Красиво в опере. Оперные театры по всему миру так строят, чтобы звук со сцены в любом месте зала слышен был. Чтобы голоса, и без того роскошные, ещё больше акустика усиливала. А чтобы из зала на сцену – наоборот. Но ведь и глазу должно приятно быть. Потому барельефы по потолку и стенам, потому золото сусальное по люстрам, и сами люстры тяжелые, горного хрусталя, чтобы свет преломлялся. Миланский оперный театр в этом смысле все другие превзошел. Синий бархат лож, тяжелые портьеры, от постороннего глаза глубину ложи скрывающие.
На столике Otard 55. Единственный коньяк в мире в 55 градусов. На столике фрукты. На столике сигара гаванская дымиться. Дама в чёрном платье с голыми плечами сигару потягивает, щуриться от удовольствия. Лицо у дамы правильное, скулы высокие, шея длинная. Хоть сейчас на подиум. Или под объектив лучших фотографов из модных журналов. И фотошоп не нужен. В одной руке сигара. А другую руку Ивану на локоть как будто невзначай положила. Ивана не узнать. Только что был русый, коротко стриженный, а тут сидит жгучий брюнет. Волосы сзади завиваются, по плечам раскиданы, глаза черные. Ни дать, ни взять итальянец. На пальцах кольца золотые, камни в тех кольцах сверкают, со сверканием люстр перекликаются.
Не любит Иван оперу. Выход в Миланском театре один. Народу много. Артисты далеко. А ну как вздумает, кто рвануть в центре зала один-два эквивалента. Народ, кровь, увидев, сам себя подавит. Потому ходит Иван в оперу неохотно. Потому сидит в самой дорогой ложе с отдельным выходом.
Красавица в ложе – знаменитая актриса итальянская. Боника Мелуччо. Много лет назад, встретила Боника на съёмочной площадке молодого парня в плохой одежде. И прошла бы мимо не заметив, но остановил Бонику взгляд. Открытый, добродушный взгляд молодого итальянца, который радуется жизни и возможности поглазеть вблизи на знаменитость. Но за внешним добродушием, за первым слоем, ощутила Боника силу. Нет, не ту силу знаменитых черных итальянских глаз, в которых бревном стоит явная угроза. Низом живота почувствовала Боника, что вот это спокойствие и уверенность искала она всю жизнь.
У Ивана жизнь как-то так складывалась, что о любви подумать некогда было. Женщины появлялись. Исчезали. Иван запоминал лица и имена. Не то чтобы помнил. А именно запоминал. И чем дальше, тем скучнее становилось. Души пластамассовые, грудь целлулоид, и всё остальное такого же пошиба. А если и появлялась в жизни ивановой женщина настоящая, берег её Иван. Обрывал связь сразу и навсегда. Пусть живет.
Боника, кроме красоты ослепительной, обладала таким преимуществом перед другими женщинами, о каком Иван только мечтать мог. Она молчала. Но не только сама молчала, но и Ивану молчать давала. Чувствовал Иван с ней себя легко и свободно. Потому что за годы сказал ей несколько фраз всего.
Молчание – великий дар. Тот кто умеет молчать – владеет миром. Тот, кто слово свое как последний аргумент, кидает в топку жаркого спора, возвышает себя над людьми. Над теми, кто говорить горазд. Не слово делает человека человеком, а молчание.
