Долгое шествие в призрачный твой Вифлеем –
сон, сумасшествие… Небом неведомым, топким
бредишь, болеешь, спасаешься, длишься. Но только
музыка что-то неслышною стала совсем.
Только вот сумерки. В чьем-то ослепшем окне –
лампочка тусклая. Кажется, жизнь выгорает,
теплится чуть на пороге кромешного рая.
Что-то подобное, помнится, тлело во мне…
Тихое шествие к вести, которой не ждешь,
к вести, что вдруг ощущаешь на кончиках пальцев,
если в них стебель душистой травы разомнешь,
и обомлеешь, захочешь побыть постояльцем
в этой весне, чьи усталые звуки глухи,
в этом дворе, где чуть пенится жизнь в черных лужах.
Жизнь это химия. В зарослях серой ольхи
чахнет скворец, наглотавшийся ветра и стужи.
Зов его утренний больше походит на крик –
скорбный, простуженный, непоправимо прощальный…
Что же теперь мы на музыку так обнищали?
Вся и надежда на темный, невнятный язык
вести нежданной, всё длящей дорогу вперед,
всё не дарующей трезвости строгой рассудку.
Жизнь это все же алхимия, магия, дудка
змей заклинателя, что еле слышно поёт…