрея причин не было – собеседник оказался самым за всю мою десятилетнюю практику трудным. Да, он спокойно подал мне руку, помогая подойти к столу. Да, он бес-страстно согласился на предложение: «Володя, мы же ровесники, давайте общаться на «ты»!» (при чём Гал-кин растерялся, побледнел и впал на некоторое время в состояние прострации). Но в глаза Володе Кузину смотреть было невозможно. В чёрных, холодных, жёст-ких, в них не мелькало ни одной искорки эмоций, он находился рядом и – словно за прозрачным, но несо-крушимым барьером.
– Зачем тебе лишняя головная боль – депутатство?  – билась о барьер я. – Своих коммерческих забот мало?
– Забот хватает. А насчёт «зачем»... Я чувствую и знаю, что с депутатским мандатом больше и сущест-веннее смогу помочь ребятам возродить афганское движение. Не разовыми подачками – проспонсировать-профинансировать какое-либо мероприятие, а по-настоящему помочь. Организовать, поставить на ноги бизнес, создать рабочие места – опыт, слава Богу, име-ется, москвичи помогут. Научу тех, у кого голова и руки имеются, зарабатывать деньги. Хотя, конечно, сегодняшняя система власти не каждому позволяет раскрыть свои возможности... – Он говорил то, что думал, но говорил так, как нужно было говорить.
Я взбесилась: «Фиг! Сейчас ты улыбнёшься. А по-том будешь говорить то, что хочу слышать я!» Через минуту он улыбнулся. Через две стена самоуверенного, нескрываемого, вежливого цинизма рухнула – быстрее, сбиваясь, он заговорил об Афгане, о желтухе и унизи-тельной слабости, госпитале, реанимации и о желании выжить... Чёрные глаза ожили. Андрей облегчённо расслабился. Но победа оказалась иллюзорной.
– Это всё – сказано только тебе, чтобы поняла. Это не для печати.
– Зачем ты хоронишь в себе человека?
– Кому, кроме меня самого, нужны мои человече-ские качества? Меньше будут люди знать – легче будет жить. Им легче.
От этих гостей я устала так, словно в одиночку ва-гон дров разгрузила. И к проснувшейся маме броси-лась, как к животворному источнику: поговорить, обсу-дить, понять:
– Этот Кузин, он умница, конечно, но слишком ка-кой-то отстранённый.
– Как, ты сказала, его зовут?
– Володя Кузин. А что?
Мама посмотрела на меня изумлённо:
– Ты хоть знаешь, с кем разговаривала?
С «серым кардиналом» города. В котором поража-ла не жестокость, не ставка на культ силы – их мне не демонстрировали, а уверенность в праве на жестокость. И одновременно – странная не безнадежность. Личностная и человеческая.
Проверить, скорректировать, отточить впечатления и сформировать линию поведения я могла только с помощью книги под названием «Костя».
– Здравствуйте. Константин Григорьевич? – поста-ралась быть поприветливее, хотя, под неадекватное настроение, снова прозвучавший перед не раздражаю-щим уже «слушаю!» женский голос подействовал на нервы, как электроток на собачек Павлова. И призвала на помощь Повод: – У меня на руках снова два пригла-сительных на премьеру. Всем совершенно наплевать на мой отпуск – и Кузину, и детскому театру!
– А какой спектакль? – Улыбка в ответ на жалобное подвывание зазвучала вполне закономерно.
– «Беда от нежного сердца».
– От «нежного» или от «бедного»? Все беды обыч-но от бедности бывают. Мариш, а нельзя премьеру отменить? Честно говоря, просто не хочется тащиться в толпу. Лучше я завтра к тебе приду. Можно?
– Когда?
– Утром. Да? 
– Да.
«Зачем?!» Настроение стало ещё неадекватнее. Де-ловая женщина, кокетка и готовая влюбиться девочка чуть не подрались в споре о предполагаемой форме оде-жды. Первая и последняя победили: строгие леггинсы должны были удлинить ноги и подчеркнуть все выгод-ные округлости, блузке было запрещено светиться.
– Бр-р, какой холодный! – Кто ходит в гости по ут-рам, тот поступает, конечно, мудро. Даже когда ветер, пурга и гололёд... – Замёрз? Кофе или чай? 
– Кофе, если можно...
Наконец я получила возможность рассмотреть его так, как хотелось. Под шапкой-фуражкой, по форме напоминавшей конфедератку и прибавлявшей роста и солидности, светлые волосы на крутом лбу завились в крохотные колечки, изящный и пропорциональный, он двигался по незнакомой квартире с уверенной кошачь-ей грацией. Мой чёрно-рыже-белый домашний тигр по имени Даша, в лицо бросавшийся ненавидимому ею Владику, настороженно принюхался к незнакомым сапогам.
– Ой, Кость, осторожно! Она кусачая!
– Она? – Тигра умело подхватили с пола и чмокну-ли в мокрый нос. Тигр превратился в ошарашенную кошку. – У меня дома такая же красотка в ошейнике, зовут Марья. С блохами было совсем замучился, эта пакость с улицы аж до четвёртого этажа допрыгивает...
Чуть насмешливо покосившись на остолбеневшую хозяйку, гость бережно усадил её на диванчик в кухне и кофе наливал сам.
«Но не о блохах же ты пришёл поговорить?..»
«Конечно. Проста право первого хода – даме». Но я держала паузу.
– Сложно вам с мамой без отца?
– Первое время было очень. Как категории женщин, не привыкших заниматься хозяйством. Дом сразу словно взбесился: одно сломалось, другое перегорело, третье вообще из строя вышло! До сих пор простейшие дела – вон два листа пластика, например, надо из гаража привезти – становятся неразрешимыми проблемами...
– Пластик – не проблема. Я возьму машину и привезу.
– У тебя есть машина?
– Надеюсь, скоро будет. А пока ребят на работе попрошу. «Рафик» подойдёт?
– Да, спасибо.
Чувство защищённости – сила, которой мало что может противостоять. После смерти отца мужчин в моём доме побывало много. Приходили за сексом, за возможностью поплакаться в жилетку. Восхищались ухоженностью дома и хозяек. Иногда, по просьбе, что-то чинили. Но ни один по собственной инициативе ни разу не догадался взять в руки молоток и забить кровно необходимый в данный, конкретный момент гвоздь. Удобно устроившись и пригревшись в тёплом коконе проявленной заботы, я позволила себе нарушить паузу любопытством:
– А у вас с Марьей кто дом ведёт? Мама? Или сам?
– Могу и сам. А так... Ну, в общем, есть кому обеды варить... – Не скрытые очками глаза оторвались от чаш-ки с кофе и уверенно, несмущённо улыбнулись моей растерянности.
– Слушай, а может неудобно?.. Мои звонки...
– Всё нормально и удобно. Понимаешь, это так... Так называемый «гражданский брак».
Своей цели – завести меня – он добился легко.
– Как это – «так»? Между прочим, по статистике женщина, живущая в гражданском браке, считает себя всерьёз замужней – со всеми вытекающими отсюда последствиями! Это вы, черти полосатые, холостякуете: «штампа нет – ничего нет»! А женщина всегда хочет определённости, стабильности...
– Женщина всегда хочет слишком многого. Я не прав?
Сразу бросавшиеся в глаза джентельментство и интеллигентность его не были напускными, показными. Но, привыкшей к постоянному лидерству в отношениях с противоположным полом, мне понадобилось какое-то время, чтобы понять: наткнулась я на характер сталь-ной, и в этом дуэте моей скрипке будет принадлежать явно не первая партия. Пришлось сложить оружие:
– Ты кто по гороскопу?
– Кот-Стрелец. Или Кролик – кому как нравится.
– Какой, к чёрту, «кролик»! Котяра типичнейший! Ты согрелся? Тебе ещё кофе? Или что покрепче?
– Спасибо, этим не увлекаюсь.
Пока, растерянная ещё больше, я пробовала на вкус новое чувство – подчинённости, он сполоснул чашки, не обратив внимания на вопль «Я сама!», увлёк меня в комнату и уютно угнездился в противоположном углу дивана: как можно дальше от дамы.
– Марин, не сердись, я понимаю: неловко, конечно, стольких людей переполошили... Но пока, наверное, повременим с этим молодёжным комитетом, можно?
– Ты не хочешь? Передумал?
– Я сейчас, кажется, и сам не знаю, чего хочу. Возраст такой, критический. Ты не слышала? Считается, что после тридцати у людей начинается ещё один переход-ный возраст. Вроде всё уже достигнуто, а мучают со-мнения, хочется чего-то ещё, нового, себя попробовать. Ребята сманили бизнесом заняться, а теперь на полпути бросать всё жалко. Да и сезон будущий, вроде, серьёзно готовится – надо его использовать. В общем, до осени дотяну и, если не получится ничего, брошу эти игрушки и пойду в номенклатуру. Или поздно будет?
– Вряд ли. Скоро даже в сказках ничего не делается, а уж в нашем исполкоме... А насчёт возраста... По-моему, ерунда. Наоборот, тридцатник – это профессионализм, уверенность в себе, ответственность какая-то за всё. Меня же не тянет бросить газету!
– Счастливая! 
Я почувствовала себя несмышлёнышем.
– А ещё какая?
– Наивная. Добрая. Доверчивая. Петух в макушку ещё не клевал и дай Бог, чтобы не клюнул, – больно потому что может быть! – Слова были тёплые и мягкие, как пух.
– Тебе помочь отбиться от петуха?
– Попробуй.
– Только долг, говорят, платежом красен.
– Естественно. Кстати, как я понял, тебя с Кузиным уже познакомили?
– Конечно. Интересный: сначала с ним странновато и страшновато, потом – нормально. Он живой, чувст-вующий, не отмороженный, в общем... Я даже материал постаралась акцентировать на нём самом, а не на «Энергии» или «Назарете».
– Ты его уже сделала?
– Ну да. Так что с агитацией вы, молодой человек, припоздали! – Я расслабилась, возблагодарила собст-венную догадливость, заставившую надеть брюки –  они не стесняли позы, жестов, движений мальчишки, «своего парня», и внимательные, чуть напряжённые глаза гостя не замедлили отметить это усмешкой. –  Кость, а ты Володю хорошо знаешь?
– Я его доверенное лицо от «афганцев».
– Значит, выдвигает Кузина в депутаты...
– Союз ветеранов Афганистана. Он во многом смо-жет помочь, многому научить...
– Например, зарабатывать деньги...
– А что, ненужная наука?
– Её и по самоучителю освоить можно, тебе не кажет-ся? – Активно протестовать против смутного сомнения мне не хотелось даже в мыслях. Ведь сказано же более умными: что ни делается – всё к лучшему в этом лучшем из миров... Ведь знала, как бились многие в невозможности прокормить семьи. – С Галкиным ты тоже знаком?
– Ещё бы! В последнее время на каждом нашем со-брании околачивается. А он тебе как?
– Ничего вроде. Только скользкий какой-то. И на «шестёрку» смахивает. Я не права?
– Ты умница. Всё правильно. – Он решительно поднялся с дивана. – Ладно. Вы, девушка, в отпуске, а мне ещё работать сегодня. И ночь дежурить на участке. Звони парню, у которого гараж, я завтра пригоню машину. Договорились?
– Костик, – робкий вопрос, вызревавший но время деловых переговоров, все же вырвался: – А когда за-кончится вся эта свистопляска с выборами, ты...
Он понял мгновенно.
– Я никуда не денусь. Будем созваниваться, встречаться...
«Но сегодня моё французское бельё останется в не-прикосновенности?»
«Не разочаровывайся. Разве я похож на примитив-ного Дон-Жуана?» От мельком улыбнувшихся крупных губ взгляд мой отвёлся со скрипом. Он устало потёр лицо, глаза:
– Мне можно надеть очки?
– Ты хочешь сказать, что они – с диоптриями?.. О, Господи, я мерзкая, изощрённая мучительница!
Мама моя – строгая, недоверчивая до подозритель-ности, не меньше Даши интуитивно ненавидевшая Владика, застала две последние минуты пребывания Константина Григорьевича Бобкова в её квартире, сдержанно восприняла нервозность процедуры знаком-ства и только спросила потом:
– Он тебе нравится?
– С ним интересно.
– А зачем он приходил?
– Предложить перевезти пластик и поговорить о блохах!
Я сознательно избегала потребности проанализировать, зачем, с какой целью вдруг свалился на мою бедную влюбчивую голову этот немногословный прирож-дённый дипломат, похожий на формулу, состоящую из одних неизвестных, – логика не всесильна. Да и надое-ло мне, признаться, за последние годы разбираться в мотивах слов и поступков других людей. Надоело быть сильной, уверенной в идеальности курса собственной жизненной лодчонки. Устала. Духовная сила женщины – ничто по сравнению с чувствами защищённости, под-чинённости и... принадлежности. Принадлежности одному-единственному мужчине. В последнем я, прав-да, сомневалась, но потом махнула рукой: как будет, так будет. Сомневаться я тоже устала.
А он не считал нужным что-либо объяснять...
И всё же неуловимое ловилось. «Не заблудился я. Но ты мне поаукай. Я не замёрз. Но не гаси огня. Я не ослеп. Но протяни мне руку. Я не ослаб. Но пожалей меня». Никто наперёд не знает, как, в какой мере он способен помочь другим людям своей молитвой, своим исканием правды, своей внутренней борьбой с самим собой. Просто однажды начинает молиться, искать правду, бороться... Мне, кажется, повезло больше, чем человечеству: я знаю своё предназначение на Земле. Я существую в этом мире для того, чтобы давать людям возможность казаться лучше, чем они есть на самом деле. И быть такими.
«Рафик» появился около подъезда вовремя. Едва накинув на голое тело подобие халата (вместо того, чтобы всё скрывать, эта роскошная пакость открывала любопытным взорам больше, чем всё), я обречённо смотрела в ванной на только что предательски окатив-ший меня с головы до пят фонтан горячей воды из со-рванного крана. Не хотелось никому открывать дверь в гнусном виде мокрой крысы.
– Кость...
– Что, потоп? – Как был, явно прифранчённый, в куртке, туфлях и наглаженных брюках, он через секун-ду уже стоял на коленях в ванной, пытаясь перекрыть воду. Лицо побагровело от напряжения.
– Кость, дай сюда куртку!
– Не лезь! Хопка есть? Господи, ну ключ специаль-ный, сантехнический! А инструмент хоть какой-нибудь?
Что-то после Владика в папином шкафу на лоджии ещё оставалось. Мы носились по квартире, он бегал вниз, в машину, кутерьма потеряла оттенок трагично-сти стихийного бедствия.
Потом, машинально взявшись за руки, мы стояли над усмирённым краном, словно над поверженным совместными усилиями злейшим врагом, и не могли отдышаться.
Чем занимаются дальше в подобных ситуациях ге-рой и героиня американских триллеров?
– Значит так. Тут, по совести, всю систему подвод-ки менять надо, а она у вас устаревшая, сейчас такой сантехники нет. Я посмотрю, может, что подходящее найду дома. И постараюсь проскочить на рынок... – Мы переглянулись, и он внезапно охрип.
– Спасибо, Чебурашка, ты настоящий друг. Но ты меня огорчаешь... – Мой голос тоже мне в полной мере не повиновался.
«Ты так вкусно пахнешь...» Пахло ментоловой свежестью «Стиморола».
«А ты вкусно выглядишь. В подобном виде можно появляться только перед хроническими импотентами! И то...»
– Ты с владельцем гаража договорилась? Куда ехать? В машине ребята ждут.
– Я его застать никак не могла! Костик, может, вечером?.. – Я лихорадочно пыталась закутаться в коварную одёжку, а он скептически-старательно не обращал внимания на бесплодные попытки.
– Вечером не получится. Машину отпускать надо, а в три часа у нас снова собрание в клубе – и до упора, наверное.
– Расскажешь?
– Конечно. Ты не расстраивайся, в другой раз привезём этот пластик, ладно? Я позвоню. В понедельник утром...
Вечером явился Галкин с завизированным интер-вью Владимира Кузина. Выхолощенным, мёртвым и оттого – уродливым. Бледнея от столь откровенного унижения, я потянулась к телефонной трубке, собира-ясь заявить будущему избраннику народа, что в таком кастрированном виде материал ставить не буду. Но на аппарат легла вежливая ладонь:
– Бесполезно, Марин. Вас же просили: всё личное –  не для печати, – Андрей журчал, но ручей был ледя-ным. Пресса, блин, четвёртая власть?!.
– Да вы не переживайте так, – журчание стало поч-ти нежным. – Материал всё равно хороший, работа сделана классно.
– И что мне за неё будет, за эту классную работу? –  Самолюбие требовало компенсации: если уж без меня меня купили, продаться следовало хотя бы с шиком.
– А что хотите! Любое ваше желание... – Слегка подвыпивший, вальяжный, раскованный в отсутствие патрона, Андрей уже целовал ручки, смотрел масляны-ми глазами и всячески упивался благородной ролью золотой рыбки. – Какие вопросы?
– Личных нет. Вернее, их я решу сама. Хозяйствен-ных – масса! – Нога небрежно лежит на другой ноге и вызывающе покачивается, не поторопилась я и заку-таться в халат под липким взглядом: что может более явственно продемонстрировать отвращение к происхо-дящему, чем классическая поза уверенной в себе жен-щины или неопытной проститутки?
– Как тебе не стыдно! Сейчас же прекрати! – услышала обрывок коммерческой беседы мама. – Андрей Викторович, вы извините, мы сегодня взвинчены не-много: кран в ванной сорвало, пылесос из строя вы-шел...
– Да-да, я понимаю, – поскучнели золотая рыбка, старик Хоттабыч и джин из алладиновой лампы в од-ном лице Галкина. И ретировались, поинтересовавшись невзначай с порога: – А разве Бобков не приходил больше кран чинить?
Было безумно жаль неудавшейся, безрезультатной попытки защитить человека (Володю Кузина) от него самого. Ведь всё хорошее, что мы успеваем понять и зафиксировать на бумаге, остаётся в природе информационного слоя нашего мира тонкоматериальными зарядами добра...
Было чуть-чуть, щемяще грустно оттого, что над столом уже не висела привычная, пережившая многие катаклизмы моей жизни и частенько помогавшая мне в них выжить фотография человека, тихо однажды ска-завшего: «У меня было много женщин. Лучше тебя не было никого...», – я убрала её утром мимоходом, чтобы не увидел Костя. И навсегда. Страшно, когда от люби-мого человека, который был в твоей жизни всем, оста-ётся только ненужная фотография...
Но я представила, как серьёзное, ответственное ли-цо – доверенное лицо крутого кандидата в депутаты и коммерческий директор СП – по-мальчишески отбрё-хивается от очередного собрания соратников по оружию, выдвигая в качестве неопровержимого довода и аргумента – меня. Представила, как он сосредоточенно  рыщет по толкучке. И Галкин вместе со злополучной статьёй провалился в колодец равнодушия. А за ним и тоска по прошлой любви.
Даже чопорные и хладнокровные англичане предупреждают: «Не рви крапивы и уз любовных – сожжёшь всю душу!» Но процесс освобождения, который я безус-пешно пыталась сдвинуть с места с помощью никому не понятного, бессеребренического альтруизма в отноше-нии дурацкого, оказавшегося бесконечно подлым Вла-дика, начался сам. Он не был предательством: семь лет я прожила без права на мысленное, духовное предательст-во в то время, как меня предавали бездумно сотни, тыся-чи раз, – а это труднее всего на свете. Семь лет, постоянна находясь в заинтересованном мужском окружении, я провела в состоянии тотального одиночества, упои-тельно-восхитительного потому, что одиночество – это не когда нет никого рядом, а когда нужен только один. Цикл закончился. Но женщина жива, пока любит.
А двигатель процесса и прогресса, казалось, и не подозревал о роли, отведённой ему чужой судьбой.
Он позвонил незапланированно на следующий день. Скупо-молча выслушал жалобы на испохаблен-ный материал:
– Плюнь. Я же знаю, что интервью было нормаль-ным. И ребята знают.
С тоже скупыми, но уже смешками рассказал, как сбегал с собрания. Поинтересовался, как поживает несчастный кран.
– Он жив и чувствует себя хорошо. Мама сантехника нашла. Да не огорчайся, Костик, как только я захочу тебя увидеть, я с радостью снова сверну ему шею!  – Я давно уже привыкла прятать явность желаний за иронию.
А потом он позвонил в понедельник утром (в свя-той час редакционной летучки, которую я без малейше-го укора совести пропустила):
– Здравствуй, это я.
– Здравствуй, солнышко. Я рада тебя слышать.
– Узнала?
– Конечно. Почему я должна была тебя не узнать? Ты где?
– На работе. Пришёл пораньше, а пока ребят нет... Не разбудил?
– Обижаете, молодой человек! Хотя грешна: по натуре сова, поспать люблю. Костик, а твоя работа – это где?
– На Чапаева, в подвальчике.      
– Постой, это там, где Миша Шаповалов?..
– Ну да, мы же вместе – совместное предприятие «Ветераны Афганистана».
– И получается, что, когда день через день названи-вала Мише, я частенько попадала на тебя? 3нала твой голос? До...
– До того как... – Он хотел растерянности моей и замешательства, он их получил.
«До... чего, Костя?!»
«Подумай сама...»
Я сначала подумала сама. Ещё здравствовала про-шедшая любовь, и мы, не скрываясь, у всех на виду забывали глаза друг на друге. А в машине, присланной для перевозок моей персоны, весь день находился рядом хмурый кто-то в притемнённых очках. Картина трёхлетней давности.
Я не поверила себе и лихорадочно набрала номер Натальи – коллеги и подруги.
– Детка, у тебя память как компьютер. Кто меня опекал на «афганском» собрании, когда снимали с председателей Юру?
– Молодой человек небольшого роста, в очках, –  выдал Наташкин «компьютер» картину годичной давно-сти. Когда прошедшая любовь уже теоретически умерла.
«Разве ты узнал о моей тоске? Как ты мог прожить без меня? Где ты раньше был? Целовался с кем? С кем себе самому изменял?..» – милые старые песни, мы выросли на их романтизме... А может, не изменял? Не рвался на первый план, не навязывал внимание, не пы-тался притянуть или оттолкнуть. Просто был. Как всё настоящее. И мою книгу прочитал задолго до того, как я изволила заметить солидный фолиант в простенькой серой обложке. Женщина – самое слепое существо в мире. А любовь – это то, что умирает и, умерев, ожива-ет, превратившись в душу новой любви. Таким обра-зом, на самом деле она бессмертна.
Одна из примет нынешней жизни – хроническое отсутствие времени для чтения.
Зелёным факелом вспыхнула наконец припоздав-шая весна. Благополучно миновали выборы в горсовет. Город «встал на уши» от моего «общения» с Кузиным на «ты», и в поисках спасения от хитро-наивно-жалобных звонков желающих поближе – с моей помо-щью! – познакомиться с Володей пришлось на время отключить телефон. Люди не растерялись (наши, их ничем не смутишь) и упорно обрывали его на работе.
Весна торопилась, торопился и курортный город. Закусил удила конь сумасшедшей гонки – подготовки к летнему сезону, в который нужно было вложить массу энергии, сил и средств, чтобы как-то жить дальше. Бизнесмены, предприниматели, коммерсанты всех уров-ней, к коим отнёс себя добровольно и Константин Гри-горьевич Бобков, перестали спокойно спать по ночам: нервно вздрагивали, переживая во сне подробности дневной беготни по инстанциям и коллегам. Закон «время – деньги» диктовал свои условия. Всем.
Вечерами, попозже он ещё умудрялся звонить. Просто так. Ради лёгкого, ничего не значащего трёпа о скором подключении их дома к студии кабельного телевидения, об амурных делах Аллы Пугачёвой, о паразитах-сектантах, которые устроили в подвале по-мещение для молитв, затопили его нечаянно и оставили весь дом и конкретно его, Костю Бобкова, без горячей воды.
– Приходи, купайся, – отсмеивалась я. – Пока все краны функционируют... – Но непривычная робость тормозила предложение потереть спинку.
Поводов позвонить хватало и самой. Иногда пыта-лась помочь:
– Костя, тут крёстная брокерством увлеклась, ей надо сдать печенье и вино...
– Спасибо. Я посчитаю, перезвоню ей.
Иногда тянуло подурить, покапризничать:
– Хочу в дельфинарий!..
– Хорошо, вот только освобожусь немножко...
– Хочу погулять. С тобой. Мимо всех книжных раз-валов.
– Значит, погуляем. В выходной, ладно? – Бывшие мужчины не особо любили со мной гулять. Комплексо-вали, видимо.
В пригородном посёлке упал в море и утонул пара-планерист. Сердце тряхнуло ознобом страха:
– Костик, пожалуйста, ты летай как-нибудь по-меньше и поаккуратнее...
– Я сейчас летаю только на машине, да на своих двоих – забыл уже, когда в последний раз с ребятами выезжал.       
– А меня ещё Юра Гадырка обещал на полёты взять... Возьми, а! Не бойся, меня отец выдрессировал на поведение в походных условиях...
– Если будет подходящий транспорт, возьму.
Потом снова активизировался не желавший за кра-жу отправляться в зону Владик. От бессилия перед наглостью я чуть не плакала:
– Осточертел! Куда ни плюнь, везде на него попадаешь!
– Пошли подальше.
– Не умею.
– Не снимай трубку.
– Не могу. А вдруг ты позвонишь.
– Мне с ним поговорить? – спокойный голос стал чуть более спокойным, чем нужно, и затвердел скрытой угрозой.
– Не надо. Это, в принципе, моя проблема, правда? И решить её я должна сама.
Никогда ещё, со времени смерти отца, я не ощуща-ла за собственной спиной такой надёжной стены. Ей, правда, полагалось состоять не из кирпичиков-слов. Но я всё время подсознательно проверяла её крепость готовностью на камень-поступок. А себя – на растущее чувство принадлежности защитной силе этой стены.
