Я люблю свою жену, но моя жена от строптивых слов по локоть обожжена, и когда она сгорает – она жива, не клянёт богов, не просит иной судьбы. Ей бы их, лихих, неведомых, приручить, разгадать загадку и подобрать ключи. Но покуда лист под пальцами гол и чист, этой женщине не чувствовать – просто быть, колебаться в неспособности удержать равновесие на остром ребре ножа. И она идет, и каждый короткий шаг угрожает тело надвое разделить. Ей в одном спасенье: помнить, когда молчать. Мир велик, она – его основная часть. Только лезвие острее от часу час, и все выше отдаляется от земли, словно кто-то, направляющий рукоять, предпочел бы очищению убивать. И такая мощь отныне кипит в словах – на сетчатке отпечатывается шрам, если вдруг посметь приблизиться, посмотреть, как свободной птицей звонко выходит речь из распоротых кровящих грудных дверей, будто тело покидает его душа.
У меня в глазах ожоги отражены. У нее глаза всевидящи и ясны. По ночам порой такие ей снятся сны – никаких богатств на свете дороже нет.
У моей жены есть боль, карандаш и цель. Напряжение испариной на лице. Изувеченные руки, на шее цепь. И ответы, отзвучавшие в тишине.