Моему отцу,
участнику Великой Отечественной войны и
всем фронтовикам, посвящается…..
Уткнулись в бруствер, ощутив щекой
приклад холодный, как икон киоты,
снег талый пах пронзительно весной
и было умирать всем неохота.
Мы третьи сутки не смыкали глаз,
мы высоту «сто двадцать» штурмовали
и чтоб комбата выполнить приказ,
геройски свои жизни отдавали.
Светилось небо мирной синевой,
мы к снегу, как к любимой, прижимались
и пахли почки на кустах весной,
и даже снег, в который зарывались.
Ползли пластаясь, ёрзая спиной,
как куропатки, под немецким дотом,
а тот играл свинцовою струёй
концерт для кровожадного фагота.
Бил по ушам протяжно минный вой,
как будто кошки из небес летели,
и пахла смерть пронзительно весной,
а те, кто полз, пожить ещё хотели…..
Патронов подходил к концу запас
и мы подсумки павших потрошили,
любой ценой, но выполнить приказ,
взять высоту ценою в жизнь спешили.
Комбат кричал в эфир, как в пустоту,
в наушниках убитого радиста:
«Приказ - занять сегодня высоту!»,
и материл с гуманностью дантиста.
Скребли ногтями трупы перегной,
несла потери безвозвратно рота
и пахла смерть пронзительно весной,
разящая из дула пулемёта.
Приказ для мёртвых – больше не приказ,
им от земли уже не оторваться,
но чтоб присяги выполнить наказ,
в атаку надо всем живым подняться.
Подползший сбоку, ротный старшина
на амбразуру телом навалился
и сразу наступила тишина,
в которой он навечно поселился.
"В атаку!" - Ротный лишь махнул рукой,
лишая всех опасливой дремо'ты…
О, господи, погибших упокой
и шанс дару'й мальчишкам желторотым.
Кто в рукопашный бой ходил, хоть раз,
тот знает то, о чем здесь говорится,
о жалости к врагу фальшив рассказ,
когда готов штыком в него вонзиться.
Жесток приказ, война была войной,
в ней для погибших существует квота…
Ах, как же пахло для живых весной
и погибать всем было неохота.
И спрыгнув вниз, сошлись лицом к лицу,
гранатами траншею забросали,
а тех, кто дань не стал платить свинцу,
лопатками сапёрными кромсали.
Перекосила смерть гримасой рты,
ладони кровью липкою потели,
убить врага, с удачей быть на «ты»
и благ других в атаке не хотели.
Хрипя, сшибались насмерть, и тогда
никто не знал финала поединка,
но выручала в трудный час всегда,
за голенищем спрятанная финка.
Мы в блиндажи врывались, в темноту,
грызя врагу трахею стервенело,
и отрыгнув кроваво дурноту,
втыкали нож в податливое тело.
За са'жени окопные борясь,
мы в рукопашной словно озверели,
небесной кары больше не страшась,
от ужаса погибшие седели.
Кто пал уже, им воздавая честь,
стреляли влево и направо били,
и трудно было сразу перечесть
врагов, которых в схватке положили.
Ну, вот и все, кровавый кончен бал,
затихли звуки жуткого фокстрота,
последний выстрел, враг последний пал,
свою работу сделала пехота.
Из судеб всех, оборванных войной,
осталось трое нас от целой роты,
погибших занесут в отчёт штабной,
и подведут итог по «обмолоту».
Мы, обессилев, торкнулись спиной
в накат холодный и молчали долго,
тошнотно пахло кровью и весной,
и чувствами исполненного долга.
Скрутили ножки козьи и махру
вонючую, пуская дым, курили…
А всё ж, мы одолели немчуру,
хоть кровью нашей высоту полили…
Курили жадно, каждый руки грел,
от крови липкой пальцы раздирая,
и думали о тех, кто смерть презрел,
и желваками вспухшими играли.
Чтоб тишину словами не дразнить,
молчал комбат, забыв надеть фуражку,
за тех, кто пал, кого не оживить,
по кругу запустил со спиртом фляжку.
Синицы пели, снег лежал смурной,
политый кровью, доблестной пехоты,
и кровью воздух пах, а не весной,
и звуком в тишине дрожащей ноты.
И было до Победы сорок дней,
которых нашей роте не хватило…
Наверно, высота была главней
надежд живых и в том погибших сила….