– Константин Григорьевич, ты не мог бы пойти со мной на суд? В качестве моральной поддержки.
– Пойду.
Но накануне знакомства с практическим действием законодательства я мысленно взмолилась, чтобы он об обещании забыл. И лишь несколько дней спустя тихо сообщила:
– С вами говорит свободная и здоровая птица, кры-лья которой очистили от нефти и грязи...
– Что, был суд? – догадался он. – Надо же, я замо-тался! Почему не напомнила?
– Да так...       
– Чем закончилось?
– Два года условно и семьсот гривней штрафа. Да здравствует советский суд – самый гуманный суд в мире!..
– Сама попросила не сажать? – Сарказм был рос-кошно-неприкрытый.
– Ну да... Загнётся же дурак в зоне.
– Другого результата я и не ожидал. Ты в своём репертуаре.
– Почему?
– Потому. Только не надейся: раз уж он по этой до-рожке пошёл – всё равно сядет. Месяцем раньше, меся-цем позже, но сядет, – в скупой констатации ясно слы-шался оттенок удовлетворённой мести...
– Пусть сядет. Но не с моей помощью. У меня со-весть чиста будет.
– Это цена? 3а оскорбление и нервотрёпку?
– Наверное...
Времени катастрофически не хватало, но страницы наших книг – одна за другой – потихоньку переворачи-вались.
Созваниваться «просто так» становилось всё труд-нее, удавалось всё реже. Стрелки «детского времени» передвигались на всё более и более поздние часы.
Теперь преобладали мои «выходы на связь». Он попросил: «Звони, пожалуйста, ты. Мне так удобнее». И я послушно приняла древнейшую обязанность жен-щины: поддерживать огонь в очаге, пока охотится мужчина. Терзала себя: избегает умышленно? Держит в запасе «женщину для карьеры»? Сомнения грызли во-просом Уильяма Шекспира к одному из его мальчиков: «А, может быть, и ты – лишь заблужденье ума, бегуще-го от истины в мечту?» Убеждала себя: предупреди-тельные нежность и забота, столь непривычные со сто-роны представителя племени охотников, могли быть и элементарно дружескими.
Но огонь в очаге старалась поддерживать ровным. Я, оказывается, умела это делать. Прекрасно зная за собой счастливую способность чужие сложности, беды, неприятности нейтрализовать, переплавляя в радость, напропалую этой способностью пользовалась. Можно было, конечно, позвонить и после банального «Привет» закатать банальную сцену ревности ко всему на свете. Я же к каждому «Здравствуйте, Константин Григорьевич!» искала изюминку: «Тебя разве пригласили сни-маться в новую серию «неуловимых мстителей»?» За приторможено-усталым «Когда?!» следовал взрыв смеха.
И я с облегчением чувствовала, что он – спасение, пусть краткое, но освобождение из тисков непредсказуемых будней. Каждый мягкий смешок, неуловимо-быстрая улыбка в интонациях мало эмоционального сдержанного человека становились моей долей акций в накоплении нематериального, одним нам важного капитала.
Я верила, что он важен, этот капитал. Верила, не требуя доказательств, хотя разум их требовал непре-рывно. Вера поддерживала. Не правы те, кто думает, что её можно отнимать у людей, ничего не предлагая им взамен. Душа человека так устроена: вынь из неё веру – она вся опрокинется. В пустоту. Вера – «есть осуществление ожидаемого и уверенность в невиди-мом»... Это не я, это апостол Павел определил.
Существует в этом мире магия силы – она стоит вне человеческих законов. Существует магия воли –  нужно быть кристально чистым, чтобы получить выс-шее право пользоваться ею. Но не существует ничего сильнее магии души...
Женский голос в его квартире, обретший постепен-но имя – Света, меня раздражать перестал. Не сразу, конечно. Придерживалась уверенной профессиональ-ной вежливости, строго просила к телефону «Констан-тина Григорьевича», оставляя при себе «Костя, Костик, Костенька», хотя это ровным счётом ничего не значило: с лёгкой руки необыкновенного нашего математика  ещё со школы и на всю жизнь привыкла обращаться к людям без отчеств и фамилий – так искреннее и добрее. Жалела даже (неужто, лицемерно?) незнакомую девуш-ку. Слегка злилась за пренебрежение на чересчур неза-висимую мужскую особь.
Однажды, после показавшейся отчётливо ехидной реплики «Разве он вам не перезвонил? А я передава-ла...», нашла Шаповалова:
– Михаил Иванович, поработай, пожалуйста, под-ружкой, – и не дала опешить: – Костя Бобков женат или нет?
– Да! То есть нет... Не знаю, – «подружка» насто-рожилась, опасаясь ненароком сболтнуть что-нибудь лишнее. – Знаю, что в девяносто пятом он разводился и новым штампом в паспорте обзавестись не спешит. –  Миша не спросил, зачем мне эти конфиденциальные сведения, но слегка встревожился. – А он сам что тебе говорит?
– Говорит – не женат.
– Значит, так оно и есть. Успокойся, он – парень серьёзный и тебе врать не станет.
И я успокоилась до полного исчезновения укоров совести.   
Если его устраивало сложившееся положение ве-щей, почему оно должно было волновать меня? Детей не было. Ни одна из десяти заповедей не нарушалась. Не было даже азартного чувства соперничества с себе подобной за привлекательного самца. Только ощуще-ние, что предстоит столкновение с силами более серь-ёзными и жестокими, чем соперничество с женщиной.
Моя мама, ретроградка в теории и демократка на практике, недоумевала:
– Как ты можешь так цинично и спокойно причи-нять человеку боль? Ведь ей, наверное, неприятны ваши задушевные беседы с Костей...
– Мамуля, неужели ты думаешь, что она остано-вится перед возможностью причинить боль мне?..
– Я бы так не смогла! – качала головой мама.
– И сколько в жизни уже потеряла? А я не хочу терять. Уступать. Кому-то кого-то дарить на блюдечке с  золотой каёмочкой. Устала. На-до-е-ло, понимаешь?..
Природная щепетильность сдала позиции. Голос по имени Света теперь существовал для меня как автоот-ветчик, удобный источник информации о наличии или отсутствии хозяина. Однако это лишь снаружи каза-лось, что всё происходящее в классическом «треуголь-нике» – логично и понятно. Боясь в одиночку захлеб-нуться и утонуть в сумбурном водовороте мыслей и эмоций, я бросалась к любимому психоаналитику: «Кнара Ивановна, он мне – кто?!»
– Не знаю, – честно отвечала ровесница моей мамы.  – Сама посуди, как я могу точно сказать, кто тебе Кос-тя, если он и сам, похоже, толком ещё не понимает, кто он тебе или кто ты ему. Дружеские отношения у вас уже сложились прекрасные – доверительные, тёплые, так ведь? Они могут такими и остаться, и это тоже бу-дет неплохо: верный друг рядом никогда не помешает. Могут и перерасти в нечто большее.
– А перерастут?..
Столкнулись единство и борьба противоположно-стей в едином законе диалектики. «Не смущаю, не пою женскою отравою. Руку верную даю – пишущую, пра-вую. Ту, которою крещу на ночь – ненаглядную. Ту, которою пишу то, что Богом задано. Левая – она дерзка, льстивая, лукавая. Вот тебе моя рука – праведная, пра-вая!», и тут же, без паузы: «Друг! Неизжитая нежность  – душит. Хоть на алтын полюби – приму! Друг равнодушный! – так страшно слушать чёрную полночь в пустом дому!»...
Бездарно прошёл и бесславно закончился мой от-пуск. Вторая часть уговора «созваниваться-встречаться» хронически не выполнялась, почва для произрастания робких ростков отсутствовала напрочь.
Попытался изменить что-то в лучшую сторону праздник, который ещё для всех остаётся праздником, –  День Победы.
– Здравствуй, солнышко! Ну что, сегодня бизнес отпустил тебя на каникулы?
– Вроде да, – он удивился факту не меньше меня.
– Что планируешь делать?
– Пока – без понятия. Надо пойти поздравить бабушек...
– Если хочешь, после бабушек – приходи.
– Хочу. И приду. Только во второй половине дня, ладно?
Я ответила восторженным визгом недоверчивого согласия и поскорее нырнула в ванну – почистить пё-рышки. Вскоре в эйфории вынырнула и снова броси-лась к телефону:
– Костик, а мне какой марафет наводить? Мы куда-нибудь пойдём?
– Дай я сначала приду, – хмыкнул он. – Потом придумаем, чем заняться.
Я ещё что-то несуразно-счастливое прощебетала, и реальный повод, толкнувший буквально под локоть к телефону «Пожалуйста, не езди сегодня никуда!», мыс-ленно зафутболила так, что бедная интуиция ахнула.
В пять часов вечера я недоумевала.
В семь – металась от окна к окну.
В восемь – ругалась (цензурно) и злилась (без ограничений). В девять – села и разревелась: громко, по-детски, со всхлипыванием и шмыганьем носом. А потом утёрла слезы, посмотрела в зеркало и сказала отражению:
–  Он – не сволочь? Значит, что-то случилось.
Отражение со мной согласилось.
Наша с ним правота подтвердилась двое суток спустя:
– ...Сначала меня бабушки задержали: посиди да посиди, – быстрее, возбуждённее, чем обычно, и даже обиженно торопился объяснить он. – Вырвался, заско-чил на минуту домой – ребята позвонили: надо ехать. Ну и заехали – машина сломалась, до ближайшего ав-тосервиса – десятки километров плюс выходные! – Ему даже дух пришлось перевести. – Сердишься?..
– Ага. Ужасно. На себя. Не пытайся, всё равно не поймёшь...
Врать он мне действительно не врал: версия совпа-дала с бледным штрихом той, что автономно, накануне возвращения потерпевших бедствие, мне выдал флег-матичный, словно удав, голос по имени Света. Можно было, наверное, покрутить телефонный диск перед отъездом, но подобные нюансы для представителей сильного пола – слишком тонки и научны... Сердиться на природный недостаток нервных клеток в ведающем эмоциями полушарии мужского мозга бессмысленно. Первые слёзы – лучшее, кстати, для женщин профилак-тическое средство от инфарктов! – тёплым весенним дождём смыли первую боль, первую тревогу, отмыли виноватую фигуру от розовой краски и ощущение оста-вили, как и положено майскому дождю, радужное: «Откуда такая нежность? Не первые – эти кудри раз-глаживаю, и губы знавала – темней твоих. Всходили и гасли звёзды (откуда такая нежность?). Всходили и гасли очи у самых моих очей. Ещё не такие песни я слушала ночью тёмной  (откуда такая нежность?) – на самой груди певца. Откуда такая нежность? И что с нею делать, отрок...» Из ощущения этого и родилось потрясение: какие прежние губы, звёзды, очи, постели, страсть, усталость, нега? Какие прежние попытки спа-сти, укрыть, защитить, отогреть. Их не было. Не было ничего, кроме восхитительного чувства идеально чис-той белизны, непорочности, девственности собствен-ных души и тела. Дай Бог каждому познать его вкус и прелесть после небезгрешных первых тридцати двух лет жизни...
В этом чувстве можно было купаться, как в живой воде. Сознание отрезвляло: любовь – не дар, а обет, и только смельчак в силах хоть какое-то время жить под её знаком. Трусихой я себя никогда не считала. Но нестерпимо хотелось знать, нуждается ли кто в этом тяж-ком и сладостном обете, в его светлой радости и столь же светлой боли, в стремлении отдавать всё, ничего не требуя взамен. «Любовь есть боль. Кто не болеет о другом, тот не любит другого. Любовь есть томление; она томит – и убивает, когда не удовлетворена. Поэто-му-то любовь, насыщаясь, всегда возрождает. Любовь есть возрождение. Мы рождаемся для любви, и насколько мы не исполнили любви, мы томимся на зем-ле», –  у Василия Розанова очень русская философия.
Её, воплощения самоотдачи и самопожертвования, я и стараюсь придерживаться при построении личной картины мира. А вот поступать могу по-разному, ино-гда удивляя себя саму: слишком уж причудливо смеша-лись в одном организме гены донского казачества, польской шляхты и еврейской интеллигенции.
Однажды, после каких-то незначащих деловых пере-говоров, просто задержала дыхание и нырнула в омут:
– Константин Григорьевич, ты сладкое любишь?
– Не очень. – Вопрос не удивил. Его, похоже, жда-ли. – А что?
– Жаль... Думала сделать тортик и позвать тебя в гости.
– Тортики люблю. Особенно домашние, – голос подобрался, точно хищник перед прыжком, завибриро-вал усмешкой понимания и в очередной раз продемон-стрировал, что в его игре я всё-таки была мышкой. –  Кстати, я завтра собираюсь забежать.
– Совесть замучила?
– Пара часов свободных наметилась. Только ты с тортом не напрягайся, слышишь? Перебьюсь, не заработал.
С эзопового языка он переводил, но хуже, чем с английского.
По улице гуляли лишь косые струи ливня. Я едва успела засунуть в холодильник кулинарный изыск, сожравший три часа времени и мохнато-нарядный от коко-совой и шоколадной стружки, перемыть посуду и подмести в кухне, когда раздался звонок в дверь. Причёсы-валась и натягивала первое попавшееся под руку платьишко уже на бегу, и это не смущало: после пре-словутого халата вид был вполне пуританский.
– Бр-р, какой мокрый! Везёт тебе: то пурга, то дождь. Следующим будет град и так, постепенно, пере-берёшь все виды атмосферных осадков. – Всякая иро-ния хороша в меру, даже если призвана спасать жен-щину, которая до одури хочет поцеловать долгождан-ного визитёра. – Пойдём, горе, на кухню, сушиться. Я только чайник не поставила...
– Всё-таки возилась? Присядь-ка, я сам чайником займусь. – Заинтересованно нырнул в холодильник. –  Ух, красавец! Белый и пушистый.
– Как лягушка из анекдота. – Неподдельное восхищение стоило десяти тортов.
– Из какого?
– Моего любимого, который обо мне. Бежит заяц по лесу. Нарядный, к зиме приготовился. Видит: сидит лягушка. Пристал: «Лягушка, а, лягушка? Ты чего такая страшненькая? Зелёная, бородавчатая...» Лягушка оби-делась: «Болела потому что! А вообще-то я – белая и пушистая...»
Глянул коротко и внимательно:
– Очень вкусная лягушка. С этими магазинными польскими рулетами не сравнить.
– Тебя часто ими кормят? Бедный! Ну, наслаждай-ся. Впрок: я не часто на такие подвиги способна.
Улыбнулся на браваду, на вызов, на сквозившую за ними беспомощную радость:
– А сама почему не кушаешь?
– Забыла. На тебя смотрю.
Любую скованность неопределённости способно рассеять удовольствие, испытываемое женщиной при виде того, как аппетитно поглощает мужчина нелюби-мые им сладости. Как ловко управляется с чашками-блюдцами. Как лукаво смеётся умными глазами, мгно-венно подметив искреннее, неподдельное, ревнивое возмущение хозяйки при виде кошки, уютно устроив-шейся в кресле на коленях гостя.
«Я тоже к тебе хочу... Как Даша!»
«Успеешь ещё...» – но сжалился, отпустил кошку, забывшую, что она по гороскопу и по характеру –  львица, пересел на диван, поближе.
– Устал?
– Ужасно. Целыми днями как белка в колесе по кругу: офис, исполком, Заозёрное – у нас основные точки там.
– Надолго круговерть?
– Думаю, нет. Главное – грамотно войти в сезон. Раскрутим машину на все обороты – будет полегче.
– Хорошо бы. Слушай, да не рви ты так жилы! Го-ворят, всех денег всё равно не заработаешь.
– Но часть их ведь можно попробовать заработать, правда? Чтобы не считать зимой копейки.
– И чтобы хватило на бабские прихоти? – Меня вдруг именно на прихоть и потянуло, на какую-то подростково-лихаческую проверку на вшивость. – Мне, например, давно, в «Ай Петри» хочется... Пойдём? –  Дискотека была самой шумной, крутой и дорогой в городе.
– Староват я для дискарей, и шумно там – не поговоришь по-человечески. Но, если хочешь – пойдём.
– Подумаешь, пенсионер выискался! – я не выдер-жала, рассмеялась. – Костик, ты что, серьёзно? Ты во-обще меня на дискотеке представляешь? Я же там ни-когда в жизни не была! Равно как и в других барах, кафе, ресторанах и им подобных заведениях! В «Ай Петри» третий этаж, наконец! – Сама я редко комплек-сую, вваливаясь со своими палками-«канадками», ис-ходя из необходимости, к мэру, к эстрадной диве или телезвезде, но его упорного нежелания комплексовать из-за моих палок испугалась. А он невозмутимо поста-вил на теме точку:
– Любой ресторан на ваш выбор. Хоть на небо-скрёбе, хоть в подвале. Если всё же «Ай Петри», с Гал-киным я договорюсь сам.
– Спасибо, я подумаю над вашим предложением! –  Теперь мы фыркнули дружно оба, и я поспешила вер-нуться в собственное естественное состояние. – Кон-стантин Григорьевич, если у меня сезон начнётся такой, как нужно, о ресторане можешь до зимы забыть. В про-шлом году со всяких гастролей-фестивалей-интервью еле ноги домой заполночь притаскивала.
– Одна? Ночью?
– Когда – одна, когда – с мамой. Но всегда – ночью и пешком, потому что нормальные люди в час-два уже спят, а крутые на иномарках не снисходят до того, что-бы остановиться. Да ещё напсихуешься, пока прорвёшься сквозь «кордон» из охраны к какой-нибудь «звезде», вроде Шуфутинского...
– Работать с ними трудно?
– Первые две минуты. Они же тоже люди в большин-стве своём. Привыкнут к необычному корреспонденту – потом, как на ладошке, раскрываются. Сам увидишь. Я с удовольствием мамулю заменю тобой. Хочешь?
– Хочу. Обязательно заменишь.
– Здорово! А пока я похвастаюсь, ладно? Погоди секундочку – и я умчалась за знаменитым своим блок-нотом с автографами.
Если какому-нибудь сумасшедшему режиссёру придёт в голову мысль снять комедию о сумасшедшем влюблённом «синем чулке», я предложу в прототипы себя... Мы обсудили, абсолютно совпав во мнениях и пристрастиях, всю эстрадную богему. Мы перебрали по клеточкам весь российский политический бомонд. Мы выяснили, что любим читать одни и те же книги. Но мы ничего не прояснили в отношении самих себя. Или мне так казалось...
Незримые ниточки тянулись от глаз к глазам, от руки к руке, от сердца к сердцу, и можно было спорить до хрипоты и так же, до хрипоты – молчать. И я чувст-вовала себя больше женщиной, чем, если бы он попы-тался каким-то образом проявить внимание физическое, как, с места в карьер, пытались это сделать другие мужские особи.
Мы даже попрощались молча.
«Спасибо, малышка...»
«Увидимся?»
«Конечно!»
«Когда?!»   
«Я постараюсь, чтобы поскорее...»
Не меньше меня любящая определённость и во всем стремящаяся расставить сразу точки над і мама снова не удержалась от сакраментального вопроса: «Зачем приходил Костя?» Но теперь я знала ответ:
– Отдохнуть.
– Не понимаю, что ты в нём нашла... – Мама вздох-нула. Взаимные влюблённости были для нас и основ-ной радостью друг за друга, и основной мукой.
– Если знаешь, за что любишь, то это уже не лю-бовь, а хорошее отношение, – отшутилась привычной фразой Высоцкого. – Я больше хотела бы знать, что нашёл во мне он...
Ощущение девственности, первородности не было обманчивым. Каждым словом и поступком я звала его, усилием воли усмиряя бушующий внутри вулкан, а встречала – робким смущением. Переставала чувствовать себя взрослой, скорее – девочкой, ребёнком. Страсть эмоций «ужасных» и порыв «благодарных» –  удивительно разных по своей сути – непостижимым образом соединилась на одном человеке. Быть может, это было приближение к вечно искомой человечеством Гармонии?.. Для неё не хватало лишь одного компонен-та. «Если любишь, скажи... Женщина жаждет слова...» – веками заклинаем мы, глупые. Зачем? Мысль изречённая есть ложь. Молчание лживым быть не может. Оно всегда – согласие. Или отрицание. Но никогда  – ложь.
Ощущение истинной первородности усиливалось ещё и тем, что я, привыкшая наперёд придумывать свои рома-ны, в данном случае наперёд придумать ничего не могла.
Ближе к лету меня снова вычислил вездесущий, как воздух, Галкин и настырно-деликатно зафрахтовал в бесплатное и бессрочное рабство: освещать в прессе все мероприятия, проводимые в городском театре его фон-дом. В почти ежедневном общении мы быстро перешли на «ты», я привыкла к двойственной Андрюшиной индивидуальности, умильно-ледяному взгляду и манере целовать ручки дамам. Сочувствовала: «Андрюшечка, тебе за столь бурную благотворительность хоть раз, хоть кто-нибудь сказал, что ты – хороший?» «Никто и никогда. Всем постоянно от меня что-то нужно, а по-хвалить...» – вздыхал он жалобно. Был – сама галантность и предупредительность, увидев в городе, нарушал порой все правила движения, но подбирал и подвозил домой. Однажды притормозил на пороге, ничего не говоря, задержал руку в своей ладони.
– Что такое, Андрей Викторович? Вы хотите зайти в гости?
– Пока нет, спасибо, – стушевался, покраснел и больше при случае у порога не медлил. Вспомнил, что в одной из приватных бесед от имени Кузина залихват-ски-щедро пообещал купить расстроенному корреспонденту пылесос взамен сдохшего и не поддававшегося реанимации.
На волне памяти о почившем пылесосе я как-то по-просила небрежно в сумраке театральной ложи:
– Андрюша, ты бы «афганцам» помог немного. У ребят не клеится с документами на торговые точки –  зашились буквально. Я Бобкова месяцами не вижу, пощади девушку.
– Кто им, интересно, помогает, если не я?! А Кос-тя... Хочешь его видеть? Нет проблем, сейчас увидишь.  – И исчез бесшумно из ложи.
Костю я услышала лишь вечером. Непривычно злой, даже после шутки «Чем покорная слуга прогневи-ла господина так, что он не пожелал взглянуть на неё?» он не сразу усмирил демона раздражения:
– Да не ты, извини! Этот чёртов спекулянт Галкин  – я его прождал час, машина ушла, дело сорвалось, а он решил обрадовать-успокоить: «Иди, там тебя Марина спрашивала!»
– Ты сказал адрес, по которому нужно идти ему?
– Не я. Миша. И нам пришлось сразу уехать – то-ропились. А что у вас с Андрюхой за отношения? –  Ревность была неожиданной, смешной, робкой и испу-галась сама себя.
– Чисто деловые. Вот недавно попросил заняться Заозёрным, говорит, одна улица уже два года без элек-тричества мается, бабушек-пенсионерок жалко...
– Это Песчанка что ли? Еще бы ему не просить –  он сам там живёт? Хмырь, безответственный на удив-ление, если я затею с коммерцией брошу, то только из-за Галкина: всё ему трын-трава, блюдёт строго лишь свои интересы и свой кошелёк.
– И клятвенно уверяет, что помогает всем страждущим, в том числе и вам – частному предприятию «Ветераны Афганистана».
– Сегодня уже помог! – он остыл, стал привычно немногословным. – Ты в Заозёрке с кем собираешься встречаться, с Сытником и Романенко?
– Кажется, да. Председатель поссовета и его зам –  это ведь они?
– Они. И неплохие, между прочим, мужики, рабо-тать с ними можно. А когда поедешь?
– Хотела послезавтра, но ещё не знаю, на чём, –  наша «Волга» в ремонте.
– Если утром пораньше проснёшься, я подброшу в посёлок. И завтра вечером перезвоню: вдруг что изме-нится.
Назавтра уже я, раздражённая и несчастная донель-зя, нервно накручивала телефонный диск. Было упорно занято. Наконец прорвался он:
– Как в Смольный... К половине восьмого утра сможешь собраться? Пока поговоришь с ними, я точки проверю, а потом заберу...
– Кость... – я готова была разреветься с досады. – Я тебе звонила эти полчаса...
– Что-то случилось?
– Галкин озадачил: завтра у Володи Кузина благо-творительная акция, коляску будут дарить какому-то мальчику-инвалиду. Сказано – на сём эпохальном со-бытии быть.
– Жаль...
– А к трём Андрей сам обязался доставить меня в поссовет...
– Не расстраивайся. Значит, там и увидимся, у Сыт-ника.
– Надо же! В официальных кабинетах мне ещё сви-даний не назначали!
Мрачное пророчество Константина Григорьевича «понадеешься на Галкина – провалишь дело» сбылось на все сто процентов: акцию перенесли на выходной, а у Андрея сломалась машина, и в поссовет чуть ли не к концу рабочего дня меня, находящуюся на грани исте-рики, забрал Романенко на «Мерседесе» брата...
– Следующее свидание я назначу тебе в президентском кабинете, ладно? Всё равно ведь сорвётся! – На следующее утро я не смогла заставить себя перекипеть подальше от телефона: пар требовалось спустить, а самыми большими извергами мы бываем обычно по отношению к самым дорогим людям. – Что делаешь?
– Немножко копаюсь по хозяйству и жду машину.  – Он явно не намерен был нервничать по такому ни-чтожному поводу, как неудачное стечение объективных обстоятельств. – А я тебя вчера искал.
– Значит, плохо искал! – Мир меня не устраивал, хотелось войны, сцены, разрыва, наконец, но действия.  – И с чего это вас на хозяйственную деятельность потя-нуло? Я думала, для этого существует жена...
– Но ведь жена тоже не всё может сделать, правда? 
Слово, к которому можно прицепиться, было про-изнесено.
– Всё-таки – жена? А зачем тогда я? 3ачем тогда с моей помощью действовать ей на психику этим телефонным трёпом? А меня ублажать обещаниями: рестораны, дискотеки, прогулки, дельфинарии... Зачем эти планы?!
– В них есть какой-то криминал? – голос заметно похолодел.