Вот, например, жил-был на белом свете товарищ Сталин. Занимал должность скромную: заведовал кадрами. Расставлял людей по местам. Пока другие товарищи пламенные речи произносили, товарищ Сталин молчал. Не хотел товарищ Сталин пустых речей революционных произносить. И сгрузили на него ещё одну должность: пусть товарищ Сталин связью заведует. Начальником над телефонистками кремлевскими. Другим ответственным товарищам некогда. Пламенных ораторов трибуны зовут. Пламенным ораторам статьи революционные писать надо. Не до связи. А товарищ Сталин так работу связи наладил, что никто кроме него и знать не знал, о чём ответственные товарищи между собой по телефону говорят. Сидел, слушал, да языком цокал. Вот, понимаешь, какие речи в телефоне происходят. Совсем не те, что с пламенных трибун. Все говоруны потом в расстрельные подвалы ушли. За длинные языки. Домолчался товарищ Сталин до того, что в нагрузку ему ещё одну должность дали: секретаря партии. Генерального. До него эту должность жена товарища Рыкова занимала. И так уж ей эта должность обрыдла, что мужу пожаловалась: не могу больше этой рутиной заниматься. Не для того в революцию шла. Рыков другим товарищам подсказал – есть ведь, мол, рабочая лошадка – товарищ Сталин. Пусть поработает. Он может. Он потянет. Товарищ Сталин аж взмолился тогда. Письмо написал в Центральный комитет партии большевиков. Освободите меня от должности хотя бы генерального секретаря. Не потяну. Устал. Сохранилось то письмо в архивах. И ответ товарищей по партии – надо. А уже через год товарищ Сталин «сосредоточил в своих руках необъятную власть» как выразился сам товарищ Ленин. Вот молчание, на какие вершины жизни выводит.
Иван историю любил. В любой стране первым делом учебники истории отыскивал. Школьные. Увлекательное чтение. Всяк по своему видит. Все себя обелить хотят. А уж историю Родины своей знал Иван назубок. И всё в истории этой об одном говорило: молчание – золото.
А Боника знала: любит её Иван. И в обиду не даст. Потому не спрашивала его ни о чем и никогда. И так ей спокойно было с Иваном, так надежно, что лучше и не придумать. И Иван Бонике платил той же монетой. Не спрашивал ни о чем, подозрениями не мучил. Захочет – сама расскажет. И рассказывала Боника Ивану и о жизни своей звёздной, и о романах своих, о поклонниках, о сенаторах, и губернаторах, о фильмах, людях.. Обо всём. Знала: дальше Ивана рассказы её не уйдут.
Вот и сейчас. Сидит Боника, на Ивана посматривает. Никогда его в таком обличье не видела. Но не спрашивает, зачем, да почему. Чувствует: спроси один раз, пожмет Иван плечами, улыбнётся, проведет ночь с ней великолепную, уйдет утром неслышно, и не увидит она его больше никогда. Только представила Боника такое будущее, и все краски жизни поблёкли. Потому молчит, удивления не выказывает. Только чисто по-женски вопрос мучает. Как это Иван так быстро волосы отрастил. Знает Боника все фокусы актёрские. Только тут видит: натуральные волосы. Не приклеенные. А месяц назад короткие были, едва на сантиметр. Ну да ладно. Много загадок было. Тем и жизнь интереснее.
В соседней ложе важный господин сидит. Костюм темно-синий. Властный профиль, тяжелый подбородок. Не иначе, дон мафиозный, или госслужащий. Они тут в Италии, на одном поле растут. С одних рук кормятся. На жирном пальце у господина перстень огромный. Бриллиант черный в перстне сверкает. Не знает Иван, чем этот достойный господин досадил заказчику. Да и знать не хочет. Ни к чему это знание. Только важный господин знает, что есть у него враги на белом свете. Потому в ложе четверо здоровенных мужиков, больше похожие на шкафы, которые по недоразумению в дорогие черные костюмы одели. Да на выходе ещё четверо стоят. И у входа в оперу ещё Иван троих заметил. Но те, на выходе, не в счет. Их дело потом труп помогать санитарам в скорую грузить.
Всё самое важное уже сделано. На этот раз заказчик не поскупился, все, что Иван затребовал, всё предоставил. Для людей с неограниченными средствами невозможного мало. Главное знать, где взять. Иван знал. Точно указал, куда и как заплатить, а заказ сам принимал. Да и заказ то весь – всего ничего. Иголочка маленькая, в 1,25 миллиметра, да приборчик какой-то под пачку «Мальборо» замаскированный. Приборчик у Ивана в кармане сейчас, а иголочка где положено – в заднице у клиента. Сидит он на ней. Иголочка свойство уникальное имеет. Если чуть коснется кожи человеческой – сама в эту кожу как живая внедряется. И начинает неспешно передвигаться внутри организма. Рано или поздно, но в течение часа доходит по венам та иголочка до сердечной мышцы, и в ней закрепляется. Сердечную ткань от других она умными учеными отличать научена. Как только закрепилась, на приборчик сигнал. Готово. Жми тогда на кнопочку, и будет у клиента приступ сердечный, порвет миокард, да так, что не один эскулап потом не разберется, отчего такое несчастье приключилось.