– Я считаю, что да! – тормозить ссору было поздно, продолжать – невыносимо и страшно.
– А я считаю, что пока – не женат! И волен посту-пать так, как мне заблагорассудится! – Таким резким и тихо-злым я бы его увидеть не хотела. – Это просто гражданский брак, понимаешь?
– Да.
Повисла пауза, а держать её я разучилась...
– Костик...
– Ну?
– Сердишься?
– Нет. За что?
– За разборку.
– Всё нормально.
– Извини. Я больше не буду. Я же не претендую на твой «гражданский брак». – Он хмыкнул, ко мне воз-вращалось спасительное чувство юмора. – Просто уста-ла. И... Да ладно, мне уже приходилось это первой и самой!.. Я хочу сказать, что ты... понравился мне. И очень.
– Я понял.
– Что значит – «понял»? Когда?
– Почти сразу.
Стало абсолютно, бездумно легко.
– Ещё бы! От тебя буквально током било, как из неисправной розетки! А туда же: «магнетизм виноват»! Болтун несчастный! Убила бы!..
Он тихо рассмеялся.
– Костик... – Я вдруг вспомнила, что первой трубку снимала Светлана. – Ты говоришь, вообще-то свободен?
– Конечно.
– И ты, по-моему, относишься к категории людей, которые никогда не делают того, чего делать не хотят?..
– Наверное, да.
– Что же теперь будет?..
– Посмотрим. Мы же не можем всё бросить и за-ниматься только тем, что нравиться друг другу, правда?
– Конечно...
– Я не люблю обещать того, чего не собираюсь выполнять, но я сейчас действительно смертельно занят!..
– Я понимаю...
– Ты мне совсем не веришь?
– Совершенно! – ответила как на духу и тут же охнула: – Костя! Я верю, слышишь?! Я верю... Тебя по-дождать?
– Да. Пожалуйста...
– Ты думаешь?..
– Я знаю. Ладно, я побежал – под окном сигналят.
Я поняла своё место и свою задачу. Возможно, по-няла неверно, но это меня уже не волновало.
Я получила в подарок ожидание. Оно было боль-шим, радостным и лёгким, как раннее детство. Мудрость мира «Нет ничего на свете хуже, чем ждать и догонять» не имела значения. Мы встретились на станции «Ожида-ние» и на ней предстояло жить. С этим нужно было сми-риться, как с неизбежностью насилия, творимого Богом, который, как известно, больше мучает, больше испыты-вает на прочность тех, кого больше любит.
«Я тебя подожду, только ты приходи насовсем». В тридцать два года снова начинать ждать – непозволительная роскошь, даже в сравнении с вечностью време-ни. Да и не знала я точно, хочу ли, чтобы «насовсем»? Ведь по большому счёту такого понятия в природе не существует. Нет любви «насовсем». Нет «навсегда»  жизни и нет «навсегда» смерти. Грех хотеть и требо-вать то, чего нет. Но я всё же, безумно боясь прогне-вить благосклонность высших сил, хотела и ожидания, и возможных его итогов. Хотела чуть-чуть, потому что давно усвоила, что «очень» хотеть нельзя. Сбываются не те мечты, которые чётки и реальны, как чёрно-белая фотография, а те, что окутаны дымкой грёз.
Моё ожидание, моя мечта становились для того, кого ждала, защитой, непробиваемой для зла стеной. А в защите он, не отдавая в том себе отчёта, нуждался  точно в воздухе.
Ожидание не было застывшей догмой, данностью. Оно существовало как движение, развитие, тропинка к счастью. «В чём счастье? В жизненном пути, куда твой долг велит идти, врагов не знать, преград не мерить –  любить, надеяться и верить».
Ожидание, как предвкушение наслаждения, ли-кующего и безбрежного, дарило такое чувство близости души к душе, которое не способно подарить ни одно слияние тел в близости сексуальной. Ожидание снимало рамки условностей, выпускало на волю птицу фантазии, и ощущение девственности не было только духовным. «Самые странные сны видятся только под утро, позднее утро, когда стыдно смотреть на часы. И с нераскрывшихся губ стоны срываются, будто с полу-живого цветка – тяжкие капли росы. Пальцы начертят узор – давнюю повесть о страхе, тёмном и сладостном, что сердце в объятьях держал. Повесть о том, как легко на белокаменной плахе в тело своё принимать огненно-главый кинжал. Неосторожная кровь будет из раны струиться, Демон, проливший её, немилосердно красив. Трудно вот так умирать, чувствуя свет на ресницах, имя своё не назвав, имя его не спросив. Смутный немой силуэт в долю секунды растает. Птичий сверкающий день снова уселся на трон... Долго теперь мне гадать, сонники тайно листая, – был ли то сон о любви или о смерти был сон».
Моё бренное тело получило, наконец, право голоса. И было странно, что – наконец. Обычно ему везло на мужское внимание первому и гораздо больше, чем ос-новному его внутреннему содержанию – душе. Чехов-ское «Прежде, чем полюбить в девушке женщину, по-люби в ней человека» казалось особям противополож-ного пола архаичным и ненужным. Они постоянно кружились рядом, точно пчёлы возле мёда, и удивляли окружающих. Потому что по мещанскому стереотипу рассчитывать на неослабное мужское внимание имеют право лишь красивые женщины. Красивой я себя нико-гда не считала. Более того: в зеркало всегда глядела трезво и знала, что даже просто к внешнему виду чело-века, перенёсшего в детстве церебральный паралич, некоторые, особо брезгливые индивидуумы не всегда способны привыкнуть. Как не смогла, например, при-выкнуть к больному ребёнку директриса моей самой обычной средней школы, однажды заявившая маме: «Ваша дочь должна учиться на дому! Я сидела сегодня на уроке, так меня чуть не стошнило, глядя, как она дёргается и других детей отвлекает!» Царствие ей не-бесное... Для жизни я, слава Богу, догадалась принять в качестве постоянной маски психологию красавицы и держалась всегда в соответствии со словами любимой песни: «Я помню, давно учили меня отец мой и мать: лечить – так лечить, любить – так любить, гулять – так гулять!..», тем более что мудрые мои родители именно этому и учили.
Мужчины же интуитивно сообразили, что моя пол-ная неконкурентоспособность по отношению к долго-ногим девчушкам – есть шарм, и наивно считали, будто красиво всё, на что смотришь с любовью. Некоторые нутром чувствовали правоту Цвейга: «Ничто так не возвышает душу, как смертельная схватка человека с грозными силами Судьбы – это величайшая трагедия всех времён, которую поэты создают иногда, а жизнь –  тысячи и тысячи раз». А я всегда подсознательно ждала того, кто не почувствовал, а понял бы это. Поэтому и паузы верности особо догадливым держала всегда дол-го – годами. В верности этой было высокое наслаждение, даже если о ней не знали или её не ценили. Она была движущей силой духа.
Тело повозмущалось небрежением к его запросам и привыкло к подобному положению вещей, хотя физи-ческую сторону любви ценило и умело играть в игры страстей. Поумнело. Тоже настроилось на ожидание высшего наслаждения для себя. Причём настроилось настолько, что я стала побаиваться. Как-то, «обкаты-вая» анонимно на профессионализм (по просьбе гроз-ной начальницы психологов Рязановой) новоявленного в городе сексопатолога, вопрос ему подбросила лич-ный: «Почему мало кто из мужчин привлекателен для меня физически?»
Собеседник оказался профессионалом: «Потому что, в соответствии со своим уровнем интеллекта, вы ищете интеллектуальность в мужчине. Если её нет, физические его качества и внешние данные, даже если они сами теоретически и приемлются, вас не привле-кают». Я изумилась: «Неужели интеллект и секс на-столько тесно взаимосвязаны?» Над моей наивностью мило улыбнулись: «Чем выше интеллект и душевная организация  влюблённой женщины, тем великолепнее, непредсказуемее, изощрённее она в постели – в умелых руках, конечно».
Я вспомнила этот разговор, когда обнаружила вдруг рядом мужчину умнее себя. С которым сначала хотелось говорить, понимать, сопереживать, чувство-вать. Но для определения сексапильности которого не требовалось читать досужую глупость дамских журна-лов о необычайном потенциале мужчин небольшого роста: к нему тянула скрытая мощь, и ей не требовалось облекаться в слова. Слова только определяли: «Для рук твоих моя рождалась плоть... Пусть где-то что-то у судьбы сломалось. И я на этом берегу осталась, но не смогла себя перебороть. О, сколько в ожиданье лет прошло! Одним рывком я не снимала платья. Мне было суждено в твоих объятьях вот так затрепетать давным-давно. Кто реку перешёл из нас двоих? Наверно, будет страшною расплата. Я так устала ждать тебя когда-то, что выгнала из дум и снов моих. На этом берегу цветут цветы осенние: щедро и обречённо, и листья опадаю-щие клёна плетут венок для свадебной фаты. Я знаю, что обманет жёлтый цвет – ведь нас река давно разъе-динила, но рук твоих неведомая сила сгибает, не при-емля слова «Нет!». О подчиненья сладостная боль! Безумствует рабыня и царица, пытаясь навсегда тобой напиться, чтоб после посмеяться над судьбой».
Чужие стихи всегда заменяли мне необходимость самостоятельно выражать то, что другие уже выразили лучше...
Одна моя знакомая, как игрушкой развлекавшаяся по молодости проституцией, случайно увидев Костю, откровенно недоумевала:
– Не понимаю я тебя! Он же некрасивый! Ну, пред-ставь себе сына, похожего на него! Я бы, например, не хотела такого сына.
– «Но что есть красота? И почему её обожествляют люди? Сосуд она, в котором – пустота, или огонь, мер-цающий в сосуде?» – недоступным ей способом от-брыкнулась я. И обиделась за него смертельно.
Он не казался, а был самым умным, самым добрым, самым красивым. Любовь – от слова «любоваться», наверное, происходит. Любуешься – и любишь, лю-бишь – и любуешься.
Ожидание дарило надежду на возможность любо-ваться не только издалека. Набирало обороты яростное желание застыть на миг, ощущая спиной кольцо на-дёжных рук, – чтобы не упасть от переливающей через край нежности. Точно ребёнка, раздеть самой, знако-мясь деликатно и неторопливо. Омыть прохладным, быстро теплеющим взглядом каждую клеточку крепко-го тела. Осязать его, лаская, кончиками пальцев без хищных длинных ногтей, губами, послушным и под-вижным кончиком языка. Обезоружить проницатель-ные строгие глаза и отключить их от внешнего мира, погрузив взгляд внутрь, в чтение потрясающей саги на древнем санскрите наслаждения, с каждым словом которой нарастает жаркий и светлый дар творения...
«Желание целиком раствориться в партнёре опре-деляет ваше отношение к любви» – неумолимо ставили мне один и тот же диагноз разнообразные, наводнив-шие прессу психотесты.
А мужчина упрямо и настойчиво растворялся в сво-их проблемах.
Обижаться, протестовать, подгонять события, пи-ная их под зад коленом, было бессмысленно. Проблем-ные мужчины – мой жизненный крест, и я давно уже смирилась с ношей, которая не тяготила. Завязывала в узелки километры нервов, топила в мегалитрах чужой боли, но была – жизнью. Иногда от неё хотелось отдох-нуть, отвлечься, просто посуществовать. Закрыть и уши, и душу для жалобных воплей окружающей действительности. Зафиксировать внимание на ком-нибудь правильном – с нормированным рабочим днём и при-вычкой читать газеты после ужина. Но благие намере-ния, как за ними и водится, неизменно заводили в ад тоски. Не могла я существовать без своих и чужих про-блем. Со всеми, кто считался с обывательской точки зрения нормальным, мне было скучно. С ними даже спать не хотелось.
Я коллекционировала Личности.
И старалась понимать их, уважать, беречь, отвергая все реальные и мнимые поводы для предъявления пре-тензий. Константин Бобков выкроил время пойти на свадьбу к другу? Ну и что? К другу же, не к подруге. И без подруги. Вырвался с парнями на одну рыбалку? Так с парнями же... А все эти рыбалочно-охотничьи ****ст-ва, варианты которых мне со смаком и знанием дела описывала та же непримиримая «ночная бабочка», –  разновидность непрямого выражения даже не чёрной, а какой-то мутно-серой бабской зависти...
Постепенно рамки его рабочего дня захватили полночь. Знакомые мальчишки пытались мне объяснить на пальцах: «Днём – документы, проверки, инстанции, контроль. Основная работа – гости, переговоры с подрядчиками и покупателями, договора – начинается вечером. Так что не надейся: пока сезон, ты его не уви-дишь». И я, эгоистка до мозга костей, принимала его закон: «Первым делом – самолёты...»
«Есть несоизмеримость между женской и мужской любовью, несоизмеримость требований и ожиданий, –  терпеливо втолковывал мне философ Николай Бердяев. – Мужская любовь частичка, она не захватывает всего существа. Женская любовь более целостна. Женщина легко делается одержимой. В этом смертельная опас-ность женской любви. В женской любви есть магия, но она деспотична».
Одержимым деспотом представать не хотелось. Темперамент холерика приходилось безжалостно ут-рамбовывать в суховатую сдержанность редких (на-сколько выдерживала!) звонков:
– Ты живой?
– Живой. Чуть... – иногда улыбался, чаще – не улы-бался он.
– Что нового и хорошего?
– Нового мало, и не знаю, хорошее ли: пришлось возглавить фирму, бухгалтера сменили... И всё накану-не открытия сезона!
– Тебя поздравить или посочувствовать? Коней на переправе, вообще-то, менять не принято...
– Знаю. Но надо было сменить.
Посочувствовала я и себе...
А тут ещё лето измучило крымскую природу, никак не желая рождаться таким, каким ему положено быть: сухим, знойным, ярко-жёлтым от всепронизывающих солнечных лучей. Дожди угрюмо заливали первых отважных курортников-«дикарей», на деньги которых, собственно, и сделали отчаянную, авантюрную, блефо-вую ставку городские мелко-средние бизнесмены. Се-зон начался сначала по календарю, потом – официально и торжественно открылся, но, как и лето, фактически никак не мог родиться.
«Мы в детстве как считали? Если в конце зимы не кутаться в тёплые одёжки, то весна подумает, что она уже наступила, и станет теплее», – так, нарочито серьёзно, Константин Григорьевич Бобков нейтрализовывал мои стенания по поводу слишком лёгких, не по погоде его курток. Я решила последовать примеру, поторопить лето. И купила новый купальник. Он был зелёный, яркий, как надежда, и требовал, чтобы его немедленно продемонст-рировали тому, для кого его в принципе и купили. Очень хотелось на море – возродиться в его пенной неге. Заикнулась об этом робко, но без малейшей тени смущения – словно о чём-то само собой разумеющемся. Он тоже, оказалось, отчаянно тосковал по морю:
– Не поверишь: я каждый день возле него кручусь и только раз позволил себе окунуться! А потом снова в машину – и вперёд. Но с тобой надо что-то придумать...
– А я уже придумала. У вас торговые точки на бе-регу, и люди там работают, которые меня знают. Мож-но утром выкинуть под чью-нибудь опеку и ездить, сколько нужно, а потом прополоскать от песка и отвез-ти домой...
Секунду он обдумывал вариант.
– Никому я тебя подбрасывать не буду, – провор-чал, недовольный, больше на самого себя. – Может, попозже получится вместе...
Словно лягушка из известной притчи, я неутомимо сбивала в кринке сметану, стремясь превратить её во что-то более твёрдое, надёжное. Но сметана обстоя-тельств была густой, тягучей и не поддавалась усилиям даже двух лягушек. В ней вязли уставшие лапы. Ля-гушке-Косте лапы спутывала ещё и тончайшая прово-лока вины, которая с каждым разом всё явственней звенела в голосе.
Я полюбила звонить в офис-подвальчик. Особенно после того, как на моё разовое разочарование «Ладно, я завтра найду его на работе!» Светлана отреагировала недоумением: «Надо же! А мне он не разрешает на работу звонить!» В подвальчике все были свои, все прекрасно меня знали и всегда докладывали подробно и обстоятельно, где и даже с кем находится в данную минуту их подвижный шеф. Миша при этом эмоции не детализировал. С Лёшей Черкашиным, только что вы-шедшим из больницы после обширного инфаркта быв-шим директором СП, можно было коснуться и эмоций. Чем я однажды и воспользовалась, вдруг отчаянно за-комплексовав:
– Алексей Иваныч, начальство твоё хоть не психу-ет, когда я названиваю?
– Совершенно не психует. Наоборот.
– Что – «наоборот»?
– Звони почаще, Маринка. Он тогда меньше на всех рычит. Впрочем, он вообще такой – нервничать не умеет.
– Ты думаешь?
Я гордо чувствовала себя избранной, потому что слышала все оттенки в голосе «не эмоционального» человека: радость, раздражение, смущение, беспокой-ство... Иногда позволяла себе расслабиться, подёргать за проволочку, связывающую лягушачьи лапки:
– Костик, покапризничать можно? – следовало не-винное за озабоченным «Что ты хотела? У меня тут люди...».
– Можно. Давай.
– Хочу в ночной клуб. Хочу посмотреть, с чем это едят.
– И как ты себе подобный поход представляешь? –  Насмешливая улыбка пробивалась солнечным лучом сквозь тучи. Его посетители, наверное, приободрялись.
– Ну, вечером, часов в одиннадцать...
– Вчера у меня рабочий день начался в семь утра, закончился в два часа ночи. В свободное время – хоть десять клубов.
Снежинка каприза таяла бесследно на язычке пла-мени озабоченности:
– Господи! Ты поесть хоть успеваешь?
– Конечно! Не волнуйся, питаюсь нормально, зав-трак, обед и ужин в одно и то же время – вечером. – Но улыбка становилась благодарной.
– А у кого будет язва от такой «регулярности», не знаешь?
– Вот когда будет, тогда и поговорим об этом, хо-рошо?
Сметана обстоятельств затягивала, засасывала как болото.
Попытался начаться мой профессиональный летний сезон – по городу замелькали афиши Александра Мали-нина. Человек этот был мне неприятен, но интересен.
– Константин Григорьевич, две минуты есть?
– Ни одной. Что случилось? – резко и громче, чем обычно, он пытался перекрыть шум в подвальчике.
– Малинин...
– Понял. Я вечером перезвоню.
Поздно вечером душа моя тихо плакала. От нежно-сти, которую впитывала, и от сострадания, которое излучала.
– Здравствуй, это я. Заждалась? Ну что, очень хо-чешь на концерт? Ты прости, я днём нахамил...
– Всё нормально, я же понимаю. А интервью, прав-да, очень хочется взять. И тебя немножко выгулять. Расслабляться надо, солнышко. Сорвёшься.
– Ничего. В котором часу концерт? Самому, зна-ешь, как хочется...
– В восемь, в «Отдыхе», завтра. За билеты не бес-покойся – у меня пропуск.
– Если бы дело было только в билетах! Ну ладно, я очень постараюсь.
На следующий день штормовой ветер снёс всю ап-паратуру в летнем киноконцертном зале, и гастроли отменились сами собой. А море вероломно забросало песком и илом торговые точки совместного предпри-ятия «Ветераны Афганистана» в пригородном посёл-ке... Мамуля моя, которую никогда не водили за нос поклонники, потому что она всегда была красивой и оставалась таковой, разменяв шестой десяток, погляды-вала на меня предостерегающе удивлённо. А я, вместо того, чтобы от досады рвать на себе волосы, светилась. Что значили природные катаклизмы в сравнении с ми-молётным вихрем нежности? В который очень трудно было поверить. Который очень хотелось проверить на реальность. И который я панически боялась спугнуть.
Душа пела в тютчевском «Молчании»: «Молчи, скрывайся и таи и чувства и мечты свои. Пускай в ду-шевной глубине встают и заходят они безмолвно, как звезды в ночи, – любуйся ими – и молчи. Как сердцу высказать себя? Другому как понять тебя? Поймёт ли он, чем ты живёшь? Мысль изречённая есть ложь. Взрывая, возмутишь ключи, – питайся ими – и молчи. Лишь жить в себе самой умей – есть целый мир в душе твоей таинственно-волшебных дум; их оглушит наруж-ный шум, дневные разгонят лучи, – внимай их пенью –  и молчи!..»  И так хотелось, послав к чёртовой бабушке отличительное свойство русской интеллигенции –  самоанализ, спрашивать, спрашивать, спрашивать что-то нелепое, детское, бессмысленное и важное у того, кого уже в лучших традициях прошлого века даже мысленно звала по имени-отчеству.
А дела у объекта смятенных чувств наладились,  вроде. Он даже повеселел, и я взревновала к простран-ству:
– Ты чего это сегодня такой... искрящийся?
– Продукция такая у фирмы, вот и директор заиск-рился! – рассмеялся он. – Мы же специализируемся на продаже вин, ты не знала?
– У-у, попробовать бы! Вкусные я люблю...
– Попробуешь.
– Да неужели?
– Но будет же у меня когда-нибудь выходной!
Хорошо, оказывается, восхитительно, потрясающе быть собакой! На поводке, на привязи, на цепи. Или по собственной воле бежать за хозяином. Чтобы убить остатки сомнения, не сбиться с выбранной (или предложенной?) тропинки, окончательно определить собст-венную принадлежность, во время одной из «проверок слуха» я рискнула:
– Костик, – промурлыкала как можно небрежнее, –  ты тортика ещё хочешь?
– Да. Мне понравился твой тортик.
– Я... немножко не о том спрашиваю.
– Я понимаю. И говорю о том, о чём ты спрашиваешь.
Через секунду ему в дверь кто-то позвонил – в половине двенадцатого ночи, через две минуты он уехал, через сутки тупого оцепенения, объяснения которому я не находила, телефонный диск вращался невыносимо медленно:
– С тобой всё в порядке?
– Конечно, спасибо. А что?
– Я волновалась, вообще-то...
– Зря. А, ну да, прервали на полуслове, умчался,  как... Но всё равно – волновалась зря.
– Костик...
– Ну?
– Знаешь, что мне сейчас больше всего хочется сде-лать? Дождаться тебя и повиснуть на шее, болтая ногами.
– Обязательно повиснешь.
– ...а потом погладить тебя по голове и снять с носа очки. И поцеловать. Можно? В щёчку?.. – Я промолчала лишь о желании отхлестать его по физиономии. А оно было жгучим.
– Можно. Спасибо. Взаимно.
«В лоб целовать – заботу стереть. В лоб целую. В глаза целовать – бессонницу снять. В глаза целую. В губы целовать – водой напоить. В губы целую. В лоб целовать – память стереть...» Упаси, Господи, и прости мне это новое и единственно нужное право!.. «Я тебя отвоюю у всех земель, у всех небес, оттого что лес –  моя колыбель, и могила – лес, оттого что я на земле стою – лишь одной ногой, оттого что я о тебе спою, как никто другой. Я тебя отвоюю у всех времён, у всех ночей, у всех золотых знамён, у всех мечей, я закину ключи и псов прогоню с крыльца – оттого что в земной ночи я вернее пса. Я тебя отвоюю у всех других – у той, одной. Ты не будешь ничей жених, я – ничьей женой. И в по-следнем споре возьму тебя – замолчи! – у того, с кем Иаков стоял в ночи. Но пока тебе не скрещу на груди персты, – о, проклятье! – у тебя остаёшься –  ты...»
Я перестала задавать вопросы миру, который даже в проклятии нетерпения стал безоблачно радостным.
Константин Бобков мягко отсмеивался от попыток переложить на него труды по поддержанию постоянно-го огня в очаге:
– Пожалуйста, звони ты...
– Почему всё я, да я?!
– У тебя времени больше.
– И на что, по-твоему, я его трачу?
– Так на что?
– На усовершенствование собственной внешности.
– Зачем?
– Чтобы понравиться одному мальчику. Сказать, кому?
– Сам знаю.
Лето по-прежнему плакало дождём. Но город ка-зался не хмурым, а промытым. Люди – исключительно доброжелательными. Работа в любом объёме – лёгкой, слова – точными и единственно верными, послушными, как никогда. Обретение искомой внешней красоты потребовало минимума жертв. Я всегда считала, что природа, подбирая для каждого из нас гамму красок, не ошибается – она универсальный художник. Судьба –  тоже универсальный художник, и седину в гриве три-дцатилетней маленькой собачки, которая, как известно, до старости – щенок, закрашивать нет смысла. Зелёные глаза могут посветлеть от модно-соломенной «блонди», но я им оставила лишь возможность светлеть от тихого: «Скоро приду. Вот-вот...» Ограничилась визитом в лучшую стоматологическую клинику – широко и без-мятежно улыбаться хотелось всем и каждому. Стоило отключиться, погрузиться в себя, и смутная улыбка завоёвывала лицо. Было даже совестно перед окру-жающими, но ведь это не преступление, не грех, что тебе хорошо, если кому-то в данный момент плохо,
Любовь – стена. Агрессивность жизни видна, но не достаёт за этой прозрачно-розовой стеной.
Зелень нового купальника потускнела, так и не окунувшись ни разу в море.
– Открой глаза и посмотри вокруг! Опять у тебя свет клином сошёлся – на этот раз на Косте, – коммен-тировала ситуацию всегда безупречно уверенная в соб-ственной правоте мама. – Он тебе не давал повода на него молиться.
– Но ты же ждёшь своего Эдика! – припоминала я последнее симпатично-большеглазое доброе мамино увлечение, надолго уехавшее по своим каким-то делам.
– У нас уже были с ним отношения! – безапелляци-онно не желала сдавать позиции мама. – Постель была, наконец. Он говорил, что я ему очень нравлюсь...
А я искренне не могла понять: отношения и по-стель – разве синонимы?
Зато понимала собак, поджидающих хозяев у две-рей магазинов. Их дрожащий в глазах страх: а вдруг –  бросил, забыл, потерялся, не выйдет? Их ежесекундную готовность взорваться ликующим восторгом при виде родных пыльных ботинок, спешащих к тебе только потому, что ты их ждёшь... И всегда вовремя, в крити-ческий момент превращения веры в неверие.
Психоперегрузки или банальные перепады погоды сделали своё гнусное дело: как-то мне резко поплохело на работе. Голова гудела, а сердце, мнившее себя здо-ровым, как у космонавта, пыталось выпрыгнуть, но не знало, куда. Денег на такси ни у кого накануне зарплаты не было, редакционная машина стояла в гараже на яме. Как можно тише и незаметней я выползла из на-шей шумной «есаульни», где на четыре стола прихо-дится шесть сотрудников, в любимую тихую заводь – к любимому заму, которого всегда считала своим Глав-ным редактором:
– Илья Борисович, там галдёж – аж в ушах звенит! – пожаловалась привычно. – Можно я от вас позвоню? И позвонила в подвальчик.
– Костя в банк уехал, Маринка. Через полчасика будет, – голос у меня, видимо, звучал так, что деликат-ный Черкашин позволил себе спросить. – Что-то случи-лось?
– Ага. Чувствую себя, как моя бабушка за неделю до смерти, – при привычке наплевательски относиться к большим и малым хворям мрачный юмор был высшей жалобой. Но неожиданно смутилась, смешалась. –  Алексей Иваныч, как ты думаешь, удобно будет Кости-ка попросить, чтобы с работы забрал?
– А почему – нет? – поперхнулся удивлением Лё-ша. – Сказать, чтобы позвонил?
– Спасибо, я сама.
Домашний его телефон я набрала спустя час. Мгновенное «Слушаю!» было резким и нетерпеливым.
– Это я, извини... – одолело меня настроение двор-няжки, которая в ответ на случайный вопрос загуляв-шего ночного пешехода, хочет ли она есть, всеми воз-можностями хвоста утверждает, что нет, спасибо, она уже завтракала. Вообще-то.
– Ты чудом меня застала, на минуту забежал за до-кументами.
– Я неплохо ощущаю тебя и твои перемещения в пространстве, – проще было сказать правду, чем объяс-нить вычурно интуицию. – Кость, ты меня домой не подбросишь?
– В конце дня или сейчас?
– А сейчас ты куда летишь?
– В посёлок. Потом – в Симферополь.
– Тогда – сейчас.
– Надоело работать, захотелось слинять? – Шпиль-ка была доброй и оттого неколючей,
– Ладно тебе, ударник капиталистического труда! Просто голова болит и паршиво что-то...
– Ты на месте? Я через пятнадцать минут подъеду.   – К его заботам добавилась ещё одна, и за неё стало мучительно неловко.
– Я подожду тебя на крыльце.
Себя на крылечке редакционного старинного особ-нячка я видела со стороны вполне отчётливо. Длинные руки – говорят, признак породы – небрежно брошены на горячий от солнца металл перил. Стрижка под французскую певицу – как всегда, в порядке. Долларовые шмотки усердно выполняют своё предназначение: неж-но-серые брюки с высоким поясом умело регулируют пропорции, под чёрной тонкой шерстью итальянского комбидреса бюстгальтер был бы неуместен, как даль-ний родственник в гостях у крымчанина летом. Да ещё это от мамы унаследованное свойство: чем хуже чувст-вуешь себя физически, тем лучше выглядишь внешне. Не поверит ведь, что с кончиков пальцев энергия выте-кает тяжкими каплями усталости, решит – дурь, блажь, каприз. От одной этой мысли я вспыхнула и поняла: румянца только не хватало, теперь уж точно не пове-рит... Даже сжалась внутренне от возможной необхо-димости объяснять, что не хитрю, не лукавлю, не де-монстрирую власть, не вру, потому что вообще не умею врать. И кокетничать «по правилам» не умею.
«Жигулёнок» был простенький, весёлого красно-оранжевого цвета. Взгляд водителя – почти нарядного в свежей голубой рубашке, светлых брюках и туфлях им в тон – был настолько откровенно мужским и силящимся совместить видимую картину с голосом уми-рающего лебедя, которого он спешил спасать, что захо-телось прикрыться, защититься дерзостью:
– Ого, а ты неплохо смотришься, Константин Гри-горьевич!
Недоумение во взлетевших навстречу глазах мет-нулось и погасло. Понял.
– Ну, здравствуй. Поехали? – Тяжёлая ладонь легко скользнула по спине.
– Возьми, пожалуйста, сначала палки и сумку. – Хо-телось посмотреть – красиво двигался. От мимолётной ласки хотелось замурлыкать. Но от желания этого только ещё больше ощетинилась. – Транспорт уже личный?
– Пока общественный.
Заметила, что он старается не хромать, и собствен-ные недомогания отступили на сотый план:
– По какому поводу инвалидность?
– Ногу проколол колючкой – прыгнул неудачно, –  скупо улыбнулся моему испугу. – Сейчас уже нормаль-но всё, я ею вплотную сразу занялся: компрессы там всякие, ванночки...
– Господи, где можно было найти колючку?!
– Нашёл вот. – В машине снова обжёг и согрел взглядом. – Не переживай, зарастёт, как на собаке. С тобой-то что случилось? Расклеилась немножко? –  Вы-ражать сочувствие словами он явно не умел. Но симпто-мы выслушал внимательно и диагноз поставил автори-тетным, не терпящим возражений тоном: – Перепады давления или переутомление. Поаккуратнее надо.
–  А сам? Чья бы коровка, как говорится, мычала...
Чем больше и неодолимее к нему тянуло, тем больше я отстранялась, закрывалась внешне, сидя ря-дом, пыталась рассмотреть, словно издалека: кто он? Какой он? Настоящий ли или опять придумала? Попы-талась уйти от этих вопросов, наверняка явственно проступавших на моей физиономии, за будничное. Вспомнила про харьковского приятеля-коммерсанта, с которым недавно пыталась свести своих «предприни-мателей»:
– Тебя Виктор сумел поймать?
– Он Лёшу поймал. Парень хороший, а товар у него всё же дороговатый. Рубль шестьдесят за литр молока никто платить не будет.
– Попросить, чтобы сбросил цену?
– Чуть попозже, ладно? 
Машина торопилась и не торопилась одновременно.
– Ты потом – в Заозёрное?
– Я уже должен там быть.
– Возьми меня с собой. – Я понимала, что почти подтвердила сомнения относительно своих «расклеек», но объяснять, что быстрая езда всегда была лучшим и единственным способом эмоционального восстановления, – не хотелось.
Он помолчал, прикидывая. Потом отрицательно качнул головой:
– Устанешь. Это надолго. Мне нужно будет там разговаривать...
– А я просто посижу в машине...
– Нет. В другой раз. Сейчас мы едем домой. – Цир-ковые дрессировщики действуют, наверное, мягче. Я послушно поджала хвост и пошла на своё место:
– Между прочим, дома есть вареники с картошкой. Будешь?
– Я успел перекусить. Спасибо.
– Спасибо «да» или спасибо «нет»?
Машину возле дома он закрыл. И вежливо отстра-нил подошедшую мне помочь соседку. И стойко пере-нёс бунт, вылившийся в щенячий скулёж по поводу того, что за три прошедших месяца он совсем разучил-ся мне помогать – всякий навык нуждается в трениров-ке. Больше всего в тот момент мне хотелось захлопнуть покрепче и понадёжнее дверь собственной квартиры и  – повиснуть на шее, снять с носа очки, погладить по голове, поцеловать... Сделать всё то, на что давно уже было получено разрешение. И свыше – тоже. Но не смогла даже поднять глаз, вместо того, чтобы качнуть-ся вперёд, навстречу, отступила к стене, отчуждённо и церемонно протянула руку:
– Ты уверен, что не хочешь вареников с картош-кой? – На кухне мышками шуршали мама с крестной: «Мальчик какой-то... Симпатичный!» Мышкам полага-лось бы незаметно выскользнуть в квартиру напротив, но они об этом не догадывались. – Извини, я тебя за-держала...
– Ничего, всё нормально. – Ладонь бала такой же крепкой и осторожной и, ускользая, тихонько поглади-ла мою.
«Не уходи!»
«Я скоро вернусь. Подожди ещё немножко. И не плачь, ладно?»
В коридор выглянула мама:
– Кто это был?
– Костя...
– Где ты его вычислила?
– Что значит «вычислила»? На работе. И попросила потрудиться «скорой помощью».
– А почему ты не позвонила мне? – мама не столь-ко взволновалась, сколько, по своему обыкновению, смутилась за доставленные кому-то чужому хлопоты.
– Зачем, если есть Костя?.. – машинально пожала плечами я.
– Если бы он – был... – Мама красноречиво вздох-нула, но реплику поспешила подсластить: – Я его со спины даже не узнала – хорошенький, – большего одобрения можно было не ждать.
– В окно подглядывали? Ох, мамули... Любопытст-во, конечно, не порок, но...
Скованность, отчуждённость, робость подтвердили классичность: чем дальше, тем ближе. Разлука ослабля-ет страсти посредственные и усиливает большие, как ветер гасит свечу и раздувает пламя костра. Отстранённость взорвалась немым криком: «Я не могу без тебя жить! Мне и в дожди без тебя – сушь, мне и в жару без тебя – стыть, мне без тебя и Москва – глушь. Мне без тебя каждый час – с год: если бы время мельчить, дробя! Мне даже синий небесный свод кажется камен-ным без тебя. Я ничего не хочу знать – бедность дру-зей, верность врагов. Я ничего не хочу ждать, кроме твоих драгоценных шагов».
Любовь нуждается в разлуках, словно цветы – в удобрениях?..
Сомнамбулой с невидящими, устремлёнными внутрь глазами, забыв переобуться, я бродила по ком-натам. Потеряла себя и пыталась найти. Потеряла по-тому, что перестала вдруг быть танком. Тонкая, незри-мая, безобидная и безвредная для окружающих броня моя окончательно сформировалась после смерти отца –  как логическое завершение его судьбы, полностью потраченной на девочку-инвалида при наличии здоро-вого сына от первого брака. Броня эта стала основой имиджа лёгкого, удачливого, везучего человека. Всегда служила подстраховкой при преодолении как объек-тивных, так и субъективных препятствий.
Позволяла уверенно, с сознанием собственной пра-воты идти вперёд по жизни и не кидать камни в лаю-щих собак. Дарила даже редчайшую способность не только делать ошибки, но и исправлять их. Использо-вать сверхпроходимость боевой машины по житейским дорогам в собственных интересах не позволяла совесть. Даже перед теми, у кого совести не было и нет. Зато в качестве профессионального аксессуара я с радостью использовала её направо и налево для защиты всех страждущих, униженных, оскорблённых, обиженных действительностью конца века.
Одним прицельным выстрелом собственного по-стоянного присутствия в моём внутреннем мире Кон-стантин Григорьевич Бобков разрушил броню. Без неё стало труднее, страшнее, но – легче. А, может быть, дело было и не в нём. Может, дело было в том, что мне оставалось прожить всего два месяца до тридцати трёх лет, и я начала отчётливее понимать то, что чувствовал, ощущал, переживал, но не умел высказать он – тяжкую маету взросления души. Возраст Христа – это ведь не время обретения чудодейственных сверхсил и познания чего-то, прежде познанию не поддававшегося, как склонны думать многие. Это сумасшедшая обнажён-ность, распахнутость и незащищённость перед тысяча-ми глаз, ещё более беспомощных в мире, чем ты сам. При полной невозможности, бессилии помочь им всем.
Вчитавшись в книгу с названием «Костя», я теперь лишь снисходительно усмехалась утверждению о том, что мужчины – существа одноклеточные. Хотя, сутки спустя, интересоваться у Миши Шаповалова, как самочувствие травмированной ноги его шефа, пришлось, конечно же, мне.
Самому генеральному директору СП вопрос дос-тался более существенный:
– Твой последний подвиг засчитывать за обещан-ный визит?
– Какой подвиг?! – Глухая озабоченность не афи-шировалась, но особенно и не скрывалась. – А, это... Наверное, да. Пока будет так.
«Пятнадцать минут внимания – не индульгенция за трёхмесячное отсутствие его!»
«А если нет ни одной минуты?..»
– Случилось что-то серьёзное? – я поторопилась прервать нетерпеливое молчание.
– Москвичи подвели. И налоговая устроила проверку.
– Мне поговорить с начальником налоговой? Я Бо-рю Межерицкого немного знаю.
– Не надо. Сам справлюсь. – Телефон хорош тем, что удивительным образом позволяет человеческую улыбку – слышать. Она была снисходительной. – Если  мне понадобится помощь, я обязательно обращусь к тебе.
– Но ведь не обратишься! Тонуть будешь – а не обратишься!
– Почему ты так считаешь? – Улыбка стала на-смешливой.
– Потому что знаю.
Лукавила я, мягко говоря. Логически знала только то, что он – во всех смыслах не альфонс. Фактически –  не знала ничего.
«А у дельфина взрезано брюхо винтом. Выстрела в спину не ожидает никто. На батарее нету снарядов уже. Надо быстрее на вираже. Даже в дозоре можешь не встретить врага. Это не горе – если болит нога. Петли дверные многим – скрипят, многим – поют: «Кто вы такие – вас здесь не ждут!» Многие лета – всем, кто поёт во сне. Все части света могут лежать на дне. Все континенты могут гореть в огне. Только всё это не по мне. Но парус! Порвали парус! Каюсь! Каюсь, каюсь!»  – беспокойство забилось вдруг ассоциацией. Ему не было объяснения и повода. Но оно было – тревожное. И требовало действия – включения извечного женского инстинкта защиты.
Я решила, что не в меру разыгравшееся воображе-ние шутит со мной нехорошую шутку. Чтобы успоко-ить собственные нервы, позволила себе немного потре-пать нервы Светы, без предисловий и в лоб поинтересовавшись, всё ли в порядке не у «Константина Гри-горьевича» – у Костика... «Да ничего, нормально всё, работает. А вообще, я не в курсе – он меня в свои дела не посвящает», – услышала в принципе то, что и ожидала услышать.
Такое же сытое невозмутимое благодушие царило и над городом – курортный сезон подходил к концу. Один из ночных выстрелов в «крутом» баре обыватель-скую спячку не разогнал: день народ посудачил, пожалел девушку-отдыхающую, которая стала мишенью вместо какого-то из местных бандитов, и успокоился.
Милицейские обыски на квартирах двух депутатов привлекли куда больше внимания. Не безмолвствующе-му народу больше всего было интересно, как отреагиру-ют его избранники на столь явный и наглый беспредел. Николай Котляревский на уши поднял прессу, прокура-туру, общественность. Владимир Кузин – промолчал.
Разыскивая как-то спонсора для развлекательного детского шоу, я нашла вместо денег откровенность одного из «богатеньких Буратин»: «Какие средства, какие дети, о чём ты? Город сезон провалил вчистую. Все друг другу должны такие суммы! Впору стрелять –  поголовно или через одного!..»
Офис-подвальчик перестал отвечать на звонки. Миша Шаповалов мимоходом объяснил, что все –  «ужасно заняты», а нёсший ответственность за телефон Алексей Иванович – снова болен.
Совсем погряз в своих заботах и стал абсолютно неуловимым Андрей Галкин.
Чтобы вычислить, наконец, его, а заодно и сооб-щить новость «мама собралась на курорт и искала, кому поручить меня», Константина Бобкова пришлось по-тревожить дома в семь утра:
– Ты знаешь, что под твою охрану поступил неприватизированный объект?
– Какой ещё?.. – Несонный, торопливый, с оттен-ком недоумения голос ясно давал понять, что его обла-дателю – не до юмора.
– Я, конечно, – новость о предстоящем мамином турне сама собой смялась в бумажный комочек. – Кос-тик, я, вообще-то, по делу. Мне нужен Галкин, а ещё больше – Володя. Его ищет Брагинский – главврач роддома, говорит, что для Кузина это важно... А Анд-рей запретил мне искать Володю, минуя его самого. Может, плюнуть на его запреты?..
– Ни в коем случае. Постарайся нигде и никогда не перебегать дорогу Галкину. А с Володей, если получится, я поговорю сам. И перезвоню тебе, договорились?
– Да, спасибо. – В бумажный комочек вдруг сжа-лась и душа. – Я понимаю, я осточертела со своими вопросами, но ты скажи... Если «нет», я не обижусь... Мне тебя ещё ждать?..
– В каком смысле?
– В прямом. И в переносном тоже.
– Да.
– До дня рождения моего с делами разберёшься?
– Когда он?
– В конце сентября.
– Постараюсь. Времени ещё много.
– Ну смотри, ловлю на слове! На день рождения –  из-под земли выкопаю! – Я постаралась повеселеть.
– Вот из-под земли, пожалуйста, не надо! – Он рассмеялся, но так коротко и скупо, что у меня сердце на миг споткнулось от суеверного, холодного, взявшегося из ниот-куда ужаса. – Не обижайся, мне пора идти. Я позвоню.
Безмятежность бабьего лета висела над городом тишиной. Для меня она была тяжкой, предгрозовой, удушливой. Тревожное ожидание – это кандалы. На руках и ногах, на душе и сердце. Кандалы, ключ от которых утоплен в глубинах другой души.
Я пыталась уговорить себя решать проблемы не наперёд, а но мере их возникновения. Я даже попробо-вала избавиться от оков.
Он не перезвонил, как пообещал, – впервые за пол-года. Зато в поле зрения в очередной раз появился один из бывших любовников, пытающийся приблизиться сужающимися кругами. Взвинченная до состояния радостной истерики я решила, что поговорка «Лучше синица в руке, чем журавль в небе» создана для умных, практичных людей, и помогла остолбеневшему от тако-го поворота событий молодому человеку завести разговор о матримониальных планах. Но в квартиру его не впустила. Посмотрела трезвыми, насмешливыми глаза-ми: «Иди, погуляй и подумай. И не удивляйся, если завтра я скажу, что весь этот вечер был только шуткой...» «А ты, оказывается, стерва!..» – откровенно изумился кандидат в мужья, знавший меня не один год.
Не могла я флиртовать и с малознакомыми пред-ставителями мужского пола, хотя честно старалась, даже заставляла себя делать это. Попробуй, пофлиртуй при наличии стойкого аллергического иммунитета на вид в целом, за исключением одной особи...
На работе я восторженно хлопала крыльями над новыми идеями и носилась, точно дурень со ступой, с героями зарисовок, очерков, репортажей. Почти убеди-ла не только коллег, но и себя в том, что переживаю по меньшей мере период Болдинской осени.
Самопроизвольно нашедшийся Галкин в мгновение ока получил нежнейшее приглашение на именины.
Словно от горячего, кипящего чайника, я отдёргива-ла руку-предательницу, тянувшуюся к телефонной труб-ке, и в лес с редакционной компанией уезжала одна. А там ежесекундно мысленно рассказывала, живописала тому, кого не было рядом, тишину и покой, движущуюся стену дождя в горах, сторожевую крепостную башню, затейливо и строго вытесанную природой из древней скалы, прозрачную зелень каждого листочка ореховой рощи, фигуру редактора, увлечённо и целеустремлённо сшибающего палкой молочные орехи...
Мне отчаянно не хватало прежней брони.
Деятельная, энергичная суетливость называлась простым словом «тоска». Объяснять это я не хотела никому, даже маме. Сама понимала неизменная Кнара Ивановна. Понимала Валя – фотокорреспондент, подруга и единст-венный человек на земле, который знал меня без много-численных (даже при полной внешней открытости) масок. Она заставляла меня смеяться так, как я, хохотушка, могла смеяться только с ней – не горловым придушенным ку-дахтаньем, а свободным, самозабвенным, рвущимся из-нутри смехом. Он скакал звонким мячом по бесконечным ступенькам и уносил с собой тоску.
Но каждый новый день звучал рефреном Высоцко-го: «Чтоб не было следов – повсюду подмели. Ругайте же меня, позорьте и трезвоньте! Мой финиш – горизонт, а лента – край Земли, я должен первым быть на горизонте. Условия пари одобрили не все, и руки разбивали неохотно. Условье таково: чтоб ехать по шоссе, и толь-ко по шоссе, бесповоротно. Наматывая мили на кардан, я еду параллельно проводам, но то и дело тень перед мотором – то чёрный кот, то кто-то в чём-то чёрном. Я знаю, мне не раз в колёса палки ткнут. Догадываюсь, в чём и как меня обманут. Я знаю, где мой бег с ухмыл-кой пресекут и где через дорогу трос натянут. Но стрелки я топлю. На этих скоростях песчинка обретает силу пули. И я сжимаю руль до судорог в кистях –  ус-петь, пока болты не затянули! Наматывая мили на кар-дан, я еду вертикально к проводам. Завинчивают гайки. Побыстрее! Не то поднимут трос, как раз где шея. И плавится асфальт, протекторы кипят, под ложечкой сосёт от близости развязки, я голой грудью рву натянутый канат. Я жив! Снимите чёрные повязки! Кто вынудил меня на жёсткое пари – нечистоплотны в споре и расчё-тах. Азарт меня пьянит. Но, как ни говори, я торможу на скользких поворотах! Наматываю мили на кардан назло канатам, тросам, проводам. Вы только проигравших урезоньте, когда я появлюсь на горизонте!»...
К горизонту хотелось прорваться безумно, до визга. Поэтому Валино недоумение: «Почему ты до сих пор не пригласила Костю?» упало на благодатную почву. В повергавшем маму в трепет списке гостей человека, нужного мне больше всех, вместе взятых, нужного мне больше всех на свете, за пять дней до именин – ещё не было. Дурацкий гороскоп в газете обещал Весам и Стрельцам неделю безоблачного сумасшедшего счастья. И я решительно взялась за диск старого верного телефона – сыграть в орляночку с обстоятельствами. Последний раз.
Уже по голосу Светы я поняла, что Константин Григорьевич Бобков дома, – слишком уж скучным и недовольным был её голос: о том, что его нет, она всегда сообщала мне куда с большим удовольствием и оживлением.
– Слушаю!
– Добрый вечер.
– Ты?! – На удивление, это была неприкрытая радость.
– Нет, не я. Кто-то обещал найти Кузина...
– Тогда сразу не получилось, а потом не было даже времени перезвонить...
– Ладно, проехали. Ты в гости, солнышко, уже со-брался?
– Знаешь...
– Знаю. Но повод, извини, перенести не могу.
– Повод?
– День рождения, вообще-то...
– Буду. Когда?
– В четверг, в девятнадцать. Запиши, а то забудешь.  –  Оставалось только облегчённо и недоверчиво рассмеяться. – Костик! Да неужели? А как же дела? Это ж все звери в лесу от изумления помрут...
– А также птицы в небе и рыбы в воде, – он тоже тихо рассмеялся. – Сказал, буду.
– Я очень рада. – Куда делся спасительный сарказм.
– Я, кажется, тоже. – И поинтересовался с неожи-данным любопытством: – А кто ещё придёт?
– Запланирована, в принципе, толпа, но... – Я винова-то растерялась. – Тебе, наверное, будет немножко скучно – ты никого не знаешь... Ах да, разве что Галкин...
– Андрюха? Ну-ну... – Не упустил повода успоко-ить: – Не переживай, всё будет хорошо.
«Вряд ли счастье прописку имеет... Ничего, что сижу на мели. Даже птицы летать не умеют – просто па-дают в небо с земли»... А ещё счастье – это, оказывается, понимание: живи в настоящем, думай о будущем, чтоб не винить потом прошлое. А ещё – умение дер-жаться над пропастью жизни. И восточная мудрость: «Счастье человеческое причисляется к страданию теми, кто умеет различать». Несчастье трудно переносить. Счастье страшно утратить. Одно другого стоит.
Мне было настолько страшно утратить надежду на счастье, что накануне не выдержала, перезвонила. Го-лос Светы был почти лишён звука, сух и сморщен, как осенняя опавшая листва. Его – обычно мало эмоцио-нальный – голос почти звенел.
– Ты что, без работы остался? – Чем больше мне радуются, тем больше я становлюсь похожа на дикобраза.
– Почему?!
– Время даже не детское – младенческое, восемь вечера, а ты вдруг опять дома...
– А-а, это... Да нет, нормально пока.
– Ничего не изменилось? Не забыл? – Высшим на-слаждением было следить, как мои настроения, инто-нации, ощущения передаются и чутко принимаются.
– Нет, вроде. Должен быть. В девятнадцать ноль-ноль. Правильно?
– Что значит – «должен»? – Когда мужчины начи-нают разговаривать подобным тоном, женские особи обычно сразу в наглую пытаются сесть им на шею. –  Костик, а пораньше нельзя? Хотя бы на часик, пока гости соберутся – пообщаться же хочется!
– Значит, постараюсь пораньше.
– А ты не боишься?
– Если всего бояться, лучше вообще не жить, вер-но? – Голос подобрался и затвердел.
– Тем более – возможных бабских истерик и упрёков?
– Тем более.
Спрашивала я, как всегда, – о другом. Спрашивала, не боится ли он моей любви. Опустошённая предвку-шением счастья, я задумчиво пришлёпала на кухню, где, несмотря на проблемы с поломанной три месяца назад ногой, мама творила чудеса:
– Он сказал, что придёт...
На сковороде и в кастрюлях всё зашипело и заш-кворчало ещё громче и энергичнее.
Очень хотелось быть «белой и пушистой» – то есть просто красивой.
Мама подарила подарок в тон к дате – золотой кре-стик, и он требовал соответствующего обрамления –  открытой шеи, груди, плеч. Но канадский костюм с платьем-декольте я почему-то решительно отвергла, (хотя был он любимым и шёл мне отменно!), потяну-лась к брюкам и белой блузке – элегантной, но абсо-лютно монашеской. Хотелось демонстрировать не оп-раву, а содержание. И только одной паре глаз. Которая видела слишком многое, чтобы чего-то в жизни боять-ся, потому и не испугалась моей любви.