Главное в этом деле – быстро от приборчика избавиться. Потому что действует он на расстоянии близком, не научились пока на далёкие расстояния такую энергию передавать. А просто так его в урну не выбросишь. Потому и сидит рядом с Иваном первая красавица всей Италии. Её-то уж обыскивать никто не осмелиться.
Мигнул белый огонёк на приборчике, смял Иван пачку «Мальборо» в руке. Господин в темно синем костюме багроветь начал, за грудь хвататься. Вскочил с кресла, сделал шаг к выходу, повалился на темный ковер, хрипеть начал. Охранники что у входа стояли, лишних две секунды потеряли. Суетятся, один белками вращает, зал осматривает. Трое других пытаются важного господина поднять. Один догадался, телефон схватил, что-то затараторил в него, аж слюни с губ летят.
Ужас как Бонике хотелось вблизи на смерть посмотреть. Так уж натура человеческая устроена. Тянет смерть к себе. И страшно. И любопытство одолевает. Всё неведомое интересно. А смерть всем живущим ещё неведома. Вот, к примеру, собьёт человека машина на улице, и сразу толпа зевак. Казалось бы – что тут интересного может быть. Кровь, внутренности желтые, кости белые, сахарные торчат, глаза мукой подёрнуты. Ан нет, клубиться толпа, глазеет, обсуждает: выживет, или нет. Так и сейчас. Подвело низ живота у Боники. Любопытство распирает. Акт смерти величественнее акта рождения. Рождается человек, и ждут его. Акушерка ждет. Мать в муках, а ждет. Ещё кто-то, родственники, друзья родственников. Даже если никто не ждет, то мать-то всё равно знает: вот-вот. И ждёт. А смерть – чаще всего свирепа и внезапна. По крайней мере, как жизнь Бонику с Иваном свела, других смертей она не видела. Сердцем чуяла: не так просто люди рядом дохнут. Есть на то причины. И если напрямую причины те с Иваном не связывала, то потому только, что любила Ивана до помутнения разума, и знать не желала что там да как.
Встала Боника, пересилила любопытство свое, надменно бровью повела. Мол, вечер испорчен, делать тут больше нечего. И к выходу пошла. Иван улыбнулся, под ручку её прихватил, смятую пачку сигаретную в сумочку бросил.
А в вестибюле уже суета. Уже бегут нижние охранники, глазами по сторонам стреляют, кобуры под мышками на ходу расстёгивают. Бонику увидали, остановились, рты разинули, взглядами с головы до ног ободрали. Только что не изнасиловали. Так уж итальянский мужик устроен. Если красивую женщину видит, остановиться может в любом месте, хоть на переезде железнодорожном перед мчащимся поездом. А Боника прошла, сверкнула телом роскошным сквозь разрезы многочисленные, не удостоив никого взглядом, и медленно мимо прошествовала. А так как все глаза на неё смотрели, Ивана никто толком и не заметил.
Вышли они через парадную дверь, Иван пачку смятую незаметно из сумочки бониковой вытащил, и в сточную канаву бросил. Проследил, как мутный поток унес мятый комочек, повернулся к Бонике лицом, и вдруг поцеловал её так страстно и жарко, что голова у Боники сразу закружилась, ноги стали подкашиваться, сердце ёкнуло, остановилось, и вдруг застучало быстро и напористо, нагоняя жаркую итальянскую кровь, разрывая грудную клетку. Губы Боники стали твердые, кровью налились, и понеслись секунды, и минуты которых Боника всегда ждала, ради которых жила, любовь била её тело как древняя падучая болезнь, и не было ничего слаще той любви…