Впрочем, по беспроигрышному отцовскому прин-ципу «рассчитывай на худшее, тогда лучшее будет подарком» я, родившись, практически успела убедить себя в обратном. Сидела между двумя подругами, громко оспаривавшими пальму первенства знакомства со мной (с Ольгой мы были неразлучны с семи лет,  Женя помнила меня в четырёхлетнем возрасте), и об-думывала, как бы втихаря похлюпать носом в укром-ном углу – большая стрелка настенных часов уже под-ползла к «счастливой» цифре семь. От дребезжания телефона отмахивалась – за последний час он обманул меня пять раз, и поздравления принимала мама.
– Марина, – затормошила и вернула меня к реаль-ности Женя, коммуникабельнеший корреспондент го-родского радио. – Общество предполагается исключи-тельно женское, или как?..
– Конечно, «или»! – Я решила, что пора прекращать хандрить, и обстоятельства всё же выиграли «орлянку». – На каждую из вас приглашено по шикарному бизнесмену...
– Женатому? – заранее разочаровались подруги.
– Увы. Где ж я вам наберусь приличных, да ещё холо-стых? Один, правда, теоретически свободен, но тут уж, девочки, извините... Как говорится, от винта, пожалуйста... – Я собралась уверенно сообщить, что «персона грата», к которой приближаться нежелательно, запаздывает, но мельком глянула на входную дверь – и застыла.
Очередная фигура с цветами в руках входила боч-ком, чуть смущённо.
Ликующий мой вопль «Йес!» вместил всю гамму торжества победы над миром и всех рассмешил. Расхо-хотался и он, тень скованности растаяла.
– Я тебя поздравляю... вот цветы...
– Какая прелесть! Спасибо... – Оглохшая и ослепшая, я продержалась на вежливой узде последней капли отчуждения и правил хорошего тона ровно то мгновение, что понадобилось Ольге – подхватить гвоздики, и  – отда-лась протянутым навстречу мужским рукам с сумасшедшей свободой исполнившейся мечты, повисла на шее, как хотелось – беззастенчиво, самозабвенно, отрешённо, за-жмурившись от восторга, только ощущая поцелуи, поцелуи на совершенно не накрашенной своей мордочке.
Мне дали немножко ещё повисеть, потом осторож-но поставили на пол, всунули в руки пакет:
– Это подарок. – На его переобувания в прихожей и мои охи по поводу вытряхнутого с любопытством из пакета трёхтомника Владимира Даля ушли несколько долгих секунд, а потом...
– Костя, может – продолжим?..
– С удовольствием.
«Сегодня ты – мой самый главный подарок!!!»
«Я знаю. Поэтому я – здесь...»
Губы наши встретились впервые нечаянно и крат-ко, быть может, случайно, но даже если он и испытывал неловкость от взглядов десятка незнакомых людей, то меня от неё – загородил, защитил. Мне было звеняще легко и покойно, если можно назвать покоем бурные, взахлёб попытки перезнакомить его со всеми гостями одновременно. Мою правую руку милостиво оставили для объятий и рукопожатий с родственниками и друзь-ями, а левую, как и всё моё существо в целом, захвати-ли в ласковый плен. Пальцы переплелись в крепкий замок, и я иногда сжимала их ещё крепче в примитив-ном страхе – вдруг исчезнет, испарится мираж?
«Моменты свидания... суть для многих самые вели-кие моменты в жизни»...
Мамуля превзошла себя – на столе всеми красками разгара крымской осени она написала восхитительный натюрморт, который искренне жаль было рушить но-жами и вилками. Каждый из гостей был близок и, по-своему, дорог мне, каждого я любила, но со стыдливой безмятежностью позволяла блюдам, улыбкам, словам плыть мимо сознания, упоительно поглощённого одним человеком, сконцентрированного на нём. Я даже не брала на себя труд скрывать столь бессовестное равно-душие. Его извиняло и всем всё объясняло мое светя-щееся счастье – не всегда же врут гороскопы. Повину-ясь одному лишь умоляющему взгляду, беспрекословно отошла на другой конец стола и уступила своё законное на протяжении четверти века место рядом со мной верная Ольга. Тесное тепло твёрдого мужского бедра воспринималось как должное, о плечо так же тянуло потереться щекой. Что я не замедлила и сделать – бли-зость одурманивала туманом несмущения похлеще шам-панского, которое я старалась закусывать. Но не могла.
–  Костик, – попросила тихонько, в самое ухо, – на случай, если я совсем распоясаюсь, существует фраза: «Аэлита, не приставай к мужчинам!».
– А зачем говорить, если сама знаешь? – поддразнил легко, но я, задохнувшись шутливым возмущением, внезапно, по-детски растерялась:
– Я серьёзно... Может, тебе надоест мой дурацкий щебет... Так и скажи сразу!
– Ладно, – прервал он. – Если будет что не так, я сразу скажу. Тебе что ещё положить вкусное?
– Себе клади, пожалуйста. Ты же с работы, голодный. – Почему, не пропуская ни одного тоста в честь именинницы, он почти ничего не ел, я понять тоже не могла.
Самоуверенный, высокомерный и невозможно пе-реборчивый в еде зверь – Даша, – обойдя почётным кругом под столом всех гостей, уселась возле нас.
– Надо же! Я, знаешь, что загадала? К кому Дашка подойдёт – тот лучше всех ко мне относится...
– Так она же к тебе подошла, – продолжал ласково дразнить он, искоса поглядывая смеющимися глазами.
– Нет, к тебе! Она не права?
– Права, наверное... – Кошка, словно в подтвер-ждение своей правоты, аппетитно зачавкала веточкой петрушки из его рук. Он фыркнул, как мальчишка: –  Ты глянь – петрушку трескает! Ну, даёт!..
Точно дети, мы почти скрылись под скатертью, и ситуация – добродушно-нелепая – напоминала сцену из старой киносказки: Золушка и принц в волшебней от-гороженности от реальности, в одиночестве среди тол-пы шумного бала... Только в сказке принц время от времени не отдалялся от Золушки в свои какие-то мыс-ли, тучей набегавшие на высокий лоб и заставлявшие темнеть глаза. А Золушка в наивности своей не знала, что радость не бывает безоблачной. И не прикладывала все силы к тому, чтобы рассеять тучи, мучившие прин-ца. А заодно и свою тучу – самое древнее чувство, древнее, чем любовь, – необъяснимое, подспудное чувство страха.
Ох, и тяжкая это работа – быть счастливым!.. Или пытаться осчастливить усталого, измученного, издёр-ганного человека, который самоотверженно старается помочь тебе сделать его счастливым.
Кто-то из гостей включил музыку. И удачно.
– Обрати внимание, это любимая кассета моего от-ца. И моя. Тебе нравится?
– Фаусто Папетти? Хороший оркестр.
– Ты точно знаешь, что это Папетти? А то мы с ба-тей долго не могли её идентифицировать. Ты разбира-ешься в музыке?
– Только в той, которую знаю.
Подчинившись наконец догрызавшим угрызениям совести, я с сожалением вынырнула из флёра разгово-ров о Даше и возбуждающей хрипловатости соло на саксофоне, попыталась сконцентрировать хоть видимость внимания на поздравлениях. Лучше бы я этого не делала – пришлось сразу и неудержимо покраснеть: застолье превратилось в рекламную кампанию, развёр-нутую с целью в лучшем виде продать меня... кому? Я была, оказывается, «сильной женщиной, профессиона-лом высочайшего класса, солнышком для всех»... Но тот, кого присутствующие дружно сочли за покупателя, прекрасно понимал это и сам. И тост, поднятый само-произвольно выбравшимся тамадой – мужем моей крё-стной – негромко и скупо («Извините, я не умею и не люблю много и красиво говорить...») говорил о том же: «Я Марину знаю давно... ещё по газетным публикациям... в них – она вся...» А мне хотелось, чтобы он понял то, что в открытке, не предназначавшейся перво-начально для чужих глаз и ушей, написали Валентина с мужем: «Мы очень рады, что вместе с тобой дожили до этого знаменательного юбилея. Цифра «33» знаменует собой таинство многообразий одной человеческой жиз-ни, заключённой в одном отрезке Вселенной. И ты ждёшь от этого таинства великолепного разнообразия земных Любви – Мысли – Творчества Форм! Что осоз-нанно, что подсознательно – не важно. Мы с радостью поддерживаем все эти зародыши отсчёта нового времени твоей жизни и желаем, чтобы они пустили прочные кор-ни, успешно расцвели и принесли созревшие плоды, которые мы, естественно, тоже хотели бы увидеть, нахо-дясь рядом с тобой...»
Но подобные темы явно не предназначались для обсуждения в состоянии подпития. Которое, впрочем, не в силах было заглушить мозг и душу мне, не в силах было помочь расслабиться ему.
Ровно минуту я высидела за столом после того, как из-за него молча аккуратно выскользнул Константин Григорьевич... А в другой комнате меня уже ждали не-терпеливые, протянутые с готовностью навстречу руки:
– Пойдём, пойдём подышим!
– И покурим? – Я споткнулась, смутилась: – Ты не думай, я обычно шампанское закусываю, а тут прямо...
– Догадываюсь, – насмешливо хмыкнул он, а некруп-ные, но сильные и горячие ладони уверенно и по-хозяйски обхватили мою талию, настойчиво указывая направление движения на лоджию. – Кстати, курить я бросил.
– Давно?
– С месяц.
– Ты молодец, – хотела добавить ещё что-то ба-нальное о силе воли, но виноградные, начавшие увя-дать листья так терпко и пряно пахли в вечерней осен-ней прохладе...
Однако просто помолчать в тишине и полутьме, просто взявшись за руки, нам не дали:
– Это здесь курят? – Моя мягкая, уютная, многоки-лограммовая подруга всегда стремилась быть челове-ком деликатным, и чем больше стремилась, тем хуже у неё сие получалось,
– Здесь, вообще-то, салон для некурящих!
Ольга мужественно не повела ни глазом, ни ухом, зажгла сигарету, а Костя посмотрел на меня с такой откровенной, весёлой и доброй насмешкой, за стёклами очков спрятавшейся, что сразу стало мучительно неловко за нечаянное, ребячливое хамство.
– Константин Григорьевич, я вас не успела как следует друг другу представить: Ольга – моя самая долго-играющая подруга, почти сестра, если судить по нашим отчествам! Сколько лет мы знакомы, Муся? С первого класса?
– Или чуть раньше... – Ольга, такой же флегматик, как и стоявший рядом с нами мужчина, невозмутимо пожала плечами.
– И главное: мы ни разу по-человечески за это вре-мя не поругались! Так, всё по мелочам... Разбежаться пытались. Сколько раз, Оль?
– Раз восемь.
– Ты с ума сошла! Я помню только один... Нет, два!..
Костя не выдержал, прыснул, обнял меня легонько за начинавшие зябнуть плечи.
– Ты знаешь, – проигнорировала моё возмущение Ольга, – с этой девушкой практически ведь невозможно поссориться. Если она видит, что не права, – она всегда придёт и первая это скажет... – Ольга обычно держала меня в чёрном теле, и от комплиментарно льстивой, навязчивой, но с любовью делавшейся рекламы впору было разомлеть.
– Я знаю, – уверенно прервал рекламный ролик он.
«Откуда?!» Мои глаза решились в удивлении под-няться к близкому чёткому профилю.
«Отовсюду...» Его взгляд отказался откровенничать.
– Я, между прочим, давно заметил, что школьная дружба – самая крепкая. Можно годами человека не видеть, а встретишься – и он тебе как родной. Только вот в ссорах мне всегда бывает трудно. Иногда пони-маю, что не прав, что надурил, а признать это первому – тяжело до чёртиков.
– Научить признавать ошибки? Это не так трудно, как кажется...
– Не получится.
– Тогда есть выход проще: ты рассказываешь мне, с кем тебя нужно помирить, и...
– Спасибо, – коротко рассмеялся он. – Я уж как-нибудь сам...
Так не хотелось отдавать его снова во власть хмурой озабоченности. Если бы я умела бегать, спровоци-ровала бы игру в догонялки. Но пришлось ограничить-ся лишь тем, что пощекотала нахально не шершавую жёсткую мужскую ладонь. Шаловливый мой палец был пойман мгновенно, и тут же, испуганный собственной смелостью, ускользнул из ловушки...
– Марина, – так же деликатно кашлянула подруга, решившаяся всё же напомнить нам, что мы – не одни. –  Посмотри, я тут тебе стихи написала. Беспомощно, конечно, я понимаю...
– Почему «беспомощно»? Очень даже прилично. –  Выбор между крупными торопливыми строчками и необходимостью шевелиться, читать, вникать был воз-мутительно жестоким, но честолюбие и возможность погордиться взяли верх – всё-таки высшая оценка твоей личности – оценка, данная людьми, окружающими тебя. – Спасибо, Муся, ты – прелесть. Положи, пожа-луйста, листочек на стол. – Едва Ольга послушно ретировалась, я смутилась, смешалась, однако постара-лась это скрыть за задорной требовательностью: –  Видишь, мне стихи пишут!
– Увы, вот этого я делать не умею – данная наука оказалась мне не доступна. Хотя помню: есть ямб, хо-рей... Чем они отличаются?
– Ямб – стихотворная стопа, состоящая из двух слогов, с ударением на втором из них, в хорее – ударе-ние на первом слоге, – машинально отчеканила я креп-ко заученный урок
– А дальше? Там ещё что-то из трёх слогов...
– Дактиль, амфибрахий, анапест – с ударением со-ответственно на первом, втором и последнем слоге в стопе...
– Умница, правильно.
– Что значит «правильно»? Я тебе что, экзамен сдаю? И откуда ты-то знаешь, правильно или нет? – я одновременно возмущалась розыгрышем и несказанно рада была, что остались ещё на свете технари, разби-рающиеся в теории стихосложения.
– В нашем классе словесник был очень сильный, царство ему небесное. Литературу буквально впечатал в мозги...
– Оттуда и чудный Даль?
– Ну да. А тебе, правда, так понравился подарок?
– А ты думал, будто я повисла на твоей шее, дрыгая ногами, исключительно по причине восторга при виде твоей персоны? Умный подарок умного человека. И вообще, пусти под мышку, мне холодно!
– Добрая, милая и – очень целеустремлённая! –  смешавшись с иронией, восхищение не перестало быть восхищением.
– Ты что ли – цель? – я лениво фыркнула в последний раз: в тёплой неге даже дикой кошке хочется мурлыкать, а не царапаться. – Ой, Костик, смерть от скромности тебе не грозит!
«А разве – нет?» – вопросительно промолчала тишина.
«Да. И какая же я ещё? Красивая, безобразная, роб-кая, наглая...»
«Вся – моя!» Тишина была категоричной и непре-рекаемой.
Молчание было понятнее слов. Но моя страсть к кон-кретизации всего и боязнь поверить в услышанные слова и мысли всё же подлили в его бочку мёда ложку дёгтя: 
– Тебя положение вещей не устраивает? Я делаю что-нибудь не так?
– Всё хорошо. Всё так.
– Ты уверен?
– Да. – Свою паузу он сам же и прервал: – А Анд-рюха-то – не пришёл!
– Галкин? – я даже опешила от торжествующей по-бедоносной ребячливости. – Ну и что?
– Так собирался же. Меня спрашивал: пойду или нет... – Моя реакция – снисходительное равнодушие, –  казалось, даже обескуражила его слегка.
«Он спрашивал, или всё-таки – ты его?»
«Ну, я...»
– Чёрт с ним, с этим Галкиным. Не беспокойся, так, как тебя, с визгом и воплями, его на этот день рождения никто не выцарапывал, – поспешила я на помощь само-любию, уличённому в лукавстве. – А не пришёл он потому, что за собой должки знает, да отдавать не же-лает. За материалы о Кузине и о Заозёрном он ведь так и не рассчитался. А обещал клятвенно золотые горы.
– Это на него похоже.
Польщённое мужское самолюбие облегчённо вздохнуло и притихло. Напрасно. Неуклюжая и не завуалиро-ванная – это у дипломатической-то натуры! –  попытка ревности развеселила меня настолько, что даже позволила порезвиться коварству:
– Ты сам, Константин Григорьевич, обещания свои когда думаешь выполнять? Курортный сезон закончил-ся, ночные клубы позакрывались, дельфины из дельфи-нария сбегут, пока мы к ним доберёмся...
Он не ожидал подобного вероломства, даже оби-делся – слегка, но явно:
– Ты же знаешь, я не люблю конкретно обещать что-то, если не знаю, когда смогу выполнить.
– Всё ещё – «не могу»? – на мгновение я сдёрнула шутовскую маску.
– Да.
– Ясно. Значит, в гости в следующий раз ты теперь выберешься лишь на следующий день рождения?
– А ты и не заметишь, как этот год пролетит! – Мы рассмеялись вместе со столь легко взятого реванша, и я уже сама, без спроса, снова нырнула под приятную тяжесть тёплой руки.
– Ладно, будем коротать время звонками! Кто –  кому?
– Конечно, ты.
– И как часто мне позволят беспокоить занятого человека?
– Сколько угодно и когда угодно. Как только захочется.
– Да неужели? А если оборзею?
– Ну, борзеть не надо...
– Постараюсь. Жаль, что в подвальчик теперь нельзя звонить...
Взгляд был коротким, резким, острым – таким же, как тон:
– Кто тебе сказал, что нельзя звонить в офис?
– Миша, кажется... – растерялась я. – А что?
– Ничего, всё нормально. Если Миша, то всё нор-мально. А звонить будешь домой. Договорились? – Изо всех сил он старался снова стать заботливым, предупре-дительным, весёлым, но даже переплетённые с моими в замок пальцы руки его закаменели. Как и скулы.
– Хорошо, я поняла, не волнуйся! – Ничего я не поняла, ничегошеньки, кроме того, что душу вдруг затопила бездонная жалость. – Костик, что, совсем плохо? Трудный год получился?..
– Паршивый, – он ронял слова тихо, как капельки боли. – Проклятый год! Скорее бы закончился! Дожить бы его...
– Доживёшь. Обязательно. А я помогу. Это ведь и мой год, я догнала тебя. И обязательно помогу, слы-шишь? Всё обойдётся. – Я осторожно гладила его по спине, по плечам – смывала, стряхивала боль, но её было слишком много. Её и тревоги.
– У тебя не получится – помочь, – упрямо покачал головой он.
– Я попытаюсь. Получится, вот увидишь! – Я не знаю, о чём я говорила, в каких своих несуществующих силах и возможностях убеждала. Единственное, что я могла, – страх, подавленность, загнанность, безысходность, всё то, что прорвалось нечаянно из его мира в мой, всё, в чём он никогда не признался бы вслух, –  принять на себя. Не уточняя, не детализируя. Просто принять. – Ты только постарайся поосторожнее... В го-роде такое творится! Стрельба, менты депутатов обы-скивают. Володю тоже шерстили, знаешь?..
– Лучше бы они своими делами занимались и не лезли в чужие! – злость была красноречивее всего ска-занного и утаённого.
– Так ты с ними не поладил? Я, конечно, знаю, по-нимаю, что там, где Кузин и Галкин, – там всегда кри-минал, но, может быть...
– А если понимаешь, зачем спрашиваешь? – Лишь снисходительность, словно к ребёнку, сгладила рез-кость. Я схватилась за последнюю соломинку:
– Костик, плюнь, а? На всё и на всех. Пожалуйста... Помнишь, ты говорил, если что – бросишь всё и уйдёшь...
– Не могу. Уже не могу.
– О, Господи... – беззвучно сломалась соломинка.
Он отстранился, явно нехотя: «Подожди минутку, мне позвонить надо...», и за те мгновения, что он отсут-ствовал рядом, я впервые ощутила ледяную пустоту вселенского одиночества – она хотела заползти в сердце, но меня ей не отдали: вернулся он быстро и прикрыл, защитил тревожным, но всё же теплом: «Не замёрзла?».
– Немножко. – Я не знала ещё, не догадывалась, что с этих минут обречена без него мёрзнуть до озноба. – Домой звонил? – новая какая-то степень близости разрешала и извиняла любопытство,
– Ещё чего? – тихо фыркнул он. – Зачем? Нет, про-сто рано утром ехать надо будет... – Помолчал, при-слушиваясь. – Слышишь, гитара где-то лабает?..
– Мальчишки на улице, наверное, балуются...
– Наверное.
– Тебе тоже нравится гитара?
– Когда хорошо.
«Играют?..»
– Костя...
– Ну?
– Дай, я повернусь удобнее. – Теперь глаза смотре-ли в глаза. – Можно, я поглажу тебя по голове?
«Разве об этом нужно спрашивать?..»
– Ёжик... Колючий и вредный... – Я обвила его шею руками, прижалась крепко, откровенно, вся. – Ничего нет мудрее на свете человеческих тел. – Молчание, между прочим, знак согласия... Ты это знаешь?
– Да.
Глубокий вздох был как порыв к освобождению от всего, что терзало внутри. Он сомкнул руки за моей спиной, обнял – крепко-крепко и совсем не больно... Он знал грань между болью и нежностью.
...«Если где-то в чужой неспокойной ночи ты споткнулся и ходишь по краю, не таись, не молчи, до меня докричи – я твой голос услышу, узнаю. Может, с пулей в груди ты лежишь в спелой ржи. Потерпи! – я спешу, и усталости ноги не чуют. Мы вернёмся туда, где и воздух, и травы врачуют, – только ты не умри, только кровь удержи. Если ж конь под тобой – ты домчи, дос-качи, – конь дорогу отыщет, буланый, в те края, где всегда бьют живые ключи, и они исцелят твои раны. Где же ты? – взаперти или в долгом пути, на развилках каких, перепутьях и перекрёстках? Может быть, ты устал, приуныл, заблудился в трёх соснах и не можешь обратно дорогу найти? 3десь такой чистоты из-под снега ручьи – не найдёшь, не придумаешь краше. Здесь цветы и кусты, и деревья – ничьи, стоит нам захотеть –  будут наши. Если трудно идти, по колено в грязи, да по острым камням, босиком, по воде по студёной, пропы-лённый, обветренный, дымный, огнем опалённый, хоть какой – доберись, добреди, доползи»...
Финита ля комедия. Комедия влюблённости, коли-чество порой полярных эмоций трансформировалось в другое, высшее качество, которое я потом, для себя, осторожно назвала не любовью даже – молитвой согласия: «Я согласна на горе, потому что оно имеет край и конец, как море. Я согласна на страсть, только в ней бы нам вместе сгореть, пропасть. Я согласна на боль, толь-ко пусть она будет единой с тобой, родной. На разлуки согласна – ведь они для любви безопасны – только жарче раздуют беспомощно-робкий огонь! Не могу лишь принять пустоты и безмолвия тишины, повёрну-той вспять».
Очевидцы – Валя с Лёшей – утверждают, что из темноты лоджии в яркий электрический свет комнаты мы не вошли, а шагнули, словно из другого измерения, – ослепшие, оглохшие, поглощённые лишь сами собой. С нами можно было делать что угодно: тормошить, ослеплять вспышками фотокамеры на фоне стены цве-тов, передвигать точно неодушевлённые предметы –  настолько неподвластной для внешних воздействий была атмосфера совершавшейся метаморфозы слияния двух внутренних «я» в единое «мы». Костя изменился в ней мало: разве что стал ещё чуть более предупредите-лен, внимателен, заботлив, и не выпускал моей руки. А я, быть может, впервые в жизни позволив себе снять все маски и рамки условностей, излучалась, искрилась, светилась счастьем. Оно стало полным, потому что по-лучило не достававший компонент – ответственность. Возможность выполнять жизненное кредо цвейговской формулы: «Видимо, стоит обременять себя тяжкой ношей, если другому от этого станет легче». Быть нуж-ным тому, кто нужен тебе, – самая важная в жизни и на Земле ответственность. И как ни старался Константин Григорьевич Бобков, не смог он уберечь меня от своего груза, своей боли, своего креста.
Тривиальное женское недоумение, почему не отве-тили на вопросительно-робкий поцелуй его крупные, жёсткие губы, я загнала на самое дно сознания. По спасительному примеру зеленоглазого символа Америки – Скарлетт О'Хара, сравнение с которой раньше оскорбляло, а теперь всё чаще радует меня. «Я поду-маю об этом потом, завтра!» Да и было это недоумение нулём, ничем, по сравнению с туго натянувшейся не-зримой нитью, превратившей разовые проблески ин-туиции в постоянный канал связи с другой душой. По сравнению с радостью оттого, что человек, строгий и замкнутый, словно мрачная ассоциация с его инициалами – К.Г.Б., наконец позволил своим внутренним, звеневшим от напряжения пружинам слегка рассла-биться, и даже захмелел за столом неожиданно быстро.
Точно Цербер, я охраняла видимость покоя.
– Костя, чей тортик вкуснее: мой или мамин?
– Этот – хороший, – невозмутимо кивал он на со-держимое своей тарелки.
– Я сама знаю, что этот – хороший, просто замеча-тельный! Я спрашиваю: чей вкуснее?
– Я же сказал: этот – хороший! А если конкретно, то тебе у мамы ещё поучиться бы надо, – опускал он улыбавшиеся глаза.
– Вот вредный! – Весёлое возмущение плавно пе-реливалось в повелительные капризы: – Хочу банан!
– Где я тебе его возьму? – на секунду терялся он, не проследив за властным указующим перстом, послушно доставлял в моё распоряжение блюдо с огромной гроз-дью любимого лакомства обезьян, чистил выбранный самый-самый плод, возмущённо отмахивался от на-стойчивого угощения: «Ешь сама, не люблю я их!», коротко, искоса поглядывал, как аппетитно поглощаю я распространённейший фаллический символ, и я едва не давилась от взгляда, потому что с каждым кусочком старалась проглотить совсем уж вольно провоцирую-щую информацию о том, что бананово-шоколадная диета вообще-то – лучшая для физиологического возбуждения женщины.
Славик, единый в трёх лицах тамада, сосед и муж моей крёстной, потянулся к гитаре (вот где она, оказы-вается, «лабала»!), и за коронный номер я готова была его расцеловать:

             Шаланды, полные кефали,
             В Одессу Костя приводил...

Герой песни почти растаял. На диване давно уже не было тесно, но нам даже в головы не приходило хоть слегка, для приличия, друг от друга отодвинуться. Или не шептаться: «Кость, пусти под мышку!» «Ныряй!» –  у всех на глазах.

             Рыбачка Маня как-то в море,
             Направив к берегу баркас...

– Простите, неувязочка вышла! Соня. Рыбачка всё-таки – Соня! – с удовольствием подыгрывал он лука-вым усмешкам.

             Фонтан черёмухой покрылся.
             Бульвар Французский весь в цвету.
             Наш Костя, кажется, влюбился...

– Я?! Да что вы! Этого не может быть. – И мимо-лётная улыбка предназначалась уже мне.
Доморощенный тамада иллюзию покоя и разрушил. Второй его коронный номер – «Штрафные батальоны» – ударил по сердцу, но нервам, под дых, так, что чуть не вскрикнула: «Не надо это сейчас! Нет!». Но пришлось подавить боль: видимо, Высоцкий был нужен, и именно это, потому что слушали его яростно, азартно, жадно, а хлопали самодеятельному, с пятого на десятое, исполни-телю – благодарно. Какая-то глыба подсознательной тревоги снова навалилась на плечи, и я едва перевела дух. Только призналась неожиданно для себя самой:
– Кость, знаешь, я ведь книжку об Афгане заканчиваю...
– Книгу о том, чего не знаешь? – Хмель слетел, будто его и не было.
– Я знаю тебя. И других. Этого достаточно, Афган  – это люди, которые из него вернулись. Я не права?
– Права, наверное... – Пальцы наших рук снова са-мовольно сомкнулись в крепкий замок, пока свободной рукой, заметив нечаянную гримаску боли от неловкого движения, я осторожно разминала занемевшую муж-скую шею.
– Так нормально?
– Да, хорошо. Спасибо. – На часы он глянул мель-ком, необидно, но и этот взгляд я почувствовала как бы заранее, знала, что он вот-вот будет. Сказка одиночест-ва для Золушки и принца заканчивалась, голос волшебника был неумолим: «Ваше время истекло! Кончайте разговор!».
– Мне осталось спать четыре часа...
– Почему так мало?
– Утром, в четыре, ехать надо будет.
– Отпустить? Пойдёшь уже?
– Посижу ещё немножко, – словно в споре с чем-то, он грустно покачал головой.
– Ты – лапочка, – предприняла я массированную атаку на грусть, постаралась показать, что плакать мне не хочется, но лихорадочно ловила нечто ускользающее и важное. – Ой, Костик, я же тебе сюрприз приготовила!
Подёрганная то ли за рукав, то ли за юбку Валя по-слушно принесла «сюрприз» – крохотную мордочку кота в шляпе. Киндерсюрпризовскую шоколадную оболочку от детской забавы я съела недели через две после знакомства с Константином Григорьевичем Боб-ковым. А игрушку почему-то сохранила.
– Держи! Правда, он на тебя похож? – Шляпа у ко-та опускалась и поднималась, синхронно с ней двига-лись и глаза.
– Как похож? Так? –  Шляпа в приветствии взлете-ла, и кот стал зеркальным отображением своего нового владельца в секунды «Шаланд» – пьяным и весёлым.  – Или так? – Кот покорно изображал хозяина после «Ба-тальонов». А потом скрылся в сжатом кулаке, который я тихо накрыла ладонью.
– Возьми его. Пусть будет талисманом. – Кошачью мордочку тщательно спрятали поглубже в карман. –  Пока вы вместе, с тобой не случится ничего плохого.
– Ты думаешь? – он поднял глаза совсем по-детски: серьёзно и доверчиво.
– Я не думаю – я знаю.
Туман сказочной отгороженности от реальности милосердно держался до конца, поэтому я не запомнила подробностей прощания. Мы провожали Валю с Лёшей, машинально держась за руки... Потом моего Главного редактора... Потом Костя почему-то виновато улыбнулся всем, и я снова повисла на его шее – но обречённее, и утонула в объятии. Все дружно стали смотреть по сторо-нам, а не на нас, и Женино шипение на неповоротливую Ольгу тишина озвучила точно микрофон.
– Какой же ты кот? Ты медведь настоящий... – Ме-ня тишина щадила.
– Угу.
– Позвонишь? Когда приедешь...
– Конечно. Когда приеду. – Последними разомкну-лись руки. При расставании принято прощаться, наде-жду оставляя впереди...
«Моменты... разлуки суть для многих самые вели-кие моменты в жизни».
«Моменты свидания и разлуки...»
Сибаритка, лежебока, «сова», в первую ночь тридцать четвёртого года жизни я легла спать в два часа ночи – проснулась в четыре. И недоумённо вглядывалась в темноту сухими, растерянными глазами, прислушивалась к себе и к чему-то грядущему, пыталась определить: будет оно необходимой жизненной последней победой моей или очередным поражением. Но точно знала лишь одно: сны, мысли, поступки, желания мои отныне навсегда утратили безмятежность ответственности перед миром только за себя. И превратились в ежесекундное заклятие духов зла: «Вечный воздух ночей говорит о тебе. Будь спокоен, как ночь. Будь покорен судьбе. В совершенном согласье с полётом камней, с золотым погасанием дней. Будь споко-ен в своей мольбе».
На следующий день все подруги и гости поспеши-ли засвидетельствовать своё почтение: «Какой симпа-тичный мальчик!», «Жестковатый, закрытый, но, ка-жется, очень добрый», «Эгоцентрист, который не ста-нет делать того, чего ему делать не хочется», «“Человек в футляре“ на современный лад», «Как подсолнух: тя-нется к тебе, словно к солнышку!».
Тщательно перемываемая гора тарелок в маминых руках издавала довольный мелодичный звон, но сама мамуля от добродушного, однако всё же сарказма не удержалась:
– Ну, что, прилипала? Все видели, как ты букваль-но на шею Костику вешалась.
– Да ладно! Симпатичная ведь шея, правда? И во-обще, один немецкий философ ещё в прошлом веке ска-зал: «Пусть вашей целью будет всегда любить больше, чем любят вас: не будьте в любви вторым», так что...
Меня, как никогда раньше, мнение окружающих интересовало меньше всего. Поглотила мысль о том, как усталого, издёрганного, зажатого футляром жиз-ненных проблем человека заключить в защитный футляр любви. Сомнений, нужно ли это делать, уже поче-му-то не возникало. Непроизнесённые слова и несо-вершённые поступки моего дня рождения уничтожили сомнения, можно и нужно было всё, что я считала нуж-ным делать. Последнее подтверждение этому спорному факту поступило сутки спустя, когда, предварительно мысленно поворчав для порядка на некоторых чересчур независимых, которых нежелание перед кем-либо отчитываться приводит к нарушению границ вежливой порядочности, я набрала ставший уже почти родным номер телефона.
– Это ты?! – Хлынувшая навстречу радость закру-жила меня, словно воронка водоворота.
– А кто же ещё? У тебя всё нормально? Хорошо съездили?
– Да, спасибо. О, чёрт, я ведь должен был позво-нить! Опять замотался, но хотел же!..
– Хотел, как лучше, а получилось – как всегда? Ох, Костик, быть тебе российским премьером! – Он фырк-нул, весело и согласно, и поспешил перебить:
– А ты? Как ты там?
– Похмельного синдрома не было, не волнуйся. Переживала только. В четыре утра подорвалась – и сна ни в одном глазу...
– Напрасно. Правда – всё хорошо...
– Я рада. Просто, понимаешь, мысли всякие в голо-ву лезли, страхи...
– Дурные мысли надо гнать. И страхи тоже.
– Ты думаешь? Но я совсем запуталась, Костик! Сразу откуда-то столько вопросов...
– Разве остались ещё какие-то вопросы? Я думал –  всё идеально ясно.
– Куча, масса, море вопросов! – упорно сопротив-лялась я ласково-насмешливой уверенности. – И зна-ешь, какой первый и основной?..
– Ну?
– Когда я тебя увижу?
– Я сразу же позвоню.
– Свежо предание, да верится с трудом. Ладно, не сердись. – Я нежилась в атмосфере слова «да». – Покапризничать можно? И поплакаться...
– Пожалуйста.
– Представляешь, девчонки мне туалетную воду новенькую разбили, вытекла вся до капельки... Жалко. Франция всё-таки...
– Ты что, из-за такой ерунды – расстраиваться? Дру-гую купим. Пусть это будет самой большой проблемой.
– ...А ещё завтра на летучку ехать надо и не на чем – наша машина сломалась.
– Вот тут – увы. Я без колёс. Будут колёса – будем ездить.
– Правда?
– Конечно.
– Кость... – Ошеломление было внезапным и ярким. – Ну откуда ты взялся? И почему так поздно? Я ведь тебя семь лет знала...
– Разве?
– Ну да! Ты же всегда был. На всех «афганских» мероприятиях – был...
– Да.
– И куда я, раззява, смотрела?
– В другую сторону, наверное... – Он помолчал, и непонятно было, то ли присловье это распространён-ное, то ли действительно знал, на ком пять лет из этих семи я забывала глаза. – Ладно, всё хорошо. Потом ещё поговорим, да? Сейчас, извини, мне должны позвонить.
Женщина – самое слепое существо на Земле. Пока не полюбит.
Окончательную точку в процессе недоверчивого мучительно-сладкого прозрения сердца и души поста-вил мой любимый психоаналитик, атакованный вопро-сом, который «Скарлетт» оставила «на потом»: «Поче-му Константин Григорьевич отказался целоваться «по-настоящему»?».
– Ты считаешь, что в таком состоянии мужчина способен думать о поцелуях? – Пачка отпечатанных Валей фотографий перебиралась внимательно и мед-ленно. – Посмотри, он полностью погружён в себя, он отсутствует мысленно. Мизер информации, который тебе удалось из него вытрясти, – примерно тысячная надводная часть айсберга проблем. Скажи спасибо, что он вообще нашёл возможность прийти.
– Кнара Ивановна, так кто же он всё-таки мне? Друг, любимый...
– Уже чуть-чуть больше, чем друг, – мягко под-черкнула она долгожданность.
Прекрасной и немного грустной стала лёгкость бытия: «Ты... Теперь я знаю: ты на свете есть. И каждую минуту я тобой дышу, тобой живу – и во сне, и на-яву...». Логика чувств переплелась в тугой узел с логи-кой событий и опередила их в непоколебимой уверен-ности: «А знаешь, всё ещё будет! Южный ветер ещё подует, и весну ещё наколдует, и память перелистает, и встретиться нас заставит, и меня ещё на рассвете губы твои разбудят. Понимаешь, всё ещё будет! В сто концов убегают рельсы, самолёты уходят в рейсы, корабли снимаются с якоря... Если б помнили это люди, чаще думали бы о чуде, реже бы люди плакали. Счастье – что оно? Та же птица: упустишь и не поймаешь. А в клетке ему томиться тоже ведь не годится, трудно с ним, по-нимаешь? Я его не запру безжалостно, крыльев не ис-калечу. Улетаешь? Лети, пожалуйста... Знаешь, как отпразднуем встречу?!».
Осторожно, одним пальцем я гладила закономер-ный в своей случайности подарок друзей из юношеской библиотеки – миниатюрного, пушистого, коренастого, дерзкого, бесхвостого, боевого, преисполненного чув-ства собственного достоинства игрушечного кота, ко-торому для полного сходства с Костей не хватало лишь очков на упрямом носу. И улыбалась: давай дождёмся пятого свидания – именно его, по статистике, порядочные женщины считают наиболее подходящим для выяснения сексуальных взаимоотношений. Перспекти-ва любить такого вот кота, который ходит, где ему вздумается, и гуляет сам по себе, виделась не совсем розовой, удобной и лёгкой. Однако, что есть любовь, если не сладкий, изнуряющий труд созидания любви?
Как ни парадоксально это, но она не бывает неразделённой. Она всегда – улица с двусторонним движе-нием, потому что нежные наши чувства так же матери-альны, как и мысли, не возникают из пустоты и в пустоту не исчезают. Рождаются, живут и умирают, в от-личие от человека, – по высшим законам. Которые веч-ны и неизменны.
«В начале было СЛОВО, и Слово было у БОГА, и СЛОВО было БОГ»...
Каждый из нас способен творить подобным обра-зом свою вселенную.
На данный порядок вещей не смогли повлиять ты-сячелетия. Мужчина каменного века охотился на ма-монтов – чтобы выжить. Женщина каменного века под-держивала огонь в пещерном очаге, собирала съедобные коренья, ждала мужчину – и тем самым творила для него мир любви. Современник, «женатый» на биз-несе и ещё чёрт знает на чём, охотится за деньгами, ведёт в яростной погоне за ними изматывающую двой-ную жизнь, где одна, внешняя, её сторона открыта всем окружающим, а другая – известна лишь ему самому и никому, даже самому близкому, больше, не берёт на себя труд освободить в душе немного места и времени для нежности. А женщина, самостоятельная и эманси-пированная, – всё так же ждёт его и собирает для него оправдания, и находит смысл собственной жизни и истину её в его минутах покоя и радости. Потому что всё-таки «В начале было СЛОВО...» Только осмеливается на это осознание не каждый.
В упоительном экстазе констатации всесильности любви я безмятежно и с наслаждением болела. Чихала, кашляла и время от времени набирала номер Констан-тина Григорьевича: когда хвораешь, всегда ведь хочет-ся, чтобы тебя пожалели, приласкали, пришли с плю-шевым мишкой под мышкой. Но натыкалась на неиз-менное: «Его нет!». Или: «Позвоните через часик». Зво-нила в точно указанное время, но трубку никто не снимал, а пару дней спустя звучало объяснение: «Не знаю, все были дома. У нас, наверное, что-то с телефоном...».
Мелкая досада напоминала булавочные уколы. Они казались естественными и легкую тревогу низводили на уровень бабски-бытовых примитивных стычек. Кото-рые, при возможности в любой момент найти делимую мужскую особь через его друзей, выглядели наивными и смешными. Мастером интриги я себя не считала, в дамские игры долго играть не любила – в детстве даже дружила всё больше с мальчишками. Чтобы не трепать себе нервы, нашла Черкашина:
– Алексей Иванович, ты Костика Бобкова давно видел?
– Вчера. – За что мне нравился этот добрячий му-жичок, так это за способность ничему не удивляться и не задавать лишних вопросов. – А что? Передать, чтобы позвонил?
– Если можно, Лёш! Я вторую неделю понять не могу, что у него там сломалось: телефон или Света?
– Да вроде исправен был телефон...
«Почта» сработала оперативно и с уведомлением о вручении корреспонденции:
– Мариша? Костя сегодня вечером уезжает. Сказал, как приедет, позвонит тебе. – Алексей был устало-озабочен, и меня острыми зубами укусила совесть – за то, что морочу человеку голову.
– Спасибо, Лёшечка, ты настоящий Чебурашка! А куда он собрался, если не секрет?
– Проблемы у него. И серьёзные.
– Не с налоговой?
– И с ней тоже.
– Вот остолоп самонадеянный! Говорила же: за-пахнет палёным, скажи – что-нибудь придумаю. Так нет, гордый он! Ладно, Алексей Иванович, спасибо. «Остолопа» можно не передавать по назначению – это я так, в запале... Когда он вернётся?
– Дня через три должен быть.
Дни эти я потратила на самообразование: со жгу-чим каким-то интересом и любопытством проштудиро-вала бестселлер именитого коллеги Андрея Константи-нова «Бандитский Петербург». Возбуждённо охаракте-ризовала его маме:
– Потрясающе! Один к одному – наша «маленькая Одесса». Знакомые всё лица – только успевай родные фамилии подставлять... – И вдруг притихла озадаченно.
Благодушие растаяло, точно снежный ком под бес-пощадными лучами интуиции: «возраст Христа», даже начавшийся так радостно, – антоним самодостаточно-сти душевного покоя; человек, на протяжении своей истории, всегда был не только «царём» и «Богом» – чаще «рабом» и «червем»; никакое воспалённое вооб-ражение, порождающее наши мнимые тревоги и стра-хи, не сравнимо порой по изощрённости со злыми шут-ками жизни; за все «прекрасные мгновенья» мы неиз-менно должны платить «горечью утрат» и всегда нужно готовить себя к потере того, что страшно потерять.
«Маленькая Одесса» тем временем лихорадочно об-судила страшную гибель одного из известных в ней пред-принимателей – обглоданный собаками и заваленный камнями труп его нашли две недели спустя после загадочного исчезновения человека из дома. И притихла, вздрагивая, словно от выстрела, от каждого автомобиль-ного выхлопа, в ожидании похорон и чего-то нехорошего.
Лучшей атмосферы, чтобы пропасть, Константин Гри-горьевич, наверное, даже при желании не смог бы выбрать.
Движимая каким-то сто шестым чувством, я позво-нила ему три дня спустя, утром, но бесцветный, раз-дражённый голос Светланы сообщил, что он задержи-вается ещё на сутки. Я набрала его номер сутки спустя, вечером, и женский голос, похожий на голос Светы, быстро и странно сменился на голос мальчишки-подростка, который и объяснил мне, что Костя с женой уехали отдохнуть в Ялту. На две недели.
Есть такое состояние души, мысли и тела – оледе-нение.
А у чопорных англичан юмор бывает и чёрным: «Если меня обманут один раз, пусть будет стыдно тому, кто обманул, а если меня обманут второй раз, пусть будет стыдно мне».
Я забыла, что по жизни я – боец, «стойкий оловян-ный солдатик». Было очень больно, и тихо закапали слёзы. Уже не счастливые, светлые, детские – жаркие, горькие и скупые слёзы растерянной обиды. Обида –  чувство, которое не умеет, не способно рассуждать, –  захлестнула горячей, бешеной волной:
– Дерьмо, всё – дерьмо! И все! – бушевала я наеди-не с Валентиной. – Подумаешь – в Ялту! В холодрын такой! Знаешь, что мне больше всего сейчас хочется сделать? 3апустить в Константина Григорьевича здоровенной хрустальной вазой! И попасть – так, чтобы ос-колки брызнули!
– Осколки вазы или головы?
– Вазы, конечно! Самое интересное, что на Светку я не злюсь совершенно: она имеет повод объявить мне вой-ну и вести её всеми доступными способами! Я её даже понимаю: жизнь в положении «нет ничего более постоянного, чем что-то временное» кого угодно взбесит!
– Вот она его и увезла. – Валя заметно расстрои-лась, но говорила уверенно и с ходу непостижимые в глухой заторможенности вещи: – А почему ты решила вообще, что всё это – правда?
– Что именно?
– Ну, Ялта и всё прочее?.. Не похож он на человека, который мог бы тебя обмануть. И на дне рождения он был искренним. Он не притворялся.
– Ты считаешь?
– Мне так кажется. Давай подождём, посмотрим, что будет дальше... – Хорошо, когда рядом с тобой есть кто-то, способный за тебя думать, умеющий растопить лёд.
– Ничего не будет! Не хочу, не буду я его ждать!
Но слепая ярость уже сменилась прозрением: лю-бое решение, принятое разумом, будет заведомо невер-ным, – слушай душу!
Я прислушалась.
Душа словно оборвалась в пропасть и тоже плакала тихо там, на дне пустоты. Но ей, в отличие от меня, неведома была ярость обиды.
– «Душа пуста, часы идут назад. С земли на небо серый снег несётся. Огромные смежаются глаза. Неве-домо откуда смех берётся. Всё будет так, как хочется зиме. Больная птица крыльями закрылась. Песок в зу-бах, песок в цветах холодных. Сухие корешки цветов голодных. Всё будет так, как хочется зиме. Душа пуста, часы идут назад. Атлас в томленье нестерпимой лени на грязные склоняется колени. Как тяжек мир. Как тяжело дышать. Как долго ждать»... – Дух перевёлся судорожно, с трудом. Но перевёлся. – Валюш, я сейчас не помню, чьё это... Но я поняла, я подожду его. Мо-жет, что-то случилось... – Точно со стороны, я с удив-лением наблюдала собственное оживание. – Надо же, а она, оказывается, умнее меня. Ну, душа...
– Они всегда умнее нас. И наверняка – что-то слу-чилось Ты узнай.
– Я узнаю... – На миг захотелось притихнуть, по-молчать. Как тогда, вначале...
«Плакать – погодим! Боли – пересилим, горе –  объ-егорим, беды – победим. Начали? Сначала – плакать погодим...» – детсадовскую эту считалочку я впервые услышала за день до внезапной, случайной смерти отца...
Вздохнула ещё раз, поглубже, и позвонила Черка-шину. С вопросом без предисловий, потому что на вежливость предисловий уже не оставалось сил:
– Алексей Иванович, где Костя?
– Пропал, – он моментально понял, что лучше – не церемониться. – Я сам хотел бы знать, где он. Дома или трубку никто не снимает, или жена отвечает, что его нет.
– Когда она последний раз тебе это говорила?
– Сегодня днём.
– Мне только что сообщили, что они уехали в Ял-ту... Сегодня утром.
– Утром Миша к Светлане заходил. Сказала, что Костя ещё не вернулся. А кто сообщил про Ялту?
– Если бы я знала! В квартире, похоже, чужие лю-ди, мальчишка, кажется, какой-то...
– Но при чём здесь Ялта? Ты уверена, ты ничего не путаешь? Мы завтра должны были идти в налоговую, у него все документы! Какая, к чёрту, может быть Ялта?!
– Как говорится, «за что купила»... – Страх, захвативший в тиски сердце, был древним и диким, но, ви-димо, не случайно накануне его Андрей Константинов делился со мной разнообразнейшими сведениями из жизни криминальных структур – чтобы соображала быстрее и чётче. – Лёша, а это – не разборки? В городе обстановочка – паршивее некуда...
– Не знаю. – Черкашин подавился частицей «не», которая звучала, как «да». – Возможно.
– А кто знает? Шаповалов знает?!
– Наверное. Слушай, позвони Мише! – Алексей тоже заметно испугался, в том числе – и вероятности оказаться один на один с назревающей, как ему каза-лось, женской истерикой.
Но испугался он напрасно. Истерики хороши, когда могут хоть чем-то помочь. Я попрощалась сдержанно и почти сухо:
– Извини. Чебурашка. Если что услышишь – хоро-шее или не очень, – найди меня, ладно? Если всё обой-дётся нормально, можешь дать «герою дня» по шее от моего имени.
– С удовольствием, – и Косте, и мне Черкашин го-дился по возрасту в папы, и обещание прозвучало поч-ти отечески.
Я позвонила домой Шаповалову. Он оказался на дежурстве, а жена его, диктуя нужный номер телефона, подбросила мне мимоходом и новую «информацию к размышлению»:
– Мариночка, вы Бобкова как-то разыскивали? Так он сейчас на работу в Черноморске устраивается – в управление нефтегазоразведки. Его трудно дома застать.
Я позвонила Мише на работу. Внимательно вникла в трагикомический рассказ о недавних его приключе-ниях на российско-украинских таможнях и пообещала сделать из него фельетон. Но едва, сочтя долю небрежного предварительного трёпа достаточной, заик-нулась на тему «Костя» и «Ялта», председатель город-ских «афганцев» вскипел моментально, точно импорт-ный чайник:
– Какая ещё Ялта? Он что, спятил?! Нас же на зав-тра опять в налоговую вызвали, склонять будут...
– По поводу?
– Более чем существенному. Москвичи подвели –  прикарманили часть денег от продажи, а долг перед бюджетом и поставщиками повис на нас, предприятие развалилось. Ты думаешь, почему я в банковские охранники подался, а Алексей Иванович вообще без работы сидит?
– О Господи... Москвичи-то хоть какие, Миша?
– Соучредители нашего СП, мать их!.. И Галкин «помог» в кавычках. Я в его делах сразу отказался уча-ствовать, Алексей – тоже. В результате теперь двух седых мужиков, как пацанов, поочерёдно то в мили-цию, то в налоговую гоняют. А Костя твой болтается неизвестно где, как...
– А нельзя ничего придумать, чтобы не болтался?..
– Придумываем уже. Так я заеду к тебе, сделаем фельетон, да? Ты только телефон свой напомни, а то во время этого шмона даже книжку мою с адресами забра-ли, гады...
– Какого шмона, Миша? – Мне вдруг показалось, что падаю, падаю куда-то стремительно вниз.
– Ты не знала? Нам же ещё в августе офис разгро-мили. Вывезли всё, в том числе и документы...
– Как – разгромили?
– Молча. Костя как раз один там находился – ни ментов не вызвать, ничего... Да и толку от них! Сейф вскрыли – ему пришлось ключи отдать. Кстати, доку-менты о его назначении директором СП, вместо Чер-кашина, тоже исчезли. Мы пытаемся сейчас догово-риться с винзаводом, погасить долг. Если, не дай Бог, дойдёт до возбуждения уголовного дела, сама понимаешь, кому отвечать придётся...
Последним, кому я позвонила в тот сумасшедший вечер, был Галкин. И не удивилась услышанному:
– А Андрея Викторовича нет. Он в Москве...
Падение ускорилось тысячекратно, и подкатило к горлу тугой ком.
«Всего лишь час дают на артобстрел. Всего лишь час пехоте передышки. Всего лишь час до самых важных дел: кому – до ордена, ну а кому – до «вышки». За этот час не пишем ни строки. Молись богам войны –  артил-леристам! Ведь мы ж не просто так, мы – штрафники, нам не писать: «Считайте коммунистом». Перед атакой – водку? Вот мура! Своё отпили мы ещё в гражданку. Поэтому мы не кричим «ура!». Со смертью мы играемся в молчанку. У штрафников один закон, один конец – коли-руби фашистского бродягу! И если не поймаешь в грудь свинец, медаль на грудь поймаешь «За отвагу». Ты бей штыком, а лучше бей рукой – оно надёжней, да оно и тише. И ежели останешься живой, гуляй, рванина, от рубля и выше! Считает враг – морально мы слабы. За ним и лес, и города сожжёны. Вы лучше лес рубите на гробы – в прорыв идут штрафные батальоны! Вот шесть ноль-ноль, и вот сейчас – обстрел. Ну, бог войны! Давай – без передышки! Всего лишь час до самых главных дел: кому – до ордена, а большинству – до «вышки»...»
Стал понятен не поддававшийся на дне рождения никаким объяснениям жадный, яростный азарт обре-чённости... И выражение глаз на фотографиях, которое не скрыли – даже подчеркнули – очки: тупиковое, с мучительным ежесекундным поиском достойного выхода из тупика... И собственное дикое, безысходное бесси-лие, беспомощность перед невозможностью что-либо сейчас же, сию минуту! – изменить. «Хоть об стенку башкою! Хоть кричи – не кричи»...
В мозаике отчаяния многие моменты были, вероят-но, лишними, многих – недоставало... Почему-то вспомнился давний разговор о перерегистрации ору-жия, и чёрная сумка, которая с Костей была всегда... Адрес конторы москвичей-соучредителей ассоцииро-вался с сатанинскими тремя шестёрками: «ул. Матрос-ская тишина...» – тьфу-тьфу, чтоб не сглазить!.. Лёшин инфаркт... Стрельба в городе... Поголовные долги, дол-ги, долги после проваленного не людьми – природой! – курортного сезона... Разгром офиса... Документы...
В голове навязчиво вертелся бородатый анекдот. «Зачем ты это сделал?» – спросили у ковбоя, голым прыгнувшего в кактусовые заросли. «Поначалу эта идея показалась мне заманчивой...» – ответил ковбой...
Подумаешь, ковбой хренов! Мало в жизни показа-лось гусарской рулетки Афганистана? Решил поиграть ещё?.. Но раздражение не притупляло – обостряло боль. Как и рвущаяся из души наружу безумная, тихая, немая благодарность. За молчание. За то, что берёг и щадил. Мы можем, в принципе, перенести всё, если мы в со-стоянии понять это. Но иногда лучше не понимать и не знать. Прав царь Соломон: «Знание умножает скорбь».
Шальная мысль время от времени возникала, отго-нялась, как бредовая, и возвращалась снова: пойти к Кузину. Ещё живой в затхлом и жестоком своём мире, понимающий, чувствующий, он бы не осудил порыв: «Помоги. Спаси и отпусти. Он – мой. Он мне нужен!» И, возможно, помог бы, легко разрешил бы проблему, для меня недоступную. Но я никогда, даже перед лицом смертельной опасности для того, кого люблю, не смог-ла бы так поступить: у мужчин другие законы, другие представления об унижении и чести. Другие методы и способы борьбы с жизнью – машиной, особенно, при-страстно беспощадной к тем, кого пощадил Афганистан, совершенно безразличной к тому, что кто-то кому-то на этой земле нужен...
Эх, жизнь!.. Некрасивая, нищая, грязная, и помыть её негде. Ещё совсем недавно чуть ли не лозунгом было: «Афганцам с бандитами не по пути!». А бандитам в ней комфортнее, чем инженерам. Души человеческие, слов-но листья кактуса ссохлись так, что превратились в иглы. Голубая аура планеты густо заляпана бурыми пятнами крови. Гласом вопиющего в пустыне звучит Пушкин: «Христос воскрес, питомец Феба! Дай Бог, чтоб мило-стию неба Рассудок на Руси воскрес!». Эх, Костя, Кос-тик, Костенька, молчаливый мой К.Г.Б.!.. Всё превраща-ет нынче любовь в боль. Откуда черпать силы, чтобы спасительно излучаться, искриться, согревать тебя?..
«...Мой финиш – горизонт – по-прежнему далёк. Я ленту не порвал, но я покончил с тросом. Канат не пересёк мой шейный позвонок, но из кустов стреляют по колёсам! Меня ведь не рубли на гонку завели! Меня про-сили: «Миг не проворонь ты. Узнай, а есть предел там, на краю Земли? И можно ли раздвинуть горизонты?»...»
Узнала наверняка, на собственной шкуре: предела нет. Если выжить в беспределе. Если надеяться: наша общая книга уже написана в Космосе. Если ждать, как с войны. «Так ждать, чтоб даже память вымерла, чтоб стал непроходимым день, чтоб умирать при милом имени и догонять чужую тень, чтоб не довериться и зеркалу, чтоб от подушки утаить, чтоб свет своей любви и верности зарыть, запрятать, затемнить, чтоб пальцы невзначай не хрустнули, чтоб вздох и тот зажать в руке. Так ждать, чтоб мёртвый ты почувствовал горячий ветер на щеке!» Если верить: пока глубоко в кармане уютно живёт мой нелепо-смешной кот в шляпе, ничего плохого не случится с обладателем брюк, пришитых к карману.
«Ты думаешь?»
«Я знаю...»

13 декабря 1997,
Евпатория










ПЕРЕКРЁСТОК

РАССКАЗ











Неподвижной бесцветной плёнкой застыло море.
Серый город корчился в удушливой серой жаре. Всё скукожилось и поникло, припорошенное пылью. Под  яростными ударами зноя дома покорно крошились в серый, мелкий и острый щебень, улицы расплывались уродливыми асфальтовыми лужами.
 Тяжёлый воздух тоже был серым.
 Люди не замечали этого, послушно его вдыхали, думали, что скоро, наверное, будет гроза, и спешили, спешили, спешили. Торопились убежать от собствен-ных серых теней – по своим привычным и обыденным серым делам.
 Мальчик (или юноша?) вдруг остановился и попы-тался вдохнуть поглубже пепельный вязкий воздух. И понял, что не может этого сделать. Мальчик испугался и вскрикнул. Но его отчаянного страха никто не уло-вил. Никто не обернулся. Каждый спешил мимо по своей серой жизни, отворачивая от чужого крика зем-листого цвета лицо.
 Юноша (или мальчик?) покачнулся и с трудом за-ставил себя сделать шаг вперёд. Ещё один. Ещё. Тиши-на, звеневшая в его ушах тонким комариным писком, дробившаяся грохотом серых машин, взорвалась осле-пительной вспышкой боли в лохматой – не такой, как у всех, – голове. Боль запульсировала. Мальчик пошёл быстрее, и каждый шаг отзывался в висках глухими вскриками невидимого колокола, звонкий медный мир которого исторгал из себя ватную, вяжущуюся серость.
 Мальчик побежал. Прочь от стука своего сердца – нарастающего, оглушающего колокольным набатом, – а может быть, навстречу ему. Калейдоскопом замелькали серые улицы, колодцы дворов, тоннели подворотен. Но вместо снежного ветра в лицо била, высекая искры слёз, тупая душная серость...
Дождь не спас. Он упал мутной пеленой, ударил, придавил – и вместе с ним упал мальчик, юноша (или мужчина?). Поскользнулся. Лицом – в грязь.
В последний раз ухнул колокол. И серый мир исчез из затухающего сознания того, кто казался мёртвым, чужим и беззащитным на сером асфальте.

...Травинка – сочная, зелёная, стремительная и ост-рая, как миниатюрная шпага, – весело и самозабвенно росла, тянулась вверх прямо перед удивлёнными глаза-ми человека. Тысячи её родичей вежливо и деликатно покалывали кожу, ловко пробираясь сквозь одежду: «Вставай! Ты нам мешаешь расти!». Задумавшись о чём-то своём, жук замешкался и неудачно скатился с земляного бугорка, забарахтался на глянцевой разно-цветной спине, беспомощно перебирая лапками. Чело-век улыбнулся, протянул руку и помог жуку вновь об-рести твёрдую почву под ногами. Жук поспешно ныр-нул в изумрудные заросли и забыл сказать «спасибо». А может, не захотел. Человек не обиделся: он и не ждал благодарности.
Человек вспомнил, что когда-то был зверем, и при-нюхался, глубоко втянул в себя воздух, прислушался чутко и настороженно.
Земля, на которой он удобно и мягко лежал, не бы-ла грязью. Родная, домашняя, она пахла влажным теп-лом и покоем материнского чрева.
Столь же первородной была тишина. Она не давила гнетущей, звенящей пустотой. Насыщенная и глубокая, она была тишиной только что закончившейся степной грозы – когда сквозь разрывы в тучах бьётся солнце и слышно каждое падение тяжёлых полновесных послед-них  капель, окрашенных радугой, которая вот-вот ро-дится...
Человек перевернулся на спину, вольно раскинул руки и так же вольно и легко ещё раз вдохнул густой травяной аромат. У свободы были не только звук и за-пах, у неё был цвет – по огромному предвечернему небу разбегались последние, постепенно светлеющие тучки, оно всасывало, втягивало в свою упругую голубизну – то пронзённую, то размытую розовыми, алыми, малиновыми, золотыми, зелёными сполохами заката. Степь не простиралась послушно под небом – она вливалась в него, словно река в бесконечный океан, серебристо-ковыльная, неизменная и непрерывно изменяющаяся.
– Ну, здравствуй! Ты не ушибся? Давай я тебе по-могу... – женский голос явился из тишины и стал её естественным продолжением.
Человек резко сел и обернулся, ожидая увидеть фею или существо столь же волшебное, но женщина оказалась обыкновенной. Молодая, неброская, она слегка улыбнулась его мимолётному разочарованию. Необычными у неё были только глаза: грустные и од-новременно широко раскрытые навстречу всему. В его мире людей с такими глазами было мало: их называли юродивыми, чудаками, дураками, их высмеивали и уничтожали, а если не удавалось уничтожить – насиль-ственно перекрашивали в стандартные серые тона.
– Ты должен был прийти уже давно. Мы заждались тебя... – В тихом голосе не сквозило и тени упрёка – волной плескалась искренняя радость от встречи.
– Мы? Разве ты здесь не одна? – Наконец справив-шись с растерянностью, удивился он.
– Конечно, нет! – улыбнулась она. – Посмотри: нас много – и все тебе рады!
Над степью синевой спустился вечер, и в эту бар-хатную синеву, точно в плащ чародея, уютно оделся, закутался костёр, мерцавший невдалеке, освещавший одинаково юные и приветливые лица сидящих вокруг людей.
«В синий вечер костёр одет...» – вдруг вспомнил человек одинокую строку и собственно ощущение: всё это где-то когда-то, наяву или во сне, с ним происходи-ло. И шагнул навстречу незнакомцам, уже не испыты-вая ни удивления, ни тревоги, – в светлый, раздавший-ся, освободивший место и для него круг.
Люди у костра были не только одинаково молоды-ми. Серые, голубые, чёрные, карие, зелёные, золоти-стые с искрами глаза у них тоже были одинаковыми – чистыми, беззащитными в самоуглублённости... «Пле-мя чистоглазых» – мысленно определил для себя гость, но поспешил спросить:
– Вы – кто?
– Поэты, – просто ответила женщина, встретившая его на пороге этого мира, и присела рядом, протягивая кубок древней, богато чеканной меди. – Хочешь пить? Попробуй, тебе понравится.
– Что это?
– Хмель. Не бойся – у него вкус жизни. Он настоян  на травах этой степи. Он чист, потому что состоит из слёз, которыми плачут сердца, в поисках единственно точных, верных и нужных Слов... Впрочем, погоди, – слегка смущённо она отвела кубок от торопливо протя-нувшихся к нему рук. – Я совсем забыла предупредить: даже глоток нашего хмеля обречёт тебя на способность чувствовать всю боль Вселенной...
– Я согласен!
– ...И закроет дорогу назад.
– Я не хочу возвращаться назад! – Мальчик, юно-ша, мужчина выпил содержимое кубка несколькими жадными глотками. И облегчённо вздохнул: – Я так долго и мучительно сюда шёл, бежал...
– А потом вдруг услышал колокол, да? – Ровесник юноши – круглоголовый и взъерошенный, нескладно высокий и в то же время гибкий и грациозный, как дикий олень, – ободряющие и дружески похлопал его по плечу. – Знаешь, почему ты услышал колокол? По-тому что однажды позволил себе написать стихи: «Ко-гда касаешься клинка, то даль – близка, крепка рука, и дверь – распахнута с пинка, и просто бросить с языка лихое слово. Когда касаешься струны – года нужны для тишины, чтоб кинуть взгляд со стороны и отказаться от войны, и выжить снова. Когда касаешься пера...», – он наслаждался, смаковал весомые, полно озвученные мыслью, чувством, музыкой строки.
– Я не помню... – опустил голову автор. – Колокол помню – как перед смертью. А стихи нет. Я не помню теперь даже, кто я, откуда я и зачем...
– Не печалься, – женщина погладила его по руке, безвольно упавшей на траву. – Сейчас вспомним вме-сте: «То странник...»
– ...то монах, то рыцарь, то поэт, – на разные голоса поплыло узнавание по яркому кругу тепла.
– ...в туманной череде веков и дней ушедших...
– ...ты был всегда похож на звёзд погасших след...
– ...сомнительно – святой, бесспорно – сумасшедший...
– ...Ты в поисках любви в пыль посох разбивал...
– ...молитву превращал в лихое святотатство...
– ...свой боевой топор в седой ковыль ронял...
– ...поэтов предавал всегда хмельное братство...
– ...Мучительно платил по всем своим счетам...
– ...и отгонял, как сон, глухое наважденье...
– ...настойчивый вопрос – кем был и чем был там...
– ...в единственном своём и подлинном рожденье?..
– ...Так кто же ты теперь, наш друг, наш брат, наш свет?..
– ...И странник, и монах, и рыцарь, и поэт...
– Поэт... – Строки вернулись к истоку, и последнее слово уже не мальчик – мужчина, обретший силу в познании предназначенья, прошептал сам. Потом вы-прямился. Посветлевшее от промытых чистых глаз лицо светилось благодарностью. – Спасибо. Вы всех так спасаете? И принимаете в своё братство?
– О, далеко не всех! – весело фыркнул  парнишка лет двадцати, у которого была очень добрая улыбка. – Гра-фоманам сюда путь заказан, хотя многие жизнь тратят на поиски строки – ключа. А трусы, лжецы, подлецы, коры-столюбцы – даже талантливые! – рано или поздно уходят сами. Потому что не выдерживают искренности этой степи, не могут освоить простейших азов взаимопомо-щи, взаимовыручки, сочувствия, сопереживания, состра-дания – всего, что включает в себя дружба.
– Дружба – это разве наука?
– Дружба – это равенство душ. Сложнейшая из наук.
– Для Скомороха ты иногда бываешь удивительно серьёзен. Так что договаривай, дружище, до конца. Скажи ему обязательно, что порой из братства сами уходят и те, кто честно осознал свою несостоятельность в магии Слова... – Пола чёрного плаща вороньим кры-лом метнулась над костром, но вслед за поникшей фи-гурой тотчас же поднялись один, другой, третий молча-ливые силуэты – окружили, не выпустили во тьму.
– Друг мой милый, кровь по жилам, кровь, а не вода! А дурак и ветер в поле сможет оседлать. Что есть силы в грязном теле – я с тобой всегда... – Ритмичный негром-кий речитатив казался продолжением сущности взъеро-шенного и нескладного, прищурившегося на пламя.
– Знаю, Звонарь! Прости, но знаю... И больше ни-чего нет! Понимаешь, ни-че-го!..
– ...дай нам Бог кресты свои на горушку поднять! – словно не слышал тот.
– Княжич! – позвала женщина. – В рёбрах душа тоскует... В небо рвётся твоя душа! Даже звёзды к зем-ле приникли и заслушались, чуть дыша... Песня звонкая в небо рвётся! Не молчи, браток, не молчи! Даже если струна порвётся, всё равно не молчи...
– Кричи?.. – горько усмехнулся тот, кого назвали Княжичем. – Не могу...
– Можешь. Ты – можешь, – тихо и убеждённо про-говорила она. – Послушай: «Ветер будет хохотать да по крышам. Небо снова улетит Солнца выше. Душу всё к землице гнёт, да не ветрами! Только други на горе дер-жат пламя. Держат пламя до зари не берёстой – то на жарких угольках пляшут звёзды. Держат братья пере-вал – ждут клинки. Чтобы  лес тихонько спал у реки...»
Вздохнув, Княжич снова присел к костру и вздрог-нул, но не отстранился от мимолётной  ласки – женская ладонь тыльной своей стороной легко скользнула по трёхдневной щетине его щеки:
– Ой, колючий какой! Что, баллада опять не пи-шется? Измучила? Ну плюнь! Не хочет рождаться – не надо! Придёт время – сама запросится в небо!
Полудетский, задиристый вызов заставил облада-теля чёрного плаща чуть улыбнуться:
– Дай-то Бог! Твои слова – да ему бы в уши...
– Думаешь, Он – не слышит? Он просто даёт время осознать верность избранного пути... Примерно так: «Продрог?.. Замёрз?.. Устал?.. Ты потерпи немного... Уйдёт беды оскал с заветного порога. Всё, что творил, искал, неимоверно больно стучит уже в висках набатом колокольным. Отточены клинки грёз, нежности, отваги. Полвздоха – до строки...»
Негромкая беседа прозрачным колпаком отделила двоих – по закону извечного права на одиночество в толпе, даже в толпе друзей... И никто не пытался разру-шить хрупкую невидимую преграду. Лишь новенький, вслушавшись, проследив взгляды, удивлённо приподнял бровь. И с трудом дождался секундного молчания:
– Ты его любишь?.. Его?! – полуспросил утверди-тельно и изумлённо.
– Да. Очень. – Она неожиданно тихо рассмеялась навстречу удивлению. – Конечно, я его люблю! Так же, как и тебя. И его, – кивнула на того, кого называли Звонарём. – И его тоже... – мягкая улыбка предназначалась юному и смешливому Скомороху. – Любовь – единственное, на что стоит тратить жизнь!.. Она выше любых законов, как выше права может быть милость, а выше справедливости – прощение. Любовь – всегда спасение... Если уровень нежности, словно волна, пере-хлёстывает пределы цинизма мира.
– Не заставляй человека повторять то, что он уже однажды сказал, – миролюбиво, но суховато вмешался в разговор Княжич. – А-а, впрочем, ты не знаешь ещё...
– Спасибо, родной, не нужно меня защищать, – фраза легла невесомо и легко, словно платок горянки между враждующими. – Не забывай, он только пришёл, он многого ещё не знает...
– Незнание не освобождает от ответственности.
– Ничего, я попробую объяснить...
Но договорить ей не дали:
– Слияние двух душ, слияние двух тел – где у него исток, где у него предел?.. – Сгорбившись, обхватив длинными руками острые колени, Звонарь всё так же неотрывно смотрел в огонь. – Да ерунда всё это по большому счёту – любовь, нежность, спасение! Есть похоть, которую нужно удовлетворять, и есть Дело – наше дело! – которое нужно делать!..
– Не слушай его! – Молоденькая девушка, почти девочка, тенью скользнула через круг света, присела рядом с ссутулившейся фигурой, обняла, поцеловала, неслышно прошептала что-то на ухо. И обернулась к новичку: – Не слушай его. Если бы этот Дон Жуан на самом деле так наплевательски относился к любви, его бы не было здесь, с нами...
– А он не просто с нами... – потеплели глаза Кня-жича. – Он открыл нам дорогу в этот мир и отлил глав-ный его Колокол.
– Но где он, этот мир? Где вы все?.. мы все?!. – споткнулся, смешался на главном, уже терзавшем его вопросе новенький.
– На стыке времён и перекрёстке миров, – не заме-тила его замешательства женщина. – Где не существует ни «завтра», ни «вчера», а есть только «сегодня». Здесь человек познаёт своё назначение быть лампадой на ветру и радостью другого человека, как становится радостью дождя радуга...
– Здесь изрекаемая тобой истина тоже не имеет ни прошлого, ни будущего. Она просто есть, и этого для неё вполне достаточно, – скупо улыбнулся Скоморох.
– Здесь единственная твоя обязанность в любой из данных тебе жизней заключается в том, чтобы ты был верен самому себе, – тихо, но твёрдо обронил Княжич.
– Когда учишься здесь – ты лишь открываешь для себя то, что ты давно уже знаешь. Когда ты соверша-ешь здесь поступки – ты доказываешь, что действи-тельно знаешь это. Когда ты учишь – ты лишь напоми-наешь другим, что они знают всё это так же хорошо, как и ты. Это не я сказала, это Ричард Бах – один из нашего племени! – смутилась девушка в ответ на вос-хищённый взгляд того, кому предназначались азы. – Мы все учимся, поступаем и учим.
– Чему? – прищурился новенький.
– Быть воинами, – отчётливо, словно отрубая, ска-зал Звонарь. – Воинами против проявлений Зла. В мире, который стал аморальным, потому что люди его утра-тили способность умирать от стыда.
– Но вас... нас же мало!.. – растерялся, задумался о чём-то новообращённый поэт, только теперь заметив, что на дне кубка, который он так и сжимал в ладонях, перекатываются несколько последних тёмных густых капель. – А серый мир так огромен, силён и страшен...
– Ты думаешь? – Звонарь подсел к нему, обнял за плечи. – Нет. Нас много. Очень много. Души поэтов всех времён и народов не уходят в небытие – в ожидании сво-его часа и своей необходимости они веками и тысячелетиями живут в космических пределах Земли. В этом бессмертии – их счастье и их трагедия. Наступит миг – и при первых звуках набата они все соберутся здесь, на перекрёстке миров, живой стеной против Зла. Представ-ляешь, какая это будет сила и какое взойдёт Солнце?!
– А женщины? – продолжая думать о своём, маши-нально спросил гость. – Женщины здесь тоже воины?
– Почему бы и нет? – В глазах девушки метнулось пламя костра. – Воином становится любой овладевший основным нашим оружием – магией Слова. Имеющий талант слушать и слышать его. Сумевший самовоспитать душу...
– Ты права, малышка, – медленно проговорила та, что была постарше. – Но не совсем. Не должны жен-щины воевать. Наше основное оружие – любовь. Ос-новная обязанность пред Всевышним – с её помощью беречь и защищать Воинов...
– А причину того, почему и женские пальчики ино-гда тянутся к перу и бумаге, изложил ещё блаженный  Августин в своих «Исповедях», – усмехнулся Княжич. – «Господи, лишь потому хочу говорить, что не ведаю, откуда пришёл я в эту то ли мертвенную жизнь, то ли жизненную смерть. Не ведаю, откуда пришёл...»
Костёр потрескивал, благоухая терпкой пряностью сухой травы.
– И надолго у вас всё это... рассчитано? – нарушил минутную паузу гость.
– Очень легко проверить, окончена ли твоя миссия на земле: если ты жив – она продолжается! – коротко рассмеялся Скоморох.
– Поэты... Бродяги бездомные...
– Почему же? У нас есть дом – там, вдалеке, на взгорье. Его не видно сейчас, но ты можешь его услы-шать... – растерялся Княжич.
Почти неразличимый, словно шёпот звёзд, плыл с тёмно-бархатного неба, усыпанного крупными, точно светлячки на ладони, Солнцами дальних Галактик, колокольный звон.
– Это наша застава.
– Эх, фанаты! – будто сбросив оцепенение, мужчи-на (юноша? мальчик?) пружинисто вскочил на ноги. – Блажен, кто ничего не ждёт, – он не разочаруется! – Чёрная длинная тень перечеркнула светлый круг.
– Постой! – резко поднялся Звонарь, за ним Княжич. – Но ведь это ты написал: «Пусть ветра развернут над миром наше усталое знамя. Мы уходим. Уходим  в веч-ность. Уходим в звёздное пламя. На клинки наши росы лягут. Мать-земля, не плачь об ушедших. Плачь о тех, кто принял заставу, плачь о наши клинки нашедших. Пусть сражение – как награда, пусть отвага – не в тя-гость будет. Пусть рождённых для этой битвы небо веч-ное не забудет...» – Сильные, тяжёлые и чистые слова падали, как редкие скупые и злые слёзы поражения.
– Что такое слово? Изменник души! – отмахнулся автор.
– Как же так? – В глазах девушки тоже стояли слё-зы. – Он же выпил наш хмель...
– Может, он действует не на всех, – задумчиво и печально проговорила женщина. – Может быть, не сразу...

...Мужчина? Юноша? Нет, мальчик – проснулся. За тусклым окном занимался серый рассвет серого пыль-ного дня. 
                Июль 1998,
Евпатория








 







ПРЕДПОЧИТАЮ СМЕРТЬ
УСТАЛОСТИ ЛЮБИТЬ...

ОЧЕРКИ





















Каждый из нас всю свою сознательную жизнь пи-шет собственную Книгу Любви. Журналистам ино-гда приходится делать это – как на юру...






 



ВРЕМЯ ГОВОРИТЬ О ЛЮБВИ

ПИСЬМА в редакции СМИ приходят о чём угодно: от высших сфер политики до дефицита, извините, муж-ских трусов больших размеров. И ни одного – просто об исконных человеческих чувствах: нежности, пре-данности, любви. А поговорить о них, вернее, о посте-пенном их исчезновении, хотелось давно. Повода не было, предлога, зацепки какой-то формальной. Но если задуматься – нужны ли они? Разве не предмет для бесе-ды – наступающая новая весна, разве не предлог – с неопровержимой ясностью выступающее на её фоне повсеместное оскудение наших душ? Любовь челове-ческая во все времена сама по себе неисчерпаемой, вечной темой была, и говорить о ней можно всегда. Какой бы беспросветной ни казалась жизнь...
Так и слышу возможные упрёки в свой адрес: «По-смотрите на эту идеалистку! Людям есть нечего, люди не знают, что принесёт им завтрашний день, а она – о люб-ви!..» Товарищи дорогие, с розовощёким идеализмом и максимализмом юности я уже, увы, рассталась, мне так же, как и вам, страшно жить, строить какие-то планы, заглядывать в будущее. Но, поверьте, ещё страшнее становится, когда видишь, как планомерно, целеустрем-лённо мы, гонясь за материальным благополучием, теря-ем всё, чем человек отличается от животного, – высший накал чувств, высшую духовность мысли. И потерь сво-их упорно стараемся не замечать... В России, стране с богатейшими нравственными традициями, простые в своей святости слова «я люблю тебя» лучше, чище зву-чат сегодня по-английски. Помните, так сказаны они были в одном очень «больном», очень безнадёжном по сути телефильме «Ай лав ю, Петрович!». Слова боятся искупаться  в болоте обыденности, человек боится на родном языке в любви другому признаться, стесняется истинного, природой заложенного стремления жалеть, беречь себе подобного. Какая благодатная почва для ханжества, цинизма, жестокости! Куда же мы зашли? И если сейчас «не время говорить о любви», куда же мы зайдём?
«Возлюби ближнего своего как самого себя!» –  при-зывает вновь набирающая силу церковь. Душа тянется к живительному источнику, а разум, наш исковерканный семидесятилетием безверия разум вяло протестует: «Возлюбить себя – это мы можем! А ближнего... Какого ближнего? Сослуживца, прохожего, соседа в продукто-вой очереди, надоевшего домочадца? Сил не хватает в эти толстовско-христианские бирюльки играть...»
Простите, если я не права. Ведь именно сейчас, в смутные времена, так нужно, чтобы у каждого нашлись силы. Силы сдержать резкое слово. Силы сделать хотя бы полшага навстречу друг другу. Силы после разоча-рования, после боли – снова полюбить и овладеть неиз-веданно сложным искусством, которое Достоевский назвал «неустанным трудом любви».
Веками человечество отвечает на вопрос «Что та-кое любовь?». Великие ответы звучат в поэзии и музы-ке, застывают в живописи. А мы, индивидуумы, каж-дый раз для себя открываем «терра инкогнита» – неиз-вестную землю. И каждый вправе ответить, что же это всё-таки такое: душа ли, нашедшая на земле родствен-ную душу, половое ли влечение... А может быть и то, и другое вместе взятые?
Несомненно одно: любовь во всех своих проявле-ниях – это всегда отдача. И необходимы силы ещё и для того, чтобы научиться отдавать, делиться с другим собственным «я». Дарить другому собственную неж-ность, ласку, преданность. Зачем? Мир согреется быст-рее, а дарящий – обретёт вдвойне. Это трудно. Но ещё труднее опровергнуть Цвейга: «Всё-таки стоит обреме-нять себя тяжкой ношей, если другому от этого станет легче»... Не дай Бог прожить жизнь, не познав сладкой тяжести такой ноши.
О любви можно говорить бесконечно – тема неис-черпаема. И никогда ей не стать беспредметной, рито-ричной, надуманной. Несмотря ни на что многие из нас продолжают любить и влюбляться, ибо прекрасно соз-нают, что только любовь способна помочь нам выжить. Что ж, в таком случае – и ныне, и присно, и во веки веков – время говорить о любви.

БЛАГОСЛОВЕН, КТО ЛЮБИТ

ЕСТЬ праздники официальные. О них благодаря красным цифрам в календарях и лишним нерабочим дням знают все. А есть дни мало известные, но не по-крытые рутиной официозности, дни, которые люди отмечают, пытаясь лишней минутой радости украсить собственную жизнь. Один из них – 14 февраля – День святого Валентина, Всемирный день влюблённых. В этот день во всех уголках Земли человеческие индиви-дуумы, считающие, что существовать в этом мире они могут лишь как две неразделимые половинки единого целого, оказывают друг другу знаки внимания, дарят подарки, желательно изготовленные собственными руками. Хороший праздник. Добрый. Со своими разно-образными приметами, обычаями, играми.
Праздник для богатых. И для сытых. Когда голова не болит о том, что будем есть завтра на обед, можно и поиграть в Валентина да Валентину. Только не пытай-тесь, читатель, убедить меня в том, что вы так не поду-мали. И не стесняйтесь своих мыслей – ничего в них зазорного нет. Жизнь такая. Не до игры нынче, как говорится, не до жиру – быть бы живу. Инфляция –  девальвация и пугающая неизвестность впереди не оставляют ни желания, ни сил лишний раз улыбнуться не то что незнакомцу на улице – самому близкому и дорогому нет порой возможности уделить лишнее вни-мание. Большинство ведь из нас не живёт нынче – вы-живает... И отходят на задний план, кажутся такими ненужными чувства, эмоции, страсти.
А вот без них-то как раз нам и не выжить. Всё идёт своим чередом. Мы встречаемся, влюбляемся, создаём семьи, рожаем детей. Количество браков сокращается, рождаемость неуклонно падает (дети нынче – непозво-лительная роскошь), на молоденькую маму с сопящим в коляске розовым или голубым свёртком мы всё чаще поглядываем с удивлённым уважением: надо же, отча-янная какая, в такие времена ребёнок – почти подвиг, а целующуюся в укромном месте парочку отягощённый заботами рассудок наш порой вообще отказывается воспринимать: сумасшедшие, что с них возьмёшь...
Но только правы они, сумасшедшие эти! Правы миллионы новых Ромео и Джульетт, которые «в само-познаньи, в творческом хмелю творят миры по образу “люблю“», которые отвергают сиюминутные, преходя-щие трудности бытия в безоговорочном подчинении великому Закону Природы, бросающему людей юных и не очень навстречу друг другу с единственной целью: чтобы, пытаясь спасти, сохранить, уберечь дорогое тебе существо, каждый из нас спас в конечном итоге всё человечество. «Любовь – всему верит, на всё надеется, всё переносит и с трудом подозревает о пороках тех, которых любят... Не имеющие любви – не от Господа. Имей всё, что хочешь, но если только ты не будешь иметь любви, ничто тебе не поможет. Если ты даже не будешь иметь ничего иного, имей любовь, и ты испол-нил закон Жизни». Эти слова святого Августина – из ХI века. Сколько с тех пор катаклизмов пережило неуго-монное человечество! Всё прошло. А любовь – жива. И в ней – могущество. И каждый из нас может с гордо-стью повторить вслед за Николаем Майоровым: «Моя любовь – могущество моё!».
Без любви, без извечного стремления поделиться с кем-то нежностью уравнение человеческой жизни часто остаётся нерешённым. Вот и рвутся друг к другу люд-ские души: через преграды реальные и мнимые, через непонимание, разлуки, самоэгоизм – к мудрому «не рви крапивы и уз любовных – сожжёшь всю душу!». Или затаивают дыхание: счастье, оно не в том, чтобы пой-мать Синюю Птицу и удержать её в руке, а в том, чтобы искать её. Живут в трепетном терпении: «я тебя подож-ду, только ты приходи насовсем...».
Любовь – это дорога, по которой мы возвращаемся к самим себе и своим истокам, на которой мы осознаём своё могущество. Однажды осознавший своё могуще-ство человек способен пережить всё. Переживём и мы. Поэтому День святого Валентина – не только для бога-тых и сытых. Он – отдушина, надежда и для нищих. А потому – хвала влюблённым. Хвала древней, почти жестокой заповеди: «Да здравствует любовь! Благосло-вен, кто любит. Пусть будет проклят, кто не любит. Пусть дважды будет проклят, кто препятствует люб-ви!». Хвала тем, кто и сегодня существует по отчаян-ному, но движущему вперёд жизнь принципу – «Пред-почитаю смерть усталости любить...». Хвала тем, кто исповедует отчаянно-эгоистический, но движущий вперёд жизнь принцип: «И для нас, кроме нас, челове-чества нет». Ведь, быть может, то, что мы испытываем, когда бываем влюблены, и есть нормальное состояние человека...

О ЛЮБВИ ГОВОРИТЬ НЕ БУДЕМ?..

«ГОНИ любовь в двери – она влетит в окно». «Мо-менты свидания и разлуки суть для многих самые вели-кие моменты в жизни». «В здании человеческого счастья дружба возводит стены, а любовь – образует купол»... Непревзойдённый острослов и насмешник Козьма Прут-ков иногда позволял себе быть очень лиричным, но, как всегда, был точен в наблюдениях. Впрочем, в данном случае он не оригинален. Человечество существует не-сколько тысячелетий, и все эти долгие-долгие годы безо-говорочно признаёт наиболее неизведанное из людских чувств (ибо до сих пор неясно даже, кем оно нам пода-рено – Богом или дьяволом) – самым, точно рок, неиз-бежным, самым значимым, наконец, самым важным компонентом формулы счастья...
Нет-нет, дорогой читатель, я над вами не издева-юсь. Даже в страшные свои дни – во время войн, эпи-демий, стихийных бедствий – наши предшественники считали доступным, уместным, необходимым говорить о любви, посвящать ей бессмертные свои творения. И просто любить. В противном случае давно бы вымер род гомо сапиенс. Почему бы и нам не забыть на мгно-вение беспредел цен и беспросветность существования? Почему бы не повернуться вдруг к живущему рядом такому же несчастному и замотанному существу, не подарить ему пусть даже единственный цветок, не ска-зать давно забытое в суете: «Я люблю тебя. Если бы ты знал, как я тебя люблю...»?
Ведь это панацея. Незаменимое и пока ещё никем не опровергнутое лекарство, придающее силы в мара-фоне жизни. Порой даже не присутствие «второй поло-винки», предназначенной тебе Судьбой, не мимолётное соприкосновение рук – мысль о том, кого по воле об-стоятельств нет в данную секунду поблизости, но кто дороже всего мира, одна лишь мысль способна исце-лить, защитить, обогреть. В жизни почти каждого из нас были, наверное, моменты, когда в ответ на беззвуч-ный крик души: «Родной, мне плохо, трудно, больно!» из тайных каких-то миров приходило успокоение, ощущение, что вы – не одиноки, а ваши беды – прехо-дящи, и воцарился в сердце тёплый покой, в мыслях – ясность и сила... Нежнейшая аура любви, особенно любви взаимной, оказывалась крепче каменных стен, могущественнее влиятельных друзей. Невидимая, она надёжно прикрывала вас от сиюминутных житейских передряг и проблем...
Удивительно, но закономерно, что эту особенность, это «защитное свойство» тонкой материи, из которой сплетена аура любви, первыми заметили и начали ис-пользовать женщины. Сперва подсознательно, ин-стинктивно «слабый пол» старался прильнуть к силь-ному мужскому плечу. Сейчас экстрасенсы, колдуны, всевозможные бабушки-гадалки всерьёз забили трево-гу: мы с вами, милые женщины, вернее, некоторые из нас, мягко говоря, обнаглели в борьбе за мужскую особь. «Есть несоизмеримость между женской и муж-ской любовью, несоизмеримость требований и ожида-ний, – замечал Николай Бердяев. – Мужская любовь частична, она не захватывает всего существа. Женская любовь более целостна. Женщина легко делается одер-жимой. В этом смертельная опасность женской любви – она деспотична». И к тем, кого любят, и к окружаю-щим. Понятно, что время ныне зверское, понятно, что каждой нужен не только любимый, но и гарантия мате-риального благополучия в доме. Однако никто нам не давал права превращаться в хищниц. Может, кому-то покажется странным, но именно сейчас поднялась це-лая волна: сотни одиноких женщин готовы заплатить сумасшедшие деньги колдунам и просто шарлатанам: приворожи, присуши, помоги увести...
Всем хочется счастья. Но не всех останавливает исконно народное: «На чужом горе счастья не постро-ишь». Не все умеют ценить лишь то, что отпущено Провидением, и не требовать большего в ущерб счаст-ливой «сопернице»... И уж далеко не все, кидаясь в погоню за призраком счастья с помощью магии, вспо-минают о том, что любовь – не только самое эгоистиче-ское из чувств, не только самое «собственническое», но и самое бескорыстное, альтруистическое. Любовь ис-тинна, лишь когда самоотверженна и основана на ин-стинкте «ангела-хранителя» по отношению к любимым. Такая – величайший подарок, о такой слагают легенды, такую помнят веками. «Бог свидетель, что я никогда не искала в тебе ничего, кроме тебя самого: я желала иметь только тебя, а не то, что принадлежит тебе. Я не стремилась ни к брачному союзу, ни к получению по-дарков и старалась, как ты и сам знаешь, о доставлении наслаждений не себе, а тебе, и об исполнении не своих, а твоих желаний. И хотя наименование супруги пред-ставляется более священным и прочным, мне всегда было приятнее называться твоей подругой, или, если ты не оскорбишься, – твоей сожительницей или любовни-цей. Я думала, что, чем более я унижусь ради тебя, тем больше будет твоя любовь ко мне... Я предпочитала браку любовь, а оковам – свободу». Это – письмо фран-цуженки Элоизы её возлюбленному Пьеру Абеляру из монастыря – в монастырь, куда оба попали за «грехов-ную связь» и где провели, лишь переписываясь, 35 лет... Из ХII века их любовь ушла в вечность.
...Скоро весна. Не случайно, наверное, День свято-го Валентина, день влюблённых, лишь на сутки опере-жает зарождение нового цикла жизни вокруг нас и в нас самих. Миллионы жителей земного шара ждут послед-ний месяц зимы всегда с горячим нетерпением, которое отогревает зиму, заставляет её растроганно плакать – и звенит капель Сретенья, великой встречи зимы с летом. И хрустальным звоном  перекликаются с ней человече-ские сердца: у влюблённых вот уже несколько веков свой праздник – День святого Валентина.
Добавлять к сказанному не хочется ничего. Ещё Жорж Санд, кажется, обронила однажды: «Тот, кто красиво и много говорит о любви, не сильно влюблён». Поэтому давайте помолчим. И прислушаемся к музыке сердца, которое бьётся рядом.
«Любовь есть боль. Кто не болеет (о другом), тот не любит (другого). Любовь есть томление: она томит – и убивает, когда не удовлетворена. Поэтому-то любовь, насыщаясь, всегда возрождает. Любовь есть возрожде-ние. Мы рождаемся для любви. И насколько мы не исполнили любви, мы томимся на земле». А это уже Василий Розанов. Что ж, исполнить своё предназначе-ние и не томиться на земле – нет, видимо, лучшего пожелания в День влюблённых.

НЕ СЖИГАЙТЕ НА КОСТРАХ ЛЮБИМЫХ

ОДИН английский исследователь, изучавший сред-невековье, с удивлением обнаружил неожиданную зако-номерность: ведьм в те безжалостные смутные времена сжигали на территории Европы повсеместно и методич-но, невзирая на возраст. Но самое большое количество костров вспыхивало ежегодно в День святого Валентина – в праздничный день влюблённых, который уже тогда активно и широко отмечался. Почему? Разгадать загадку пока не удалось никому.
Вероятно, в силу особенностей человеческой сущ-ности: как ни старайся, абсолютно объективно погля-деть со стороны на свои поступки и мотивы этих по-ступков – невозможно. А вот ассоциации возникают удивительные. Чем мы, дорогой читатель, сейчас зани-маемся ежечасно, ежесекундно, как не искоренением в себе чувства, которое единственное и отличает челове-ка разумного от прочих божьих тварей? Счастливцы, коим судьба дарит возможность познать чудо великого чувства, не осознают себя счастливыми. Любовь – слишком нежна, слишком большого внимания к собст-венной персоне требует, непонятна, необъяснима, ме-шает в гонке за выживание... А что мы привыкли делать со всем, что мешает, что не понятно? Правильно – в огонь его...
У костров любви множество имён.
Усталость и равнодушие способны выжечь изнутри всё. Редко ли мы удивляемся разводам страстно влюблён-ных пар, «неразлучников», Ромео и Джульетт? Причина их одна зачастую – «быт заел». Гонка за материальным изматывает. И всё чаще и чаще не хватает таланта про-молчать вовремя или вовремя улыбнуться единственному близкому. Всё чаще и чаще не хочется это делать...
Испепеляюща для любви, особенно для любви мужчины, женская алчность. Добытчик, кормилец ста-рается, дом – полная чаша, но аппетит ведь приходит во время еды. Хочет любимая ещё одну шубку норковую, и нет ей дела до того, что муж «пашет» от зари до зари, без обедов и выходных. Какое там остановить, прилас-кать «деньгодобывающую» машину, шепнуть: «Отдох-ни...»! Удивление «За что?! Почему, негодяй, ушёл? Я ли не хозяйка, не мать его детям, не заботливая супру-га, вкусно кормящая, чисто стирающая, аккуратно гла-дящая?» приходит потом, когда уже становится поздно. Раскаяние порой не приходит совсем.
А с каким шумом и треском пылает нежность в ко-стре ревности! Как ей больно, как корчится она в огне подозрительности, недоверия, принимая постепенно уродливый лик ненависти...
И совсем уж губительна для любви... любовь. Как часто в слепом эгоизме собственного чувства мы пере-шагиваем черту дозволенности: когда нас не хотят ви-деть – ищем встречи, настаиваем на ней, когда не же-лают слышать – звоним лихорадочно и бездумно... Выс-шая мудрость истинного инстинкта ангела-хранителя, которым обладают все влюбленные, – уметь вовремя уйти. Об этом и стихи хорошие есть: «Не мешайте жить своим любимым. Это так понятно и так трудно. Что столпились? Проходите мимо – здесь ведь и без вас довольно людно. Не смотрите грустными глазами, не молчите преданным молчаньем. Отпускайте. Уходите сами, оставляя пропасть за плечами... Как без кислоро-да задыхайтесь, но, давясь прощальными словами, за руки любимых не хватайтесь, чтоб они не утонули с вами... Не объяснено – необъяснимо. Господи, за что?! За что – такое?! Не мешайте жить своим любимым. Умирайте ради их покоя.».
Это для безнадёжности. Но если остаётся хоть ма-лейший уголёк ответного чувства – можно ждать. При-кусив губу, зачёркивать ещё один прошедший день в календаре, помнить свои, милые только двоим даты и в одиночестве поднимать за них бокал. Если ждать как с войны, сердцем чувствуя каждый шаг, каждое слово своей земной половинки, – любимые возвращаются.
Поэтому давайте не будем сжигать их на кострах жизни...

ВЕЧНАЯ ТАЙНА БЫТИЯ

МАЛЕНЬКИЙ человек любознателен: он сосредо-точенно разбирает игрушки, чтобы узнать, как они устроены, что там внутри. Взрослое человечество не менее любопытно: оно обожает препарировать чувства, стремясь познать их природу. И с материалистической, физиологической точки зрения давно уже раскрыло себе, объяснило секреты рождения, смерти, смеха, любви... А тайна их вечная – не исчезает. И случаются, повторяются золотыми крупинками в песке повседнев-ности дни, когда мы снова и снова пытаемся проник-нуть мыслью за полог тайны, замираем в изумлении перед её величием и непознаваемостью – в такие мгно-вения растёт, совершенствуется Душа.
Любовь не требует эпитетов. Попытки ответить на вопрос «какая» она – первая, последняя, страстная, нежная! – заранее и всегда обречены на провал, ибо убивают суть вопроса – «что» она есть...
А она всегда – единение. Лучшие умы бьются над тем, чтобы родить общенациональную идею, нечто, способное объединить рабочих и актёров, политиков и бизнесменов, писателей, модельеров, спортсменов. А всех нормальных людей давно уже объединяет Любовь.
А ещё она – взаимность. «Полный портрет челове-ка может быть только рядом с женой или мужем. Все остальные фото – для паспорта» – хороший московский журналист Андрей Максимов не категоричен и не на-зидателен, он мудр. И помогает понять довольно слож-ное: любовь – это не когда люди глядят неотрывно друг на друга, любовь – это когда смотрят в одну сторону...
Однажды Иммануила Канта – а имя Иммануил оз-начает «и с нами Бог» – спросили: «Что, собственно, значит Бог?». Он сослался на Библию: «Бог есть Лю-бовь».
У человеческой ли, божественной, закон жизни у неё один – всепрощение. А форма существования – колоссально тяжкий, безрассудный труд самоотдачи:
 
        Не стесняйся, судьба! Назови.
        Назови настоящую цену
        Ожиданию, счастью, любви,
        Одиночеству, лести, изменам.
        Поторгуемся всласть, не спеша,
        Как пристало на жизненном рынке –
        Может, купит худые  ботинки
        Босоногая чья-то душа...

Если вам взгрустнулось сейчас о чём-то светлом и прошедшем, потянулась рука к телефону – набрать полузабытый номер, если устремились «пальцы – к перу, а перо – к бумаге», если поманила вдруг надежда на чудо  встречи – значит, мы ещё живы.

В ТЕСНОТЕ ЛЮДСКОГО КРУГА
НАМ ДОСТАТОЧНО ДРУГ ДРУГА
 
ЗА ИСТОРИЮ свою человечество открыло немало формул любви. Все они верны. Все они разные. Потому что истинно и всякий раз неповторимо само чувство порой стремительного, порой медленного и осторожно-го сближения души с душой.
Нет более эгоистичного, самоуглублённого состоя-ния: упоённо читая книгу сердца близкого человека, мы в первую очередь познаём себя, свою способность по-нимать, жалеть, прощать, эмоционально самоотдавать-ся до самоотречения, отпускать... И оттого нет на земле и чувства более альтруистичного – «в тесноте людского круга нам достаточно друг друга».
Романтики, мечтатели, филантропы – ах, какую удивительную ауру излучают влюблённые! На созида-тельном её свете держится жизнь мира. Она и только она отражается в любящем взгляде наших любимых...

ГОСПОДЬ РАСПОЛАГАЕТ...

ТАК случается гораздо чаще, чем мы думаем. Года-ми выстраиваются межличностные отношения пары, познаются чаяния друг друга, взлелеивается надежда, что привычка – оплот стабильности любви. А потом в одночасье – раз! – и рушится всё, словно карточный домик. От дуновения холодной фразы, равнодушного взгляда, примитивной усталости терпеть чьи-то прихо-ти-капризы... И вдруг, спустя день иди неделю (миг по меркам Вечности), мы с изумлением, с ошеломительной радостью обнаруживаем, что уже живём – мыслим, дей-ствуем, дышим – в унисон с другой, вчера ещё чужой, незнакомой душой! Искренне верим. Преданно и терпе-ливо ждём. Идём рядом, глядя в одном направлении.
Да, не ново это – «человек предполагает, а Господь располагает». И права выбора Вселенная никогда нас не лишит. Но по большому счёту, всё-таки только Все-вышний точнее всех знает, кто в каком качестве нужен. Кто и для кого – лагуна защищённости и покоя.

Чтобы понять подобную простоту предопределён-ности, требуется время. И желание приподняться над суетой не обязательно характерно для возраста и опыта – иногда мудрость свойственна и юности. Но всё равно в обществе наметилась характерная тенденция: Все-мирный День влюблённых перестаёт быть праздником подростковой восторженности и умиления над пода-ренным первой пассией шоколадным, игрушечным, надувным сердечком. Всё чаще, чуть смущённо, на ходу, народ деловой и занятой начинает интересовать-ся: «А когда они точно, какого числа, эти самые «ва-лентинки»?..».
Хорошо, что они есть – особая ежегодная дата, по-зволяющая вспомнить об истинной сути Любви...

 











Книга любви – не дописана. Истина в последней инстанции одному человеку – не подвластна.






























СОДЕРЖАНИЕ



Мазохистка. Повесть

Возраст Христа. Повесть

Перекрёсток. Рассказ

Предпочитаю смерть усталости любить... Очерки




























Выходные